Рецепт пленительного счастья

Щелчки капель, падающих на кафель,
пинок, шум пистолета, скользящего вдоль по полу,
шорох шторы, хруст слежавшихся позвонков, тихие звуки зевоты,
стук фигур в ящике утешат Юдифь в провинциальной глуши,
в глухоте вечера летних лучей, который не кончится и семь лет спустя,
разве что разорвется проехавшим драндулетом с коляской.
Время от времени по техасской степи перекатывается голова Олоферна.
Или Олигофрена, да не все ли равно уже голове.
Счастье вспоминает о прошлом или мечтает о будущем, у счастья нет настоящего.
Кажется, саспенс сорвется, интрига выгорит, клубок разовьётся,
и погибнет злодей, и собака вернется, они поженятся, и малышка найдется —
и счастье наступит,
но наступает скука.
Стоит перелистнуть ее, и под горой сидит на корточках Будда,
варит в ржавой кастрюле кофе, помешивая клюшкой гольфа,
спросишь его, почему ты молчишь, он ответит, не хочу тебя волновать,
скажешь, жаль, а я как раз хотел, он спросит, чего, ответишь, поволноваться.
Он вздохнет, но так, что ты услышишь не вдох,
а ветхую истину, прилипающую, лишь коснись, прахом к пальцам,
что сюжет начинается с беспокойства и приводит к покою,
начавшись с несчастья, приводит ко счастью,
в общем, ведёт от незавершенных гештальтов фарша
к завершенным гештальтам хорошо оформленной колбасы.
Мысль кладет дымящийся пистолет в кобуру.
Мысль есть усилие завершающее гештальт.
Персонаж что-то делает от нечего делать, и думает, видимо, от нечего думать.


В небе вниз головой летает баба Яга, она же голова Олоферна.
Отелло счастлив и улыбается в сладком сне:
Дездемона испещрена червями в могиле.
Так тебе, так тебе, поделом тебе, грязная проститутка.
Эй, кто тут хочет быть счастлив?
Никто из собравшихся воевать не собирается стать счастливым.
Пьяные победители дохнут от скуки, побежденные крадучись воруют победу,
и тоже дохнут от скуки.
На перевале Ломбарджино сегодня вьюга и полночь,
суслики с вытянутыми хвостами торчат из наста как чугунные эскимо.
Когда стихнет всё, а всё обязательно стихнет,
Луна сделает лунное дело, и каждый отбросит на голубой снег свою синюю тень.

Люди мыслят рассказами, и вот рассказы рассказывают себя судьбами
холодного скрипа изжеванного мертвецами сугроба.
Если жизнь невозможно пересказать, ее не стоит и жить, не так ли?
Не так. Как раз такую жизнь и следует жить нам, буддам.
Джульетте хочется целоваться, она думает, это любовь,
Ромео отвечает ей:
"Странно, но ты хочешь поцеловать снег на могиле чужих детей".

Почему тебя трудно понять? Потому что не надо меня понимать.
У постороннего нет сторонников.
Он умирает над ручьём от жажды и по-своему счастлив.
Счастье стекает с него, как тающий снег с апрельской крыши,
бросая даром в апельсиновые ручьи бесценный блеск солнца.
Если честно, не очень-то и хотелось счастья,
хотелось, чтобы всегда интересно.
Вовлекаться, увлекаться, развлекаться, завлекаться, плескаться
как капли в продольном ручье под капелью,
иными словами, не быть, сдав сознание на прокат как гребцу лодку.

Как узнать, что нашел самое важное? Просто.
Найденное тобой, никому оно не будет нужно.
В сущности, мне хочется ничего не хотеть. И похудеть до 69 килограммов.
Я пойду по песку обмелевшей реки, песок будет тверд как наст.
Будет знойно и ветрено. Я отыщу на берегу вещи, переставшие быть вещами.
До официального провозглашения отдыха отдыхающие были счастливы,
но всех отвлекли нормальными способами от себя, например, волейболом,
игрой в "веришь - не веришь", сосисками, хлебом, обуглившимся на костре,
радостью выстраданных сердец,
стройностью струганого тела главенствующего орангутанга,
призывавшего всех к благоденствию, единомыслию праздника и понятной любви.
Инакомыслие приводит к каким-то зигзагообразным мыслям,
скачкам смысла, расколу в обществе,
черным занавесам из дыма горящей резины,
на котором явственно проступают
красные всполохи революции молний и мокрых лиц мертвецов. Не бойся.
Однажды в будущем всё это кончится,
да и будущее твоё, собственно, тоже кончится.


Рецензии