***

знаешь ли, это такая забавная штука —
знаменем быть и спасением чьим-то. как будто
нимб твой сияющий, чёрт, обжигает руку,
если коснуться и протянуть кому-то,
даже если не нужно. даже если опасно, но завидно,
что есть на свете они — псевдо-праведные,
смелые, вольные, вместо рук — пернатые крылья.
кричат громко и рассыпаются пылью после выстрела,
умирают легко и быстро,
рвут на себе оковы птичьи, самовоспламеняются,
ну а потом (чем черт не шутит?) в вечности где-то теряются.
так получается — есть у нас знание, мудрость, поэзия,
но заслужить призвание — это такое лезвие:
острое с двух концов и ядовитое.
те, кто писали — висят вон на скалах, прибитые,
печень орлами исклёвана.
а искусство, пережеванное и исплёванное,
пылится у ног самодуров. вечность ли? дар или проклятие?
стоят на коленях в ряд, целуют распятие.
это — как вспышка, как взрыв сверхновой:
одно мгновение — и всё начинать по новой,
злиться, рыдать и царапать пером обои,
потом регулярно в участке снимать побои.
много ли нас, расколотых, искалеченных?
что остаётся, когда орёл выедает печень?
если душа, перебитая, стёртая эта —
всё, что осталось от лжепоэта?
если стихи все — в печени?
нет, время не лечит —
лечат чернила и водка.
а жизнь, если подумать — одна новостная сводка.
живём от Фета до Блока, от Блока до Бродского,
и, если подумать, в искусстве так много уродского,
криво слепленного, на скорую руку сколоченного
и к пресловутой жизни нам приуроченного:
каждый шаг стрелки секундной — гвоздь в крышку гроба.
но так и останется полой твоя утроба —
без поэзии и без печени.
кто он — всего лишь случайно встреченный?
или судьбою заброшенный на игральную твою доску?
не веришь — не верь, но мир-то наш правда плоский.
и каждый живёт, как живётся.
кто-то бродит по спинам слонов, смеётся,
кто-то на лбу черепашьем плачет,
и жизнь у него — через призму пивных бутылок, никак иначе.
только, бывает, светится из-за скал,
на которых кто-то блаженный меня распял,
его тёплый отеческий взгляд.
забавно смотреть, как о нас беспричинно скорбят
безумные эти, которые с крыльями вместо рук,
которые, чтобы проститься, садились в мечети в круг.
мы встанем ровно, постулаты пера и чернил,
наполним графитной прозой весь чёртов мир,
взойдем, как светила, над новой эпохой птиц,
подарим им крылья из перьев, смолы и спиц,
и, словно фениксы, метафорично сгорим, рассыпаясь в пепел —
для нас приготовлено лучшее место в семейном склепе.
знаешь ли, это такая печальная штука —
нимб мой погас и не обожжет больше руку.
погаснут все, сколько ты не меняй батарейки,
а мы, поэты, без них не фениксы.
максимум — канарейки.