Цветущий куст

 Молодой холостяк Семён Миронович  никогда не испытывал недостатка  женской ласки.  Этот энергичный, жизнерадостный мужчина был по нраву  прекрасному полу, хотя внешне  ничего особенного собой не представлял.  Не представлял, но дамы и барышни в его присутствии приходили в явное волнение. Они начинали непроизвольно активизировать выигрышные части своего тела,  играть глазами, смеяться к месту и не к месту  и пытаться говорить умные вещи.  Понятно, что умные-то вещи поучались у них не здорово, а всё остальное работало очень даже эффективно.

       И с чего они волновались?  Мужчина как мужчина. Черноволосый, с подвижными лицевыми мышцами, украшенными изящной  бородкой с усами, он имел средний рост и не очень широкие плечи. Его мама-еврейка, обладая массой красочных черт, мало чего передала сыну. Он совершенно не походил на еврея. Но и на папу, нижегородского купца Мирона Устюгова не походил тоже.

        Природа распорядилась так, что рубленные  черты лица угрюмого Мирона были как бы раздроблены и сглажены семитскими особенностями внешности его жены. Этот микс  и определял заметную выразительность   физиономии Семёна Мироновича.  Выразительность лица -- вот и все особенности, которые имел дамский любимчик.   Хотя нельзя сбрасывать со счетов  чарующий голос, которым обладал Семён Миронович. Удивительный, сладостно-густой  баритон сразу же привлекал внимание слушателей и прочно это внимание удерживал.   Тем более, что  хозяин густого  баритона  обычно озвучивал очень нетривиальные истины.  Ну и доставшийся ему от мамы восточный темперамент тоже играл не последнюю роль.

       А может быть запах на женщин влиял.  Семён Устюгов, когда был не в смокинге (а в смокинге он бывал не часто), обязательно пах лаком, красками и вообще чем-то художественным, поскольку основным его занятием было написание портретов.   Вообще-то выпустился он из Академии как художник- баталист, но большие картины на исторические сюжеты пишутся долго, да и раскупаются не очень активно, а Устюгов очень нуждался вы деньгах. Вот он и стал , потрафляя вкусам состоятельных петербуржцев, писать их портреты. А чего их не писать, если баталист – это универсал.  Ему и пейзаж, и портрет – по плечу.

       Особая  потребность в финансах вызрела у художника для удовлетворения дури, как считали его знакомые. Два  года тому назад, по приглашению своего академического товарища Одинцова, провёл он лето недалеко от Валая в старинной усадьбе, которая досталось Одинцову от  его бабушки.
 
      Одинцов был однокурсником  Семёна Мироновича по классу батальной живописи, но превосходил  последнего на  шесть лет.  Карьера его сложилась очень удачно. Батальные полотна Одинцова уже выставлялись, а картину «Бой в ущелье» прибрело военное ведомство. Сейчас он работал тоже над заказным полотном на военную тему (высадка морского десанта), где изображалось море с каменистым берегом.  Марина потребовалась железнодорожникам доя украшения Балтийского вокзала.

      Одинцов пригласил  Устюгова к себе в усадьбу для того, чтобы она не пустовала и была под присмотром, поскольку хозяин усадьбы с женой и дочкой уезжал на лето в Крым, конкретно, в Феодосию, где он намеревался кроме отдыха, морских ванн и работ на плэнере, взять несколько уроков у  Айвазовского.   При своём чине действительного тайного советника и академика,  знаменитый маринист не чурался молодёжи и всячески ей помогал.  Хотя мэтр был стар и болен, он всё же показал Одинцову несколько приёмов изображения бурного моря. Дом художника впечатлил петербуржца и убранством и картинами, но больше всего его впечатлила жена Айвазовского, которая была на сорок лет младше своего супруга. От неё распространялась такая милость, что всё время хотелось быть в компании этого ангела.

   Одинцовский  белый дом с колоннами, старинный парк, аллея рододендронов, романтичное озеро – непременные атрибуты  старого дворянства, так подействовали на душу Семёна  Мироновича, что он твёрдо решил обосноваться в этом истинно русском крае (что его приятели и посчитали дурью), а обосновавшись,  придаться  великому творчеству. Темы и сюжеты будущих картин так и  теснились в его голове.  В этом же году с помощью Одинцова им был куплен приличный участок возле Ильмень-озера, разработан проект дома, нанята строительная артель.  И стройка закипела, но процесс кипения тормозился скудностью  средств.   Поэтому художник и обратился к портретам, которые у него поучались «красивыми», что вызывало у  публики практический интерес к его творчеству.

       К настоящему времени строительство дама заканчивалось. Здание уже подвели под крышу.  К Троице жилище, по уверению подрядчика,  будет готово к заселению. Чтобы летом окончательно рассчитаться с артелью Устюгов  весь отдавался работе.
 
     Не только  «красивость», но и  уменье передавать удивительное сходство портрета с оригиналом создало определённую известность молодому художнику. На отсутствие заказов он не жаловался. Светопись ещё не считалась чем-то серьёзным: подумаешь, какие-то маленькие карточки, а на фотографов с их громоздкими аппаратами  смотрели как на чудаков.  То ли дело живописный портрет. Это благородно. Это на долгие годы. Это на память потомкам.

      В настоящее время Семён Устюгов увековечивал Инокентьева, чиновника средней руки, но уже выслужившего Анну и Владимира в петлицу. Крупные-то вельможи пользовались услугами Репина, Серова, Кустодиева, ну а сошку помельче устраивали и молодые художники (Репины-то стояли дорого). Увековечение  происходило ради семилетнего Коленьки, сына чиновника.   Инокентьев особо не вмешивался в  творческий процесс, он только  настаивал, чтобы ордена на полотне были поданы наиболее заметно.

     Инокентьев  в своей  постоянной занятости не мог  наезжать для живописных сеансов в мастерскую Устюгова, это ему было не с руки, поэтому  написание портрета происходило в гостиной чиновника  при электричестве. При электричестве и при усиленном внимании Веры Николаевны  , жены чиновника. Тридцатилетняя Вера выглядела очень моложаво и аппетитно. Собранные в греческую причёску густые каштановые волосы, открывали высокий лоб. Тонки нос с горбинкой очень гармонировал с причёской. Про глаза следует сказать особо. Они лучились и всегда были ласковыми, манящими.

     Для поддержания сил художника на маленький столик рядом с ним подавались  тарталетки с креветками, кусочки торта, в хрустальном лафитничке – коньяк.  Хозяин шутил: «Вот опьянеет  Семён Миронович и нарисует меня с кривым носом.» Чтобы не смущать заказчика Устюгов ограничивался глотком спиртного, оставляя  всё на потом.

     Хозяйка живо интересовалась тем, что творил художник. Она часто устраивалась к него за спиной и наклонялась,  рассматривая детали на портрете, при этом её прелести, как бы нечаянно, соприкасались с плечом живописца. Женщины это умеют делать очень тонко. Семён Миронович даже через рубаху чувствовал волнующую теплоту и упругость прелестей и начинал возбуждаться.

       Работа над портретом походила к концу.  Осталась некоторая деталировка и изображение орденов. Поскольку изображать ордена можно и без присутствия  модели, Устюгов однажды  отправился в дом Инокентьевых с утра. Хозяйка вышла к нему в муслиновом пеньюаре. В нём она была особенно прелестна и обольстительна. Семён Миронович не стал сопротивляться её обольщению.

    Вскоре работа над портретом была закончена.  Инокентьеву портрет понравился. Он щедро оплатил труд художники. Но посещение Устюговым дома Инокентьевых не прекратилось. По настоянию Веры Николаевны Устюгову был заказан портрет Коленьки. Роман набирал силу. Верочка уверенно овладевала душой и сердцем художника.

        В конце июня отправился Семён Миронович на Ильмень-озеро обживать новый дом. Для компании он пригласил с собой своего товарища по Академии. Они сошли с поезда в Бологом с тяжелым саком и крупным чемоданом набитыми красками, кистями, мастихинами, лаком, акварельной бумагой, палитрами. Туда же были втиснуты четыре холста на маленьких подрамниках.   Мольберт  брать не рискнули. Тяжеловато будет.   Решили сколотить что-либо подобное мольберту из местных материалов.

      Художники  заглянули в привокзальный буфет, где взяли по два бутерброда с сёмгой, водки и чай с большими пряниками.  Подкрепившись, они вышли на улицу и сразу же наняли извозчика до Валдая.  Товарищи тряслись на телеге, набитой сеном и с удовольствием вливались в милый сельский мир , добрый и светлый с верещащими пичугами, с пёстрым разнотравьем, с красивыми лесами, чего в Питере и близко не было. А Устюгов дополнительно  радовался тому, что имеет свой дом в такой благодати и, что он в тёплое время года  станет  здесь жить и никто ему не будет мешать.

      В Валдае они зашли в бакалейную лавку и загрузили подводу кульками с крупой, макаронами, мукой. В магазине «Сыр и колониальные товары» накупили и сыра и разнообразных продуктов. Овощи, молоко, яйца они намеревался закупать у деревенских в находившейся не вдалеке  деревне Подгорье. Отоварившись продуктами для первых потребностей, они устремился к новому  дому, до которого оставалось ещё четыре версты.

     Дом был расположен среди редких, высоких елей. Он был совершенно необычен своей простотой.  Ни колонн, ни балконов, мезанинов, ни фризов, карнизов, ни флигелей. Это был двухэтажный параллелепипед накрытый двухскатной черепичной крышей. Первый этаж – кирпичный, второй, – сложенный из еловых  брёвен. Фасад разнообразило просторное крыльцо. С противоположной стороны дом имел застеклённую веранду с видом на озеро.

       Первым делом хозяин растопил лежанку. На одну конфорку он поставил чугунок с макаронами (посуду он завёз раньше, когда рассчитывался с артелью) на вторую – сковороду, на которую  бросил пару ломтей  ветчины.  Не дожидаясь готовности макарон,  он разложил на столе хлеб, соль, масло, сыр, колбасу.  Выставил бутылку смирновской.  Положил на тарелки  скворчащую ветчину. После чего наполнил два стакана водкой.  Художники сели за стол, перекрестились: «С новосельем вас, Семён Миронович!»

      Через две недели товарищ уехал в Петербург и постепенно навалилась на Устюгова тоска. Ему нынче было скучно и плохо в одиночестве. Его тянуло в горд, к друзьям. Деревенские прелести действовали угнетающе. Ели под ветром мрачно шумели, каркали вороны, тучи уныло висели над горизонтом, ночные шорохи и вскрики вызывали тревогу.

    Художник не с проста захандрил. Не зря ему наскучили   сельские прелести, от которых он ещё недавно приходил в восторг. Причина для тоски была: ему остро захотелось встретится с Верой. Семён Миронович начал подумывать о возвращении в Петербург.

    Как-то под вечер на дорожке показалась лошадь, запряжённая  в бричку, а в бричке Семён Миронович увидел  Одинцова. Всё лето Одинцовы отсутствовали. По весне Лидия Ивановна, жена Одинцова .простудилась и пошло: бронхит, плеврит, воспаление легких. Еле оклемалась.

     -- Врачи разрешили выехать в деревню, -- рассказывал Одинцов, -- вот мы и собрались.  На грибы, на зелень, на парное молоко. В Крым-то ехать не рискнули: и дорога, и смена климата.

     -- Как сейчас себя чувствует  Лидия?

     -- О! по всему поместью носится. Работников нанимает. У нас же там всё запущенно. А сад вообще в джунгли превратился. Рододендроны разрослись метра в три в высоту. Это у нас особая гордость. Их ещё дед тонкими прутиками вывез из Голландии.

     -- Когда я жил у вас, они просто поразили меня своей роскошной красотой. Я всё хотел их на холст перенести, но что-то не получилось.

    -- Ну и теперь не получится. Отцвели ухе. Но в саду и без них полно красот. Я ж приехал тебя в гости звать. На недельку, другую, а то живёшь здесь бирюком.

      Устюгов обрадовался приглашению. Действительно, нужно немного развеяться, а то от хандры спасу не стало. Всё-таки одному жить не очень-то уютно. «Жениться, что ли?», -- совсем без иронии подумал  Семён Миронович.

      Одинцов обошёл все помещения дома. Планировка ему понравилась.

     -- Ай! – махнул рукой Устюгов, -- здесь ещё работы через край. И меблировка, и украшения, и кое-что переделать нужно. А сада вообще никакого нет. Стоят отдельные ёлки и всё.

     -- Ну, Семён, не всё ж сразу. Усадьбы создаются десятилетиями. Со временем и у тебя зацветут рододендроны.

     -- Теперь это стало моей мечтой. Только я удивляюсь, как они у тебя не вымерзают?

     -- Это особый зимостойкий сорт. Я поделюсь с тобой отростками.

     Слегка перекусив на дорогу, художники залезли в бричку и через Подгорье поехали в усадьбу Одинцовых

      Одно настроение – жить отшельником в этих барских палатах (как Устюгов два года тому назад) и совсем другое – сейчас: струйки парфюма в воздухе, звуки фортепиано в гостиной, на кухне готовится что-то аппетитно пахнущее, и красивая женщина навстречу, правда бледноватая немного, но это ей шло.  Вальс замолк и в фойе из гостиной выпорхнула сама свежесть и очарование  -- Наденька , пятнадцатилетняя дочь Одинцовых.

«Ну, природа, что выделывает! – подумал Семён Миронович. -- Только что была нескладной девочкой, и на тебе – бутон изумления. И всё на месте и всё упруго цветёт.»  Устюгов тут же выразил желание написать портрет Наденьки.  На что Лидия Ивановна заметила: «Непоседа. Позировать не любит.»

      Банальная поездка к соседу в гости обернулась чуть ли не в трагедию со слезами, ревностью, страданиями, ядом. Мама и дочь , обе сразу влюбились в  Семёна Мироновича. Когда это стало явным, а явным оно стало очень скоро, обескураженный Устюгов покинул дом Одинцовых.

      Через несколько дней перед домом Устюгова вновь появилась знакомая бричка,  Одинцов, бледный, осунувшийся, поведал товарищу о своей  беде.   Сразу после отъезда Устюгова между мамой и дочерью произошла крупная размолвка со слезами и истерикой. После  чего Наденька ушла в свою комнату и употребила большую дозу снотворного.   Когда Одинцов привёз доктора из Валдая, она уже была на грани смерти. Но откачали.  Сейчас она слабая и бледная лежала вся в слезах в своей постели и жаждала увидеть Семёна Мироновича.

     -- Поехали, брат, а то девочка с ума сойдёт, -- взмолился Одинцов.

     -- Ты уверен, что моё присутствие пойдёт ей на пользу?

    -- Во всяком случае отсутствие тебя её убивает.

     -- А как Лидия?

     -- Она хлопочет, пытается помочь, но Надя её игнорирует.

      Устюгов с трепетом вошел в девичью комнату. Увидев его Наденька приподнялась на локте, болезненно вскрикнула и рухнула головой на подушку.  Семён Миронович в смущении положил руку ей на голову и поправил распавшиеся волосы. Девушка буквально прилипнув  к его руке, жарко , с тревогой  вопросила:

     -- Вы больше не уедите?

     -- Нет, Наденька, не уеду. Ты успокойся. Всё будет хорошо.

     -- Не уезжайте. Я сразу умру!

     Она немного помолчала, а затем, крепко сжав его руку, с отчаянием вымолвила
:
     -- Я вас люблю.

       От такого признания душа Семёна Мироновича вздрогнула, а грудь стеснили слёзы. Он поцеловал её в губы:

     -- Я тебя тоже люблю.

     На ужин к столу вышла Наденька. Её поддерживал папа. Уже робкий румянец появился не её щеках. Взгляды её  взволнованно  метались но лицу Устюгова. Разговоры за  столом как-то не клеились. Мужчины налегали на спиртное. После ужина Устюгов затворился в своей комнате.

       Он сидел  у раскрытого окна и думу думал: «Однако попал я в историю! Как из неё выбираться? Подожду немного. Пусть девушка  успокоится. Вот тогда я и уеду в Петербург.»  Но девушка и думала успокаиваться. Она неотступной тенью следовала за ним повсюду, стараясь ненавязчива предупредить каждое его желание.
      Как-то на прогулке она спросила художника:

     -- Семён Миронович, вы намеревались изобразить меня на холсте.   Ещё не передумали?

     -- Нет, не передумал. Просто мне показалось, что позирование будет для тебя утомительным.

     -- Нет-нет! Я чувствую себя очень  уверенно.

      -- Тогда я всё  подготовлю, а завтра с утра и начнём.

     Положение Устюгова в доме Одинцовых было каким-то неопределённым. Он чувствовал себя не просто не в своей тарелке. Он постоянно был угнетён мыслью, что от него чего-то ждут, что он должен что-то  предпринять.

      Портрет получался интересным. На зрителя, раздвинув ветви цветущего рододендрона,  смотрела, как бы с опаской, нимф не нимфа,   но очень не банальная девушка.  Красота девушки проста поражала своей обворожительностью. Но особо обвораживали цветы. Это были  не рододендроны, те давно отцвели и художник заполнил полотно фантастическими  фиолетовыми шпаками, которые очень отдалённо напоминали цветы рододендронов.  Играя всеми оттенками фиолетового, добавляя пурпур и алость, художник добился ощущения таинственности. Цветы у него сверкали как самоцветы, бросая отсветы на лицо девушки, от чего картина казалась таинственной и загадочной. Одинцов, рассматривая картину, восторженно произнёс:

     -- Старик, ты – волшебник! Полотно немедленно отправляй  на выставку. Купят мгновенно.

     -- Это я писал для Нади. Ей и подарю.  А работа действительно ничего себе.  До выставки ещё есть время. Я успею сделать повторение на большом холсте.

     Для Нади картина была ошеломлением. Такого она не ожидала. После этого личность Семёна Мироновича стала для неё священной. И мироощущение Устюгова изменилось. Его многодневные общения с Надей сделали своё дело: он увлёкся девушкой.  Теперь его стали посещать мысли такого порядка: «Пора жениться. Наденька всем хороша. Где ещё такую девушку сыщешь. И красива, и воспитана, и образована. Мне предана и крепко любит. Что тебе ещё нужно.?

       Вскоре по всей форме было сделано предложение, а  сразу же после Успенского поста сыграли свадьбу.  Венчали молодых в сельской церкви. Было много цветов и любопытных.  На медовый месяц молодые укатили в Ялту.

      Ревлолюция явилась мощным сдвигов для творческого люда. Кто-то из художников сошёл на нет, кто-то уехал за границу, кто-то приступил к обслуживанию новой власти (портреты вождей, картины революционного содержания). Устюгов тоже отошел от портретной живописи и увлёкся авангардом. Его картина «Красная атака», написанная резкой кистью в бордовых  тонах имела успех.  Позже он отошел от авангарда и стал реалистично изображать  конников, тачанки,  балтийских матросов. И всё у них с Надей в новой жизни устроилось очень хорошо.

     Вот такая незамысловатая история. Её и рассказывать-то на было никакого смысла.   Но безжалостной судьбе  (или Богу)  не понравилось складная жизнь  художника и его жены.  В конце двадцатых умер Семён Миронович. Тогда еще не умели лечить почечные болезни.  А в январе 1942 года в 57-ем возрасте погибла от голода в осаждённом Ленинграде светлая Надежда Владимировнв Устюгова.