Имя на поэтической поверке. Александр Ревич

  Всегда с нескрываемым уважением отношусь к поэтам-фронтовикам.

  Пройдя через испепеляющее горнило войны, тяжёлые ранения, гибель товарищей по оружию, сохранили несмотря ни на что поэтическое восприятие мира, веру в людей и любовь, свою душевную доброту.

      «Говорят поля»

Вне праздников и фестивалей,
веселий и пиров земли
мы по дорогам ночевали,
мы под обстрелом полегли,
мы стали частыми буграми,
травою, дёрном и зерном
под небом, во вселенском храме,
в столпотворенье мировом.

  Александр Михайлович Ревич,  настоящая фамилия – Рафаэль Михайлович Шендерович,(02.11.1921. Ростов-на – Дону – 24.10.2012. Москва),  русский поэт и переводчик.

  Среди работ Александра Ревича – значимые имена мировой литературы, с французского он переводил Малларме, Рембо, Верлена, книги Гюго и Нерваля, с немецкого – Гёте и Гейне, с итальянского Петрарку. Кроме того, переводил с польского и адыгейского.

Лауреат Государственной премии России 1998 года.

  Литературный псевдоним -Ревич, девичья фамилия бабушки по материнской линии, врача Розалии Элиазаровны  взял после войны, когда связал свою жизнь с литературой и закончил Литинститут, в 1951 году.

  Отец, Михаил Павлович (Файбишевич) Шендерович, происходил из многодетной семьи дамского портного, был младшим офицером (унтер-офицером) в Добровольческой армии, учился в Петербургской консерватории по классу виолончели.

  Мать – врач Вера Рафаиловна Сабсович, из семьи врачей, приходилась племянницей жене, государственного и политического деятеля, члена Политбюро  ЦК ВКП (б) С.М.Кирова(1886 – 1934) – Марии Львовне Маркус(1885 – 1945).

  Родители расстались, когда Александру было 6-ть лет. « Отец ушёл из жизни в 42 года. Во время оккупации между Ростовом и Таганрогом… Немцы расстреляли. За ним пошла его последняя жена – с тем, чтобы тоже погибнуть. Но её как русскую дворянку отпустили».

  В 17 лет Александр Ревич стал мастером спорта по греко-римской борьбе. После школы был призван в армию, попал в кавалерию, учился во Владикавказском пограничном училище, которое окончил в июне 1941 года, получил звание – лейтенант.

  Был назначен на западную границу, в Молдавию. Прибыл в Одессу, где был главный центр этого пограничного района. Приехал в пятницу, в понедельник должен был явиться за назначением. Но в воскресенье утром началась война.

  Первое боестолкновение на развилке дорог – кавалерия против немецких танков. Контузия, плен. Побег – удачно выпрыгнул из идущего поезда. Шёл пешком к своим через всю Украину.

  Вместе с моим попутчиком, военным инженером III ранга Валентином Лихачёвым, остановились в одном селе, помогать хозяину по хозяйству и подкормиться.
«Мы косили и копнили – делали позднюю осеннюю крестьянскую работу, страшно тяжёлую. У хозяина по фамилии Бершак был спрятан приёмник. А все приёмники сдавали немцам.

   Я думаю, что он этот приёмник не отдал не столько из-за особой смелости, сколько из-за крестьянской украинской скупости. Не хотел отдавать!

  Неделю находясь у него и прячась на чердаке, мы по ночам слушали передачи из Москвы. Где говорилось, что бои идут под Минском…  А под ногами лежали немецкие листовки, где говорилось, что Москва взята.

  И с этого момента я понял, что такое, правда, а что ложь. Врали все. Но вообще больше врут те, кто терпит поражение».

  Дальше, пробыв неделю у хозяина на работах, Александр Ревич с попутчиком направились в сторону наших войск, за Таганрогским заливом, на Азовском море.
В районе села Бессергеновки под Таганрогом в 1941 году гитлеровцы создали «голодный лагерь для бродяг».

  «Бродягами» по большей части оказывались выходящие из окружения советские военнослужащие. О «голодном лагере» рассказывал будущий поэт Александр Ревич, волей горестной судьбы попавший в него, в зимний месяц:

« Это было в ноябре сорок первого года. С несколькими товарищами по несчастью я бродил в прифронтовой полосе неподалеку от Таганрога. Бродили от села к селу в поисках хлеба и ночлега.

  Наступила зима, выпал первый снег, когда однажды ранним туманным утром меня и моего попутчика, военного инженера III ранга Валентина Лихачёва, переодетого, как и я, в штатское тряпьё, задержали немецкие полевые жандармы.

  Зима была ранняя, но холода наступили –  нестерпимые: вроде бы юг, Приазовье, температура десять с небольшим градусов мороза, но открытая равнина и ураганный степной ветер, да и одёжка не по сезону.

  В то утро в каком-то посёлке, где мы шли по улице, немцы задерживали всех подозрительных бродяг.

   В ледяной ветреный полдень мы оказались в странном лагере: квадратный километр белого поля, обнесённый колючей проволокой в три кола, и ни одного строения в этом квадрате, только угловая деревянная вышка с часовым и пулемётом.

  За проволокой топтались на холоде несколько тысяч задержанных. Топтались, прижимаясь руг к другу, чтоб хоть как-то согреться. Из обрывков газет и ваты, выдранной из дырявых телогреек, скручивали что-то вроде цигарок и втягивали в себя едучи дым. И ждали… Неизвестно чего.

  В этом лагере не давали никакой еды. Чем скорее подохнешь, тем лучше. Потом я узнал, что были у немцев такие лагеря. «Голодные.

  Там случалось, пленные ели друг друга. Три дня и три ночи бессонного топтания на снегу закончились немысленным везением: нам двоим, мне и Валентину, удалось бежать из лагеря на открытой равнине днём.

  В такое невозможно поверить. Раз в день на рассвете группу пленных выгоняли на дорожные работы. Где то строили мост. Отбирали несколько сотен доходяг из тех, кто успевал пробиться в строй.

  Остальных отсекали пулемётной очередью. Люди рвались в колонну: ещё бы, на работах местным крестьянкам разрешалось бросать нам куски хлеба и ещё какую-то еду.

  После двух неудачных попыток нам удалось пристроиться к рабочей колонне, а при выходе из ворот лагеря, ничего не соображая, я вцепился в рукав Валентина, выволок его из строя и дальше – за кусты, растущие вдоль ограды лагеря, потом мы прыгнули в ров, притаились до темноты, а глубокой ночью ушли подальше от лагеря.

  На волю. Странно, что наш побег на глазах у всей колонны не вызвал никакой реакции. Конвоя поблизости не оказалось, а пленные брели, отрешённые и оцепеневшие, видимо, ничего не соображая».

  А дальше по тонкому льду только что замёрзшего Таганрогского залива – к нашим.  В кромешной тьме. Этот побег Александр Ревич описал в поэме «20 июня 1941 года»:

«Всё окутано тьмою.
Ни зги.
Над обрывом шаги.
Враги.
(Шепотом) – Ну-ка, сынок, помоги…
Шагу ступить не могу…
ноги…
Мы на этом стоим берегу.
Над обрывом шаги
патруля.
Прощай земля,
пленная наша земля!
Я несу за плечами твою печаль.
Прощай!
В небе рвётся ракета,
берег и лёд озарив.
Отблеск упал на залив.
Ложись.
Не то наша песенка спета.
Снова ракета.
Перебегай!
К далёким идём берегам
во мглу,
по тоненькому стеклу
ледяного паркета.
Ракета. Ещё ракета.
Не рискнули, на лёд не пошли
патрули.
Мы уходим.
Всё дальше от пленной земли.
Километры тонкого гнучего льда.
Под ногами вода.
Острый торосистый лёд
опорки дырявые рвёт.
Дальше, дальше. Вперёд.
Жив останусь – вовек не пойду
по льду.

  Необходимо отступить от повествования о жизни на фронте, лейтенанта Александра Ревича, чтобы рассказать об общем военном положении в стране и причинах их вызвавших, на то время, в мае 1942 года.

  Приказ №227 от 28 июля 1942 года появился в связи с резким обострением стратегической обстановки на фронте.

  Когда войска Красной Армии после поражения в печально знаменитом Харьковском (Изюм - Барвенковское) окружение, в конце мая 1942 года, где немцы взяли в плен 130 тысяч красноармейцев, и неудачных, для нас боёв в районе Воронежа, на Дону и Донбассе,  откуда наши войска, с большими потерями отступили до Волги и Северного Кавказа.

  Требовалось срочно и кардинально изменить ситуацию, чему способствовал, как показала жизнь – приказ №227 от 28 июля 1942 года.

  Немцы захватили густонаселённые и наиболее развитые промышленные и сельскохозяйственные районы СССР.

  В приказе №227 констатировалось: на оккупированных территориях осталось 70 млн. советских граждан и огромные стратегические ресурсы.

 СССР потерял перевес над Германией в людских ресурсах и запасах хлеба. Дальнейшее отступление грозило государству гибелью.

  Приказ имел целью ликвидировать пораженческие настроения в войсках, повысить уровень дисциплины и ответственности командного состава.

   Сталин требовал наведения в армии «строжайшего порядка и железной дисциплины, снимание с должностей, и судить командиров любого ранга, которые допустили отступление войск без приказа вышестоящего командира.

  Приказ № 227 Наркома обороны СССР И.В.Сталина от 28 июля 1942 года назывался:
«О мерах по укреплению дисциплины и порядка в Красной Армии и запрещении самовольного отхода с боевых позиций».

  В просторечии, в народе, приказ называли: «Ни шагу назад!»

  Приказ являлся одним из документов, направленных на повышение воинской дисциплины в Красной Армии, благодаря нему была, несомненна выиграна предстоящая Сталинградская битва, с 17-го июля 1942 года – по 2-ое февраля 1943 года, в течении двухсот дней и ночей.

  Приказ запрещал отход войск без приказа, вводил формирование штрафных частей из числа провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, или бывших в плену -  отдельные штрафные батальоны в составе фронтов и отдельные штрафные роты в составе армий, также заградительные отряды в составе армий, из личного состава НКВД.

  Текст данного приказа №227 был опубликован в СМИ лишь в 1988 году, но он был широко известен, так как в своё время приказ был публично зачитан всему личному составу Красной Армии на фронте и по воспоминаниям военных, произвёл очень большое впечатление.

  Вышли к нашим… и попали в руки Особого отдела Южного фронта НКВД, позже переименованного в СМЕРШ. Обвинение в предательстве, приговор военного трибунала – смертная казнь, неделю спустя заменённая штрафбатом. Разжаловали в рядовые.

  По дороге чуть не отстал от эшелона. Мог бы уйти, но потом куда? Догнал эшелон.

«Мир широк, да некуда уйти
от себя, от времени, от дома…»

  В штрафбате гибли в первом же наступательном  бою. Случайно повезло: возле города Калача, при переправе через реку Донец был ранен. После госпиталя восстановлен в лейтенантском звании.

  Попал на Сталинградский фронт, 62-я, 64-я армии – командовал сначала ротой, а потом батальоном. И получил новое тяжёлое ранение – в грудную клетку и позвоночник.

  Попал на Урал, на много месяцев – на госпитальную койку. Хотел попасть ещё на фронт. Окончил курсы «Выстрел» в Свердловске, был в учебной дивизии начальником штаба. Учил лыжников – «сам ходить не умел, но их готовил».

  А потом на переднем крае получил третье ранение.

«Видно, я умру в своей постели,
сердце остановится во сне,
потому что мимо пролетели
пули предназначенные мне».

  После третьего ранения, в боях, лейтенант Александр Ревич был демобилизован
Награждён Александр Михайлович Ревич орденом Отечественной войны 1 и 2-ой степени, орденом Красной Звезды (за побег из плена, вручили в 1958 году), 26-ть медалей, в том числе «За оборону Сталинграда».

  После демобилизации, Александр Ревич в 1945-1946 годах учился на историческом факультете Ростовского - на Дону Университета, в 1947 году в МГУ на историческом факультете, в 1947-1951 студент Литературного института имени Горького, поэтический семинар Павла Антокольского.

  Во время борьбы с «космополитами» Павла Антокольского вышибли и Александр Ревич остался без руководителя, выпускали его из института в 1951 году, поэты Семён Кирсанов и Ярослав Смеляков, совершенно разных два человека.

   Курс был знаменитый из него вышли Расу Гамзатов, Игорь Кобзев, Василий Фёдоров, Инна Гофф, Евгений Винокуров, Григорий Поженян, Григорий Бакланов.

  Окончив Литературный институт Александр Ревич … попал под каток «борьбы с безродными космополитами». Не печатали – заклеймили со всех сторон: был в плену и в штрафбате, еврей, беспартийный.

  И вначале своего творческого труда, Александр Ревич занялся переводами, так как в то время невозможно было печатать свои стихи, и он уходит в переводы – «поэтическую эмиграцию»,  в связи с усилением государственного антисемитизма в стране, начиная с 1948 года.

  И как переводчик, Александр Ревич, как показала жизнь, стал одним из лучших в истории  отечественной литературы!

  Как поэт-переводчик, Александр Михайлович начинает активно печатать переводы с начала 1950-х годов, переводя многих польских поэтов, в том числе Мицкевича, Галчинского, Ружевича и других, сам пишет стихи по-польски, публикуемые в Польше.

  В 1970-е годы, поэт-переводчик, огромного по объёму и масштабу пласта мировой поэзии, Александр Ревич начинает переводить с французского – Верлена, Бодлера, Рембо, но главным делом его переводческой жизни стал перевод книги Верлена «Мудрость» и полный перевод «Трагических поэм» французского поэта-гугенота Агриппы Д*Обинье (1552-1630), вышла в 1996 году, отмечена Государственной премией России в 1998 году.

 Александр Ревич работал над переводом «Трагических поэм» поэта-гугенота Агриппы Д* Обиньев течении 13-ти лет.

  На два года раньше, в 1996 году, за перевод «Трагических поэм» поэта-гугенота Агриппы Д*Обинье Александр Михайлович, стал самым первым лауреатом премии Мориса Николаевича Ваксмахера, за лучший перевод французской литературы на русский язык, присуждаемой Посольством Франции в Российской Федерации, начиная с 1996 года, ежегодно.

  Премия носит имя выдающегося российского переводчика Мориса Николаевича Ваксмахера(1926 – 1994), награждённого в 1976 году, за свою деятельность Орденом Трудового Красного Знамени.

  Как отметила редактор журнала «Иностранная литература» Ирина Кузнецова о Морисе Ваксмахере: «Он столько сделал для проникновения в Россию французской литературы – в том числе и в очень трудные времена, - что, наверное, его в этом смысле и не с кем сравнить».
 Французский поэт-гугенот  Агриппа Д* Обинье, кстати, единственный европейский поэт уровня Данте Алигьери (1265-1321)-итальянский поэт, мыслитель, богослов, один из основоположников литературного итальянского языка, политический деятель. Создатель «Божественной комедии», в которой был дан синтез позднесредневековой культуры.

  С 1962 года Александр Ревич  - член Союза писателей СССР.

   В 1965 году пережил большую трагедию – потерял 9-ти летнюю дочь Лену (1956-1965). Остался сын Борис, 21.12. 1944 года.

  Книги своих стихов поэт-фронтовик начинает издавать с 1970-го года. Одна из основных тем творчества поэта-фронтовика – военная и Александр Ревич посвятил ей многие стихи и поэмы.

  Александр Михайловича автор поэтических книг: «След огня»-1970, «Единство времени»-1977, «Поэмы»-1994, «Чаша»-1999, «Дарованные дни» (избранные стихотворения, поэмы, переводы)-2007, «Паломник» (страницы из европейской поэзии XIV – XX веков)-2007.

  Александр Ревич преподавал на кафедре художественного перевода Литинститута с 1994 по 2011 год, профессор.

  Об Александре Ревиче пишут, что он «стёр разницу между понятием «поэт» и «переводчик» и что он мастер поэтического перевода, уравнявший искусство перевода и искусство поэзии.

  Александр Ревич полагал, что переводчик должен владеть разными манерами письма. Для того, чтобы выбрать наиболее подходящий синоним, у переводчика должен быть огромный словарный запас.

  Когда-то  друг Александра Ревича – переводчик, писатель и поэт Асар Эппель, посетовав, сказал: «По - русски трудно писать, почти нет синонимов. У слова «дурак» синоним «болван» - и всё».

  Александр Михайлович был не согласен с этим утверждением, и в тот же день, дома, минут за сорок, написал больше 100 синонимов, не заглядывая в словарь, при этом вспомнил много ненормативных.

  Вот эти синонимы: дурак, дуролом,дурила,дурында,дуралей, дурачина, дурище, дубина (стоеросовая), дебил, долдон, балбес, дуболом, болван, балда, безмозглый, бестолочь, бревно, ишак, осёл, кретин, лоб, лох, лапоть, недоумок, олух, олигофрен, оболтус, обалдуй, остолоп, пустельга, простофиля…

  Для стиха,  – это сопряжено с рифмами, считал поэт – синонимы особенно важно знать.
Александр Михайлович, вспоминал красноречивый случай из литературной истории, дореволюционной России:

  «Когда-то к Блоку пришла дама, его знакомая. И попросила, чтобы он почитал стихи её сына, который был гимназистом. Блок взял, почитал, и, когда они встретились в следующий раз, эта дама спросила:

  «Как, Александр Александрович, может мой Петя сделать карьеру поэта?»

  Блок сказал: «Мадам, поэзия – это не карьера, а трагическая судьба».

  В 2007-ом году Александр Ревич был награждён российской премией «Мастер», созданной в 2005 году, Гильдией «Мастера литературного перевода», при поддержке Фонда Б.Н.Ельцина, журнала «Иностранная литература» и Института перевода.

  В 2008 году Александр Ревич получил премию «Венец», за книгу стихов  и поэм «Дарованные дни». Премия «Венец» - литературная премия, учреждена в 1998 году. Учредители – Союз писателей Москвы, префектура Центрального округа Москвы. Присуждается ежегодно.

  Присуждается московским писателям и поэтам за наиболее значительные в творческом отношении произведения.

  Присуждается в пяти номинациях, одна из которых в обязательном порядке должно быть на тему: «Москва и москвичи»: «Поэзия», «Проза», «Драматургия», «Молодой автор», «Критика и публицистика».

  Награждённому вручается Диплом лауреата и денежная премия в эквиваленте 60 000 тысяч рублей.

  Награждён Орденом Почётного Легиона – Франция, учреждённым 19.05.1802. Наполеоном I Бонапарт 1769-1821, император и завоеватель.

  Принадлежность к ордену Почётного Легиона является высшим знаком отличия, почёта и официального признания особых заслуг перед Францией. Приём в члены ордена осуществляется за выдающиеся военные или гражданские заслуги президентом Французской Республики.

  Признание как одного из крупнейших русских поэтов и слава пришло уже в зрелые годы, на шестом десятке лет. Профессор Литературного института с 1994 по 2011 год. Наставник. Его отличала невероятная обаяние, сила и стойкость духа, и он заслужил народную любовь.

  Александр Михайлович Ревич – один из самых выдающихся русских поэтов и переводчиков ХХ века, его ставят в один ряд с Блоком, Пастернаком, Сельвинским.
Александр Ревич – друг и собеседник выдающихся людей русской словесности ХХ века, среди которых Б.Пастернак, П. Антокольский, А.Галич, Арс. Тарковский, А.Штейнберг, Б.Окуджава.

  Большое литературное наследие, ученики – это не всё, что оставил после себя миру Александр Михайлович Ревич. Он оставил сына, достойного своего имени.

  Борис Александрович Ревич – профессор, доктор медицинских наук, известный российский учёный в области оценки влияния на здоровье особо опасных веществ, а также влияния климата на здоровье населения. Он – один из тех. кто в наши дни внёс весомый вклад в борьбу с коронавирусом.

  В 2007 году была вручена Нобелевская премия мира, Межправительственной группе экспертов по изменению климата, в многочисленный коллектив которой входил и Борис Александрович Ревич.

  Александр Михайлович Ревич скончался 24 октября 2012 года, прожив 90 лет.

Похоронен на Ваганьковском кладбище.

  Супругу, Марию Исааковну Ревич,(1922 – 2014), похоронили рядом с мужем, спустя два года.

  Александр Михайлович Ревич – поэт и переводчик, лауреат Государственной премии России, профессор Литературного института – действительно крупная величина отечественной литературы ХХ века.

Из поэтического наследия Александра Ревича.

     ***

Видно я умру в своей постели,
сердце остановится во сне,
потому что мимо пролетели
пули, предназначенные мне.

Мог бы я лежать с виском пробитым,
на винтовку уронив ладонь,
равнодушный к славе и обидам,
незапятнанный и молодой,
собственною кровью орошённый,
ненавистью первой обожжённый,
подсечённый первою бедой.

     ***

Когда вперёд рванули танки,
кроша пространство, как стекло,
а в орудийной перебранке
под снегом землю затрясло,

когда в бреду или вернее,
перегорев душой дотла,
на белом, чёрных строк чернее
пехота встала и пошла,

нещадно матерясь и воя,
под взрыв, под пулю, под картечь,
кто думал, что над полем боя
незримый Ангел вскинул меч?

Но всякий раз – не наяву ли? –
сквозь сон, который год подряд
снега белеют, свищут пули,
а в небе ангелы летят.

    «Кто знает, в каком ещё томе…»

Кто знает, в каком ещё томе
затеряна, правда войны.
Что книги, когда о бездомье
не строки, а дни сочтены?
Ни крыш, ни стен у лощины,
не греют овчина и хмель,
несладкий удел у мужчины
нырять в снеговую постель,
а женщина – кто пожалел их,
девчонок армейских и вдов,
от водки и слёз ошалевших,
себя отдающих без слов?
Ребячью щеку и ладони,
минутное это тепло,
порою в ночном эшелоне
почувствуешь – и отлегло.
И пусть не бывали вы строги,
вы все в моём списке потерь,
при встрече упал бы вам в ноги,
да где вас отыщешь теперь?

     «Что вы знали, далёкие деды…»

Что вы знали, далёкие деды?
Знали вы только беды свои,
пораженья свои и победы.
А ведь век не сходил с колеи.

Ваши годы порой были плохи,
ваши судьбы, увы, непросты,
но не знали вы сдвига эпохи,
роковой, как земные пласты.

     «Ну вот и всё, какая жалость»

Ну, вот и всё, какая жалость,
я жив, я дожил до седин,
и всё, что вечностью казалось,
вдруг оказалось – миг один.

Иное знанье постигая,
я что-то, кажется, постиг,
но вот оказия, какая:
передо мной всё тот же миг.

     «Давнее»

Все мы бредили Блоком в далёкие дни,
танцевали бостон и фокстрот,
рвались из дому прочь, рвались прочь от родных,
стали взводами маршевых рот.

И в ночном блиндаже, лишь умолкнет обстрел,
всякий раз без особых препон
снова голос какой-то из прошлого пел,
уцелевший хрипел патефон.

Снова визг и разрыв, и удар наповал,
в лоб волна и осколок в груди,
но ещё патефон под завалом взывал
и хрипел: «Если любишь, приди!».

     «Второе возвращение»

Тех лет трамвайный перезвон
доносится, и всё трезвонит
отчаявшийся телефон
в жильё, где больше никого нет,

где нет ни двери, ни окна,
лишь возникают, как в дремоте,
возлюбленные имена,
родные имена в блокноте,

подъезд, ступени, дверь в тени
и шаг на выдохе и вдохе,
и только руку протяни
к звонку дверному сквозь эпохи.

     «Читая Гоголя»

Не так уж робок и напуган,
но в полном здравии ума
себя очерчиваю кругом
как злополучный Брут Хома,
открещиваюсь, но, похоже,
напрасный труд, и всё смелей
кривые вылезают рожи
из всех отдушин и щелей,
как Вий, глядят с телеэкрана,
о правдолюбии орут,
прикончат поздно или рано
тебя, Хома несчастный Брут,
не слушай их слова, не надо.
не содрогайся, не смотри,
Читай, не подымая взгляда,
свои молитвы до зари.

     «Зимний сонет»

И вновь снега, и снова будут зимы,
а сколько было горок и саней,
коньков и лыж в мороз невыносимый,
и музыки, и ёлочных огней.

Потом всё это заслонили дымы
пожаров и раскаты батарей,
 и ватный пласт, в котором тонут пимы,
в котором кровь попробуй отогрей.

Российский снег весёлый и унылый,
искрящийся в глубинах ранних дней
и  чёрный над окопом и могилой,
парящий пух, свистящий снеговей.

Нас, горемычных, Господи, помилуй,
но прежде тех, кому ещё трудней.

     «Прощание с веком»

Вот и кончается эта пора,
строчка истории нашей,
сколько режимов сошло со двора,
сколько их выгнали взашей.

Что-то не помнится благостных лет,
что-то опять лихорадка.
Всё-таки прожил я дольше, чем дед,
может быть дольше, чем прадед.

Прожил, да только всему есть предел,
если подрезали крылья,
сила-когда ты себя одолел,
всё остальное – насилье.

      «Песенка»
              Аркадию Штейнбергу.

Не думать никогда о чистогане,
не дожидаться спелых виноградин,
не плачь, мой друг, ведь мы с тобой цыгане,
есть конь у нас, и тот, чужой, - украден.

Приснятся кипарисы, но скорее –
сосновый бор, ольха или рябина.
Не плачь, мой друг, ведь мы с тобой евреи,
Есть дом родной, и тот, увы, чужбина.

От самого младенчества до гроба
скитается душа в жару и в холод.
Что толку плакать, мы бродяги оба,
есть молодость, и та – покуда молод.

Смыкаются над нами воды Леты,
Холодные как глубина колодца.
Что толку плакать, мы с тобой поэты,
есть песенка, и та – пока поётся.
1983 год.

     «Совсем не трудно гвозди вбить в ладони»

Совсем не трудно гвозди вбить в ладони
и промеж рёбер засадить копьё.
Что делать! Зародилась в смертном лоне
Его живое тело, как твоё,
и потому Он преклонил колени,
когда уснули спутники в саду,
и у Отца просил соизволенья
избегнуть казни, миновать беду.
Мы близкие Его в скорбях и боли,
мы все от плоти плоть, от кости кость
и стискиваем зубы поневоле,
представив, как вбивают первый гвоздь.

     ***

Я отмахал полжизни, полдороги,
неезженой, нехоженой, моей,
где то крутой подъём, то спуск отлогий,
я просто жил, не замечая дней,

лет не считал, не думал об итоге,
любил, терпел, но не вникал в людей,
порой казалось, что они, как боги,
и в трудный час мне не было трудней.

То молодость была, избыток силы,
когда воспрянешь даже из могилы,
когда от счастья прыгнешь до небес.

Но за бездумье часто ждёт расплата,
я шёл вперёд, я знал: приду куда-то
и вот забрёл в непроходимый лес.

        ***

Совсем я не был зол или жесток,
Но был обучен действовать прикладом,
Стрелять, швырять гранату, бить под вздох,
И сам я весь прострелян и заплатан.

Я вышел из обстрелов и атак,
и потому, как это и ни грустно,
порой во сне сжимается кулак
и челюсти сжимаются до хруста,

но ранним утром тянется рука,
уже забыв о грубом и жестоком,
чтоб выпустить на волю мотылька,
который бьётся меж оконных стёкол.

     «Переделкино»

Здесь в подмосковном сосновом посёлке,
в кряжистых стенах бревёнчатых дач
жили бараны и серые волки,
рыцари бед, джентльмены удач.

Здесь, как повсюду, в те дни был
                обычай:
камень за пазухой, ложь про запас,
кто-то был хищником, кто0то добычей,
кто - то … но это особый рассказ.

Где же всё это? И где же все эти
лица и роли? Исчезли как дым.
Только надгробья в полуденном свете
спят меж стволов под навесом густым.

Сосны всё те же, и дачи всё те же,
новые лица, повадки и быт,
новые дыры в заборах, и свежи
новые ссадины те же обид.

Этих уж нет, а иные далече,
но почему-то, как в давнем году,
небо ложится деревьям на плечи
и перевёрнуты сосны в пруду.

     ***

Даже птицы тянутся туда,
где разрушен быт их прошлогодний.
Как бы крыша ни была худа,
мир просторен, а под ней свободней.

На чужбину гнали холода,
прутья гнёзд развеяли метели.
Даже птицы тянутся туда,
где когда-то в первый раз взлетели.

Зеленеет пальма под крылом,
голубеют горы над заливом.
Вот и приземляйся. Чем не дом?
Будешь здесь беспечным и счастливым.

Но исчезли пальмы без следа,
и залива синего не стало.
Сердце птицы тянется туда,
где торчат морщинистые скалы.

Старый дом прибоями размыт.
Океан холодный без предела.
Спросишь – разве птица объяснит,
почему она сюда летела?

P.S.

  В антологии Евгения Евтушенко «Десять веков русской поэзии» , где есть стихи Александра Ревича, читаем: «Драгоценно запоздалый. Жизнь Ревича – это готовый роман. Есть такие романы, которые, по словам Жюля Ренара, написаны в воздухе, и надо только подсмотреть их и пересказать. В данном случае  - стихами».
Евгений Евтушенко посвятил своё стихотворение, уважаемому им, поэту-фронтовику и переводчику Александру Ревичу:

«Саша Ревич – Несгоревич
и совсем Непостаревич, -
простодушный, как дитя,
вынырнул неуследимо
ты из пламени и дыма,
как трава непобедимо
всеми стеблями хрустя,
среди стольких устрашений
безо всяких разрешений
независимо растя.
Разрешений нам не надо,
даже если канонада,
если танки прут по нам.
Распрямляемся мы после,
и чем более мы поздни,
тем нужней всем временам.
Запоздалого расцвета
не бывает для поэта.
К сроку – всё, что для людей.
Ну а тот, кто к сроку вырос
из всего того, что вынес,
чем седей – он молодей.
Бывший белый доброволец,
прячась около околиц,
твой отец плутал в тифу.
Бывший
пленный комсомолец,
ввысь шепча, как богомолец,
ты скитался на фу-фу.
Тёрт войной,
как страшной тёркой,
защищён лишь гимнастёркой,
ты, не сталинский орёл,
в двадцать первый век
добрёл.
Прячась в каменоломне,
но и в человеколомне
человечество обрёл.
Несмотря на жизнь с горчинкой,
у тебя в друзьях Галчинский
и  Агриппа Д*Обинье,
и, как жизнь бы не подлела,
ты в России спас Бодлера
на твоей большой войне.
Я белейший твой завистник.
Где найду таких друзей?
Пусть мне цену не завысят
в жалкой сваре из-за выслуг.
Я хочу на склоне дней
независимо зависеть
лишь от совести своей.
Искромсала нас усталость.
В нас эпоха напласталась,
рассечённая страна.
Но не к месту запись в старость –
драгоценна запоздалость,
если вовремя она.