Рахэль

 
………………………………………….
Неимоверно болело тело. С трудом, словно крот, инстинктивным упорством проковыривая сантиметр за сантиметром рыхлую землю, Аарон медленно пробивался наружу сквозь обвивающие, как цепкие лианы жуткого дерева мёртвые тела. Шаг за шагом. Наконец смог судорожно, до боли в лёгких глотнуть немного воздуха и приоткрыть запорошенные землёй глаза, продолжать своё восхождение из небытия. Вверх, медленно, но с упорством не разума или логики, а одним лишь диким, заложенным каждым живым существом инстинктом- жить. Наконец и ночное небо, размазанная луна и тысячи мерцающих звёзд расплываясь отрылись ему в своей нереальной жизненности и заставили судорожно ползти вверх, цепляясь за тела, клочки выступающих корней, напрягая последние силы переползти через край оврага. Он выполз. Выполз из недр Ада. Минут пять лежал и бессмысленно смотрел в небо. Такое красивое, и такое бездушно отстранённое в своём безразличии к живущим под ним. Затем пошатываясь встал и побрёл в глубь чернеющего неподалёку леса. Куда? Зачем? Он не думал, не знал, просто спотыкаясь шёл влекомый инстинктом прочь. В никуда. Всё дальше и дальше, глубже и глубже в густые дебри.
А поезд, стуча колёсами, трясясь на ухабах, обволакивая густым смогом увозил его. Но разве может он увезти прочь от памяти? От неё не сбежать, не скрыться даже в себе самом. Она нагоняет и настойчиво требует впустить, разрывая мозг, разъедая душу.
Калоши. Старые резиновые калоши. На которые многие смотрят со снисходительной ухмылкой, как на пережиток. Аарон стеснялся надевать их в слякоть и лишь в небольшой двор надевал, как домашние, вернее «уличные» тапки. Эти неказистые резиновые калоши, как он затем понял, спасли ему жизнь. Зачем? Он этого не понимал, не хотел принять. Теперь понял зачем Судьба или сам Бог дали ему такой шанс. Понял. Когда в Польшу вошли немцы, он с женой и маленькой дочерью Рахэль, бежали на восток. Сначала советы впускали беженцев. Поселились у дальних родственников в небольшом смешанном местечке, где церковь и синагога, много лет уживаясь друг с другом стояли почти рядом недалеко от небольшого майдана, местной площади с её разногомонным шумом в праздники и выходные дни. Сжимается сердце. Пронзает тысячами игл воспалённый мозг. Но он должен. Он, не имеет сейчас особенно, права на слабость. Теперь не имеет.
А за пыльным окном поезда проплывали унылые пейзажи, редкие глинобитные домики, гордо проплывали и оставались в мареве одиночные верблюды, да сорванные кусты верблюжьей колючки иногда сорвавшись летели на встречу рычащему поезду. Редкие полустанки, вдруг возникающие ни от куда с пёстрой, разноликой толпой на почти условном перроне. Медленно тащится поезд. Стремительно проносится жизнь.
Но вот и в их мирное местечко докатилась война. Утром толпа полицаев по хохот немногочисленных, смеющихся немцев ворвалась в их дом. Под крики и ругань погнали на местный майдан, маленькую местечковую площадь. Аарон только и успел сунуть ноги в эти резиновые калоши и схватить на руки испуганную Рахэль. Жена в ночной сорочке испуганно бежала рядом, цепляясь за плечо мужа. Шум выбрасываемых из домов людей заполнял всё, казалось пространство. Ярко светило утреннее солнце.
Стоит только прикрыть глаза, все детали вновь и вновь отчётливо в своей зловещей отчётливости возникали из небытия, сжимались до скрежета зубы. Но слёзы давно иссохли, ушли. Даже они, казалось, забыли о нём.
Их погнали к большому рву на окраине леса, где они с женой и кудрявой, всегда улыбающейся Рахэлькой любили часто проводить субботнее время. Но в тот день птицы молчали вороны и те улетели прочь. Только люди не могут ни улететь, ни зарыться в землю. Им это не дано.
Поезд медленно, но всё же продолжает движение. Едет и едет. Казалось бы, в будущее, а мысли возвращаются в прошлое. Наверное, так и должно быть. Ведь будущее неразрывно связано с прошлым. Даже с таким, которое хочется и нельзя забыть. Которое, не имеем права забыть.
Перед оврагом беспорядочная толпа остановилась. Металлический настил с множеством электропроводов стоял прямо на краю оврага, вёл к самому краю. Обезумевших людей погнали к нему и они, от подключённого высокого тока стали валиться на дно оврага. Тех, кто пытался разбегаться, догоняли пули. Словно гигантская скотобойня вдруг из самих глубин Ада, пожирала и пожирала людей. А солнце ярко светило и ему было всё равно, что Апокалипсис уже спустился на землю. Ему было всё равно. Вот упала в пожирающую бездну жена, а он лишь крепче прижал к себе дочь, которая дрожала все своим маленьким тельцем прижимаясь к нему. И… удар тока, окунул его в небытие. А когда очнулся, судорожно пытался отыскать руками среди мёртвых тел, свою маленькую Рахэль, звать её осипшим голосом. Но лишь тишина, ни звука не раздавалось вокруг. Пока, как зловещая насмешка из глубин чернеющего леса задорно закуковала кукушка. Кому она пророчит годы жизни? Кому?!! Ни одна слезинка не показалась на его глазах. Сердце словно окаменело. Не прячась, во весь рост побрёл в глубь леса. В глубь самого себя. Ни мыслей, ни эмоций. Они придут позже. А пока, под светом луны шёл, пошатываясь седой, словно отстранённый от жизни старик. В котором он вряд ли узнал бы самого себя.
Мелькают унылые пейзажи за окном душного вагона. Проносится череда воспоминаний.
Он не помнил сколько бродил по лесу, как выживал. Когда последние силы, казалось, вот-вот покинут его и дадут наконец долгожданное забвение, на него обессилившего наткнулись разведчики партизан и доставили в лагерь. Допрос длился недолго. Командир и партизаны молча выслушали его сбивчивый рассказ. -Что, всех? - мрачно спросил командир. -Всех, -Аарон молча опустил совершенно седую голову. Но и теперь ни одна слезинка не покатилась из глаз. Заледенели слёзы. – Вот что, решил командир. Толку он этого доходяги тут никакого, а рассказать людям об этом надо. Пусть гадов сильнее бьют. Верно, комиссар? Политически? Тот молча кивнул. Так значит. Скоро должен прилететь самолёт с грузом. Отправим его с ним. Пусть там, где надо, об этом узнают. Только вот побрить его и помыть бы. -Нет, -Аарон словно очнулся. Нельзя брить. Траур это… по вере.  -Ты что, верующий? – спросил комиссар. Нет, но… нельзя это. Нельзя.
Городок за линией фронта. Придирчивый допрос особиста. Уточнение данных. Всё это проходило, как во сне. Липком, однообразном сне.  Аарон отвечал бесстрастно, как бы со стороны, как из автомата, из которого вытряхнули душу. Получив какие- то бумаги, он плохо читал на русском, но понял одно, его, как польского гражданина, советское гражданство он получить не успел, его отправляют в Узбекистан, куда- то под город Коканд. Да ему, впрочем, было всё равно куда. Всё равно. И лишь на переполненном перроне, осаждаемом редкие поезда толпой, зайдя в грязный, заплёванный привокзальный туалет, мерзко пахнущий мочой и хлоркой. Что- то пробило, сдавив грудь. Затем резкий, сиплый крик выплеснулся в пространство впервые за всё время скитаний. Неудержимо полились слёзы, которые, казалось, навсегда покинули его душу. Голова закружилась и ослабли вдруг ноги, и он в изнеможении сполз прямо на загаженный пол.
-Что с ним? - спросил какой- то мужик. -Контуженный небось.
-А может припадочный.  Они выволокли Аарона на воздух. – Нехай полежит малость, оклемается.
А поезд всё едет и едет, медленно наматывая километры дорог. Лиза, так звали его жену. Он старался не вспоминать. Отгонял видения. Он боялся видений. Но почему- то её голубая газовая шаль всё время возникала из небытия его памяти и манящая его куда- то рука улыбающейся жены. Куда? За ней? Почему он выжил? Разве после всего он имеет право на жизнь?
Аарон смутно помнил свой путь на Восток. Картины разбивались на мелкие осколки, как в детском калейдоскопе. Только не радостно- яркие, а серые, однообразные, не оставляющие эмоций. И вот он уже на заброшенном полустанке. Жара, скудный колючий кустарник. Лениво прохаживающие верблюды и крик ишаков.
- Ты, евякуированный? -прокопчённый старик в когда- то цветном, вылинявшем на солнце халате с выступающими клоками ваты и засаленной тюбетейке тронул его за плечо. -Садись в телег. Мне на тебе бумаг есть. Садись. К Фатима тебя отвезу.
За всю дорого возница больше ничего не сказал. Только уныло, на одной казалось ноте что- то тихо напевал, да пожёвывал какие- то листья, то и дело сплёвывая зелёно-коричневую слюну на пыльную разбитую колею. О чём он пел? Да кто его знает. Возле небольшого покосившегося строения остановил телегу. – Вылазь. -Фаима,-закричал он. Тебе евякуированный подселили. -Давай, иди. Бумаг ей дай. Не дожидаясь хозяйки, взобрался на козлы своей управляемой двумя изморёнными ишаками, поехал дальше.
Подселили его к Фатиме, но и у той четверо детей и муж на фронте. Многие семьи как могли приютили у себя скитальцев. Домик из кизяка был мал и его поселили в сарайчике. Да ему и всё равно. Благо рядом протекал мутный арык, принося относительную прохладу и тутовое дерево оттеняло нынешнее жильё Аарона. Фатима работала недалеко в прачечной, а Аарон, как мог помогал по хозяйству. То воды из колонки принести для хозяйственных нужд, то сучьев принести. Сделает и уходит молча в свой угол. Не общаясь, не заводя знакомств, да и в дом к Фатиме не заходил. Молча сидел под деревом погружённый в себя. Не замечая даже назойливую духоту, которая, впрочем, пошла на пользу его больным лёгких, из- за чего его и в армию не мобилизовали. Шумные дети Фатимы сначала надсмехались над ним, но затем привыкли к странному замкнутому старику с лохматой седой бородой. Так жизнь и текла, пока однажды он не увидел, как хозяйка вынесла из дома потёртый скрипичный футляр. – На базар что ли отнести? Может кто- то и купит. Впервые за время проживания у Фаимы Аарон проявил заинтересованность. Медленно подойдя, неуверенно провёл рукой по крышке футляра, взглядом попросив разрешение открыть, аккуратно взял простую, ученическую скрипку. Долго смотрел на неё. Нет, он не скрипач.  У него иная профессия. Но не зря долгие годы по настоянию отца в Лодзи, как и многие еврейские дети, учился в музыкальной школе, которую если откровенно, терпеть не мог. Но вот в его руках сначала неуверенно скрипка зазвучала. Фатима изумлённо опустилась на порог. А безалаберные, шумные дети застыли, раскрыв рты. Закончив играть, Аарон бережно сложил скрипку обратно в футляр и протянул Фатиме.
-Знаешь, не буду её продавать. Да и вряд ли её кто купит. Кому она сейчас нужна, когда еды мало. У меня до тебя люди из Ленинграда жили.  У них мальчик на ней играл. Помер затем, рядом и схоронили. Мать с дочкой переехали, тяжело им тут оставаться было. Девочка лет пяти, тихая совсем.  Рахэлька, молчит и молчит. Ох, время.
Аарон остолбенел. -Когда? - наконец хрипло спросил он.-Да вот за неделю до тебя. Вот и тебя ко мне вписали. А ты, вот что, музыки много знаешь? -Музыки? - Аарон отстранённо смотрел на Фатиму. -Ну, да.  -Знаю хозяйка. Учился в когда- то. -я с чайханщиком Али поговорю, может там играть сможешь, или на свадьбе. Люди ведь и сейчас женятся. Не так, как раньше, конечно. А что? И копейка какая никакая, и плов или лагман. Сейчас не так, как раньше, но всё же. Так я поговорю? – Фатима, -решился Аарон, а можешь узнать, где эта семья живёт…девочка. -Зачем это тебе? У меня родственники были, похоже…потерялись мы. – Могу. У нас тут пригород почти, не Коканд, аул почти. Может и узнаю. А с чайханщиком говорить? Вот и хорошо. Ты лепёшку то возьми, а чай я сейчас поставлю. Сыграешь ещё.
Аарон в душном сне -забытии видел свою Рахэль, её мягкие кудряшки золотили лучи солнца и теребил лёгкий ветерок. Вот они все трое идут по мощённой мостовой их родного города. Он боялся и отгонял эти сны, но они не отпускали, терзали, изматывали душу. -Простите, простите меня! -кричал он им вслед. Возьмите меня! Но он сам, жена и дочь лишь улыбались, махали рукой и уходили всё дальше и дальше, а он так и не мог догнать ни их, ни самого себя.
Шли дни. Аарон стал играть в чайхане. Хоть не обуза для Фатимы. И вот дней через девять Фатима, заглянув в коморку Аарона, рассказала о своих бывших жильцах. Мама девочки тоже умерла. Детского дома у них нет. В Коканд везти некому, да и денег стоит. Хозяйка девочку пожалела и оставила у себя жить, хоть и своих у неё немало, да и старики родители. Но ведь не кошка, на улицу не выкинешь. А тебе она зачем? Ведь не родня, а?  И тут впервые за долгое время он медленно поведал хозяйке свою историю. Вот так и сидели они долгое время молча, пока ранние восточные звёзды не проступили на низко опущенном, резко почерневшем небе. Утирая обильно текущие, слёзы Фатима поднялась. – Аллах велик. А горе ещё больше. Как там мой Мурад? Давно писем нет. Ты её забрать хочешь, эту сиротку? Но кто ты ей?  - Такой же сирота, - горько выдохнул Аарон.  Но что ты можешь ей дать, сам себя ели прокормить можешь?  Чужая она тебе. Свою не вернёшь. -Нет своих и чужих, Аарон поднял свои измученные глаза, -все мы дети Бога… или Сатаны. -Ой, молчи, - испуганно замахала руками Фатима. Нельзя такое говорить. -Аллах накажет.
- Что же он невиновных- то наказывает, Фатима? За какие грехи? – Ты успокойся и больше так не говори. На всё его воля. Вот и Мурад мой вернётся. Это не ты, это горе твоё так говорит. И, если она пойдёт к тебе… я с хозяйкой поговорю, объясню, что дядя родной нашёлся. И с участковым нашим, Бахтияром переговорю. Он, хоть и дальняя, но родня. А ты на дне рождении его сына, первенца бесплатно играть будешь. Сейчас многое можно. Такое в документах творится, туда- суда. Кто жив, кто помер. Он, сможет справку о родстве написать.  – Ты только узнай, я всё сделаю, Фатима.
-Но, -опять усомнилась Фатима, -справишься ли?  Ты ведь старик, а она дитя малое. Вон и бородища, как у дервиша, напугаешь ребёнка. Да и   седой весь. Как с ребёнком управишься? Сил- то хватит? – Хватит, крепко, до боли в суставах сжав кулаки произнёс Аарон. А- старик…так сорок четыре мне всего. Справлюсь.
-Ну, где мои четверо…я подмогу.  Чтобы опять не зареветь быстро пошла в дом. А Аарон ещё долго сидел и смотрел в небо. Что он надеялся там увидеть и какой услышать ответ?
Прошло ещё немного времени.
«Я всё узнала», -сообщила Аарону Фатима. Мама, как я говорила померла. Голодно, да болела шибко. А у нас тут только фельдшер, да и то шибко пьющий. Куда дитё девать?  Но Зульфия женщина не злая, хоть и трудно ей.  Я с ней поговорила. Отдаст мне девочку, а документ справим. Трудно им с лишним ртом.
-Да и у тебя Фатима душ немало.
- Душа, она и есть душа, -вздохнула хозяйка. Как там мой Мурад? Может где- то и ему Аллах поможет. Но у меня к тебе условие одно. Бороду эту страшную сбрей.
- Траур это.
-Траур в сердце, а жить не живя- грех. Дитё тебя испугается. Джин прямо какой-то. Постригись на базаре. Смотреть страшно. И не спорь. Иначе не поведу к ней. Решай. Завтра Хасан на базаре тебя пострижёт и побреет, сорочку мужнину тебе отдам. Кураги немного возьмём. Ребёнку. Как с пустыми руками?
Жизнь, странная штука. Чудеса в ней перемешаны с утратой и болью. Добро со злом. Ненависть с бесконечной любовью. Она ставит вопросы, на которые сложно, а порой и невозможно ответить. Жизнь. Что же ты такое, жизнь?  Под скрежет колёс, заунывную или разухабистую пьяную песню, мелькали чужие пейзажи чужой, да нет, уже и его судьбы. Едкий дым паровоза, курящих попутчиков, запах въевшегося пота и мазута, не мешали Аарону, не отвлекали память, где прошлое и настоящие было неразрывно, как воскресшая вера и надежда, которые больше никто, никогда, не посмеет отобрать у него.
Вряд ли кто узнал бы сейчас в нём того нелепого неопрятного старика, играющего на скрипке в местной чайхане. Исчезли дикая борода и длинные, спутанные космы волос. Страх и надежда вели его рядом с Фаридой. Пройдя по пыльной, узкой улочке, заваленной кучами мусора, подошли к небольшой изгороди.  На валяющемся обрубке сучковатого дерева сидела девочка лет пяти с массой косичек, выбивающихся из- под большой потрёпанной тюбетейки. Огромные синие, как у его дочери глаза с недетской глубиной смотрели на Аарона. Глаза Рахэль, его Рахэль.
-Дядя, -смущённо протянула ручонку девочка. -У тебя хлебушка нет?
Аарон молчал. Ком застыл в горле.
-А крошек?
Он молча протянул ребёнку кулёчек с курагой. -Рахмат, дядя. Девочка молча обняла чумазыми ручонками склонившегося к ней Аарона.
Тут и Фатима всхлипнула, не стирая бегущие по смуглым щекам слёзы. И только безжалостное южное солнце всё жарило и жарило с небес, не замечая ни зла, ни добра, творимого на земле.
Так они и стали жить вместе. Как? Как и все в то непростое время. Справлялись. Рахэль постепенно привыкала к Аарону, а он, о чудо, перестал видеть сны, ставшие его кошмаром. Так они и спасали друг- друга. Две одинокие звезды. Две сохранённые несмотря ни на что жизни. И всё чаще сквозь боль в его глазах появлялась улыбка. Улыбка того, довоенного Аарона.
Прошло время. Удивительно быстро оно проходит, хотя порой один день кажется, тянется вечность. Но и он. Этот «вечный» день уходит в прошлое. Фатима выполнила обещание. Аарона записали отцом девочки. В те времена, в хаосе событий и документов, особой сложности не возникло. Сколько их, разбросанных, потерянных бродило дорогами войны. Кто их считал? Кто вёл строгий учёт? Девочка постепенно привыкала к Аарону, да и он сам, казалось, очнулся, вышел из оцепенения ради похожей, нет, не похожей, а его Рахэль. Ради которой он будет теперь жить. Обретёт смысл, веру, надежду. Вечерами, сидя рядом с засыпающей девочкой, его глаза за долгое время наполняла доброта и любовь.
Закончилась наконец и война. Вскоре пришла директива, польских граждан отправлять на родину. Аарон так и не успел получить советское гражданство. Впрочем, и не стремился. Плыл просто по течению обстоятельств. Вот и муж Фатимы вернулся. Слава Богу живой, а что одной ноги нет ниже колена, то это ничего. Руки главное на месте. Настала пора и Аарону собираться в дорогу.
На станцию их пошли провожать плачущая Фатима с мужем, а чайханщик Али принёс корзинку свежих лепёшек и иной снеди.
-Жаль, уезжаешь. Ты душевно играл. Так душевно. Прости, если что. Все мы перед бедой у Аллаха едины. Не забывай нас. Он крепко обнял Аарона.
-Помни нас, -Фатима обняла девочку, затем Аарона. -Не забывай.
-Да разве я смогу вас забыть. Родные мои. Не забуду и Рахэль не забудет. Никогда.
-Да, скрипку возьми. Встрепенулась Фаима. -Нам она ни к чему, а тебя прокормила, может и ещё пригодится. Возьми, возьми.
-Папа, пойдём. Рахэль в первый раз его так назвала.
-Пойдём дочка. Много дорог перед нами и на одной из них мы непременно будем счастливы. Найдём место, где обязательно будем счастливы, верь мне. Рахель доверчиво прижалась к нему.  Он не бросит её, не предаст. Главное, найти то место, где есть это счастье.
 Медленно отдалялся поезд. Ещё медленнее отступала, отдаляясь скорбь. Очень медленно. Но жизнь сильнее боли. Побеждая смерть, возрождают в нас желание преодолеть всё, что готовит незрячая судьба. Важна только высшая вера в доброту и любовь, которые и противостоят всему злу на земле.
И только жаркий азиатский ветер гнал им в след горсти раскалённого песка, да шары «верблюжий» колючки провожали уходящий состав на Запад. И если Бог, это любовь, то всё у наших героев обязательно сбудется. Я в это верю.