Никто не плачет

Попы не плачут, уж очень вера в них глубока. И слезы их уже не так глубоки как их вера в любовь. Вера в любовь не относится ни к их телу, ни к их жизни. - К душе, к сути.
Все мы длимся, чередуемся, переходим оттуда сюда и обратно, бесконечно долго и безсуетливо. Так безмысленно,  и в счастье находящие высшее благо свое, без забот.
Мартовский день, морозный, солнечный и безветренный, один день, тот день никогда не забывается. Он не мчится, не тянется, он идет. Идет постепенно, и ты чувствуешь его от начала и до конца, проживаешь его полностью, хоть уже не рядом с ней, но подле ее.
Так хотелось увидеть, хоть взглянуть, прижаться или дотронуться, погреть или согреться, что бы отстали мучения-угрызения, что бы как раньше быть рядом. Ждал, пока не позовут посмотреть, руками сказали не трогать ее. Да какое они имеют право мне указывать?..
Крутые широкие ступеньки вниз круто уходящие, кафелем выложены пол и все стены, но до них и до всех, что плетутся кругом, и вообще нет мне дела. Все что там -  безучастно стоят и лежат, все что сзади – беспечно шагают со скорбью своей нарисованной слезной глазеть. Их не вижу совсем. Показалась каталка из под низкого потолка, на каталке лежит мое лоно, исторгнувшее когда-то мой свет и мой плач. Подступаю я, с умилением тихо смотрю, я хочу подойти и тихонько шепнуть ей на ушко, что весь мир суета и что ты уж другая совсем и лишь только ко мне ты придешь тихо дверь отворив, и лишь только тебе я во снах буду петь Аллилуйя. Да вот первый я так, не успев подойти, за спинами остался стоять у скорбящих, и Сергей Леонидович, (врач по бездушным телам, и если угодно - не врач) тихо сказав, дал остыть моим расшатавшимся нервам. Он так мягко слагал, пояснял мне все тихо в своих голосах, отражающимися белокаменными стенами, что в той интонации  я услыхал к себе сожаленье. Тому существу я пристально всмотрелся в глаза и долго не мог я сказать пару слов благодарности, лишь смотрел и так странно, в голубизне его светлых очей появилась слеза, - я пожал ему накрепко руку и что мог произнес: «Благодарен вам я, Сергей Леонидович». И еще, посмотря на него, лишь мгновение, я отвел си глаза и не видел его уже никогда.
И он за спину мне отошел, я уверен он думал меня и страдал за меня и просил. Я за спинами мерзости также бессильно стоял и помыслить не мог что хотел, и не решался; а просто, как руками кустарник разводят, пытаясь пройти и ногами повыше шагая, чтоб в корнях не запнуться, ведь там заросли только сгущались, я так сделал беззвучно пару шагов и ты мне открылась и тихо так стало. Я услышал шаги, ведь они кропотливо спешат от нас отдалиться с тобой, так я понял, что мы уж едино одни и тебя я теряю на век, остаюсь сиротой без тебя, без дыханья тепла твоего,  без иллюзий и сказок, без мечты и любви, - все есть я, что остался я здесь проживать, а ведь раньше я мог бы сказать, - что есть мы…
Я смотрел на тебя - пустоцветностью мир содрогался, да, мне было тогда очень жалко тебя и себя,.. но поставили гроб между нами… Не хотел что бы трогали руки другие тебя я пытался отнять их и вывернуть кисти. Подошел он тогда -  Леонидович -  быстро и ясно сказал: «Ты один не осилишь, ты им не мешай, сам дотронешься после». Я услышал его не смотря и в глаза; - покорился, держа его за руку сильно, он, спустя,  отошел, и пора было нам с тобой формальдегидный покой тот покинуть.
А мой дядя-монах позволенья у меня испросил не ходить  в подземелье, а остаться желал он на воздухе чистом и солнцем пронизанным, когда встретит ее проплывающей на руках перед ним.  Я поднялся на свет и с дороги сошел, по которой уже понесли мою мать… с тихим говором и шарканьем ног напряженных.
 Я стал подле дяди и, тихо склоняясь, на свету тебя  встретил, плывущую мимо меня на чужих парусах, безмолвно, меня не заметив. Я видел, как встретился взгляд твоего брата с твоим постепенным движеньем и грусть меня сильно стянула: он только взглянул на тебя, как сильно вздохнув – отвернулся; тебя он узнал, и было собрался не видя глазами от слез куда-то уйти, но там где ступал был тупик и в стену уперся. И так он стоял, глядя в стену, недвижим, и в облаченье так кроток. К нему я не спеша приближался, но понял что я буду лишним, там где проносились воспоминаний метели, где ступни ребячьи мелькали, спеша на обед, где запах коры ощущался, когда припадали к деревьям носами, где шумел ручеек и пущен кораблик был общий один на двоих, где бегали с писком на поле в то время как взрослые сено слагали в телегу, и спали на сене поглядая на звезды сквозь исхудалую крышу… Так все пронеслось у него пред глазами в секунду. Он сел. Я видел все слезы его, протекавшие по усам и худой бороде, по шее катившиеся градом и падающие на снег. Сидел он на корточках и плакал, не думал, что кто-то его вообще видит и закурил сигарету, припав головою к стене. Лишь только начав - сразу бросил, и быстро поднявшись, меня он увидел, я к нему подошел и сказал он: «Прости».  Я тут же почувствовал тепло и силу любви его и уже никогда не усомнюсь, что почувствовал, и была животворная сила любви, источал он ее, хоть и скорбь была здесь где-то рядом. И подкашивались ноги мои, мне хотелось упасть на колени, хотел же и он, но мы оба ссутулясь стояли. Ты мой медно-богатый монах, хоронил ты отца, а теперь ты пришел хоронить и сестру, видя в этом свой долг и проявление всей теплоты для нее и себя, хоть и тяжко тебе, но тогда ты меньше всего о себе вспоминал. Ты кивнул еле-еле пару раз головой, и я понял, что только сейчас ты поверил, и памяти новой о ней не случится уже вспоминать, только то, что уже есть у тебя и не более.
Мы стояли, а солнце подтапливало лед под ногами и грело непокрытые головы, с легкой прохладой гулявшей; выносили венки и цветы,  уложили все рядом и тихо прикрыли высокую дверь, чтоб открыть уже там, где безмолвия холм, только плач и скрежет зубов.