Петербург

1
А в Петербурге
горячий бургер,
бесплатный кетчуп
и помидор.
А в Петербурге
лежат окурки,
их полный тамбур
и коридор.

Кино блатное,
как вены, вскроет
каналы невски-
е и мосты,
оно простое,
оно съестное,
как тот же бургер,
что любишь ты.

Там Достевский
писал про Невский,
там тощий Гоголь
винтил хохол,
там голь и Гоголь
там Пушкин светский,
перо и шпага,
и меткий ствол.

На черной речке
Нет места свечке,
Свечу задули
И увезли.
Там кони Клодта
Верны уздечке,
И там узбечки
Теперь свои.

2
Ты иногда заходишь,
Ты иногда читаешь,
Ты превосходишь авто-
ра этих плоских строк,
Ты работящий парень,
Многое понимаешь,
Учишься и страдаешь,
Молча несешь урок.

Тухлые комплименты,
Точно аплодисменты,
Что из партера скинут
Мерилом за билет.
Что тут мои советы,
Что тут твои газеты,
Что тут статьи и сметы,
Это остывший след.

В перхоти Петербурга
Чья-то седая бурка,
Где-то на хате урка,
Все до конца честны.
Лунная светит лунка,
Лунные сны рисунка,
Колба. Стекло. Гомункул.
И голова Луны.

Вдаль, далеко от темы,
Горные сны Урала,
Ночь и такая темень,
Что далеко ни зги.
Вырвана с корнем клемма,
Снова пустеют храмы,
Новое псевдо племя
Сносит себе мозги.

Ты заходи, не дрейфи,
Здесь еще ветер в парус,
Здесь еще строят верфи
Новые корабли.
Можешь хотя бы мельком
Между кормой и фразой
Думать и видеть сразу
Старой Земли калибр.

3
Когда умирает император,
Или уходит императрица,
Ставит в клетку флажок оператор,
Идентифицируя ДНК и лица.

Когда уходит совсем эпоха,
Никто не торопится это славить,
В противном случае – это похоть,
И это надо потом исправить.

Когда страна умирает сразу,
Как было в семнадцатом в Петербурге,
Не каждому это заметно глазу,
Но это понятно ему – Панургу.

Рабле не предвидел России кару,
Но принципы действия описал,
Страна, как и люди, имеет карму,
В которой ничто не изменишь сам.

Наборы понятий, изложенных выше,
Как будто большое слепое пятно,
Я был необучен. Я взял и вышел,
Мне было по-своему все равно.

Равно, словно равенство, что с нулями,
Приравнено, как в квадратном трехчлене,
Я жил синим небом, горами, полями
И чистой водой Ангары и Лены.

Кто нам привязывал гирю к горлу?
Кто силы и волю мою истек!
Одежды истории в топку! Голый
И вольный я стану истоком, себе исток.

Привычка виниться и чтить столицы
Заморских чертогов, где гарь и смрад,
Где нам навязали чужие лица,
Для них мы – непомнящие родства.

Мы помним, мы их отвергали в даве,
Но наших отцов истирали след.
А мы остаемся в свободе, в праве,
На столько, на сколько нам надо лет.

Их много, и многое с ними будет,
И многие это за мной поймут,
Мы будем своей истории судьи,
И сами себе будем высший суд.