Моль

1.

Вот на том месте, пожалуйста,
где улица сворачивает за дом,
свободные от грусти и жалости
мы новую повесть начнём.

Петербургскую или московскую,
провинциальную ли –
в такую погоду скользкую
безмолвствуют феврали,

ледяными разводят лапами,
наскакивая на тень
человека под лампами
в оглушающей пустоте:

что ищет, кого? Поёжился,
бубнит что-то, не разберёшь –
нарисованная пальцем рожица,
раздражённая дрожь.

По-стариковски закашлял, и
пора на ночлег,
высморкал дни вчерашние
на снег
у подъезда.

В коричневой гуще хабцов
вспыхнула звезда
и посмотрела в лицо.


2.

Здесь надо остановиться
и рассказать о нашем герое:
не велика он птица,
не ладно скроен,

нигде не бывал, ничего не нажил,
давно оторван дверной звонок;
говорят, однажды
за ухмылку сбил прохожего с ног.

– Здравствуйте, Ермолай Петрович,
привычнее – Моль,
первая группа крови
между светом и тьмой.

Бывало, затянется к ночи
папироскою у окна,
а злоба внутри стрекочет,
другим не видна:

завидно ведь, гадко,
старость гундит на плече,
так и сдохнешь украдкой
неприметный ничем.

Текст выворачиваем,
пришиваем две пуговицы – глаза
невзрачные, почти незрячие,
нос рисуем для дыма табачного,
и рот, чтобы мог что-то сказать.


3.

Пришёл домой, первым делом
стал находку мыть и тереть,
до того перепотел он,
что подумал про смерть.

А вместо смерти – она, круглая, золотая,
сроду таких не видал:
на решке профиль царя Николая,
над орлом, как музыка: «империал».

Ну, и сел прямо на пол,
прикинул что к чему,
до утра монетою брякал,
озираясь во тьму:

– Сколько отвалят, продать если?
Сердце зашлось.
И такие проснулись в нём песни
без лишних просьб!

Острова в тёплом море,
и красавицы в гамаках
под пальмами, и на моторе
лодка, нет, яхта! вся в огоньках!..


Метель усталые крылья волочит,
хлещет по окнам,
дом погружается к ночи
в серебряный кокон:

бабочки дыма из труб
вылетят и – погибнут;
человек, похожий на труп,
обходит закрытый рыбный.

А по стёклам – хлесть, хлесть.

Не спит человек, сторожит монету,
вокруг разливается смесь
мечтаний и света.


4.

Сморило к шести.
И приснился кошмарный сон:
государь Император во плоти
приближает лицо,

оно расплывается во весь экран
(или что там),
из живого бисера
каждый миллиметр сработан.

Пуговицы-то как выпучились!
Чуть нитки не порвались.
Встал на цыпочки,
смотрит в высь,

а это не высь, а глаз государев –
пришлось головёнкой вертеть,
чтобы глаза в паре
увидеть, любопытно ведь.

Скалой нос движется,
рот – бездна.
Моль прикинулся ижицей.

– А с чего ты, любезный,
решился мой червонец продать?
Государь вопрошает подобно грому.

Герой наш ни жив, ни мёртв: ать-два-ать,
навытяжку онемел – по-другому.

Мекал, бекал, оплыл кляксой.
– Не извольте гневаться, Ваше Превосходительство!
– Какое я тебе «превосходительство»?!
Ну, ясно,
вменят ему вредительство.

Видит несчастный: дело швах,
а червонец не отдаёт, авось проснётся,
у него надежда жива –
а что ещё остаётся?

Тут тишина завизжала:
– Долой самодержавие! Вся власть советам!
– Ладно, – государь молвит, – у меня времени мало,
на том свете поговорим об этом.

– Да как же на том, батюшка Вы наш?
Не собираюсь пока во гроб.
Если в чём есть моя вина,
просто дайте мне в лоб.

Повеселел Император.
– Бог с тобой, человечишка ты негодный.
(Тот поёжился воровато.)
Сам червонец отдашь свободно,

если попросит кто на хлеб да на кашу,
а не то приду за тобой.
– Не сомневайтесь, Величество Ваше!
Моль зашамкал губой


5.

и проснулся.

Весь потный,
крестик часа два искал,
чтобы надеть, перекрестившись добротно,
как говорится – успеть до свистка.


А метель не слабеет.
Тучами белые мотыльки
несутся по улице, по-над нею,
залетают-таки

в окна, сыплются на пол,
тают, и новые вслед за ними
стирают лица, рельефы шапок,
на свету становятся золотыми,

точат остатки мира.
Потом залетают в души:
мил человек не стиран,
страхом своим задушен,

куда не посмотрит –  моль
или снег, непонятно,
мечется поперёк и вдоль,
ищет тёмные пятна.


6.

Три дня не выходил, так страшно:
вдруг милостыню попросит кто?
Цацкайся тут с попрошайкой каждым.
Чай закончился, пил пустой кипяток.

На четвёртый день стихло, высунулся из дома,
червонец не прихватил – забыл, значит.
Пирожков наелся, взяла истома:
дай, думает, присяду, пересчитаю сдачу.

На пути нет скамеек, одна – у церкви,
пришлось на двор зарулить,
а там старуха глядит сквозь ветви,
клянчит рубли.

Он пуговицы-глаза сощурил:
хрен тебе, старая, ничего у меня нет,
и как топнет со всей дури
ногой о снег!

Из-под ноги – моль вихрем.
Кружится, кружится, да как завыла!
Вот те ж на! Пропади, антихрист!
А метель снова раскачивает кадило.

Руки дряблые старуха тянет:
– Помоги, дай на хлеб, сыночек!..

Глаза императора на экране.


7.

Прочерк.

Старуха хвать за рукав.
Да чтоб тебя, ведьма!
Метель добралась до нижних октав.
ветер, ВеТеР, ВЕТЕР.

Сунул руку в карман,
гривенник дать, чтоб отстала,
у самого в голове туман
в полквартала;

доставал гривенник, а достал червонец,
глазам не поверил, остолбенел,
а старуха раскрыла свой клюв вороний
и снова хвать!
аж дзинькнуло в глубине,

крылья нештопанные распрямила
и была такова.
Он просел, как могила,
во рту почернели слова.

Вдруг руками замахал,
запрыгал на месте,
словно укусила блоха,
и

исчез,
остался на снегу только крестик.





Эпилог

– Бедненький! Что они с тобою сделали? Весь растрёпанный, щёки белые.
– Маша, зачем ты притащила домой такое рваньё?
– Это не рваньё, мама, а существо, и оно – моё.
– Постирай его для начала. От него табаком пахнет, смотри, торчит вата.
– Я всегда маленьких выручала, и оно не виновато, что его потеряли.
– Смотри, Машенька, сколько прорех в материале, наверно поела моль, ветрами потрепало зимой. Надо зашить, пуговки новые подарить ему, чтоб смог оглядеться. Вот тебе косточка вишнёвая, пусть у него будет сердце: был ветром, был снегом, а стал человеком. Как назовёшь его?
– Мне приснилось, что он Ермолай.
– Редкое имя какое, из прошлого. Ну что ж, пусть у нас остаётся, играй.