Глава 38. Смерть Шиншилова

     Шиншилов помер.
     Ну, да. Что тут ещё сказать?
     Время его, видимо, вышло, и... помер Шиншилов.
     — Вы слышали? Намедни Шиншилов помер! — то и дело звучало в толпе, собравшейся у известного на всю округу присутственного места.
     — Как? Сам Шиншилов? Так-таки и помер? — то и дело переспрашивал у разных людей лысоватый худющий знаток компьютеров в клетчатом пиджаке, напоминавшем бесформенную шахматную доску.
     — А что же вы, голубчик, не верите, что ли? Говорят вам: "Шиншилов помер!" И всё тут,— выразительно отвечали ему со всех сторон.
     — Ай-яй-яй! Неужто и вправду помер Шиншилов? Ай-яй-яй! — кривила ярко накрашенные губы дородная дама в лисьей шубе, надетой поверх розоватого кримпленового костюма, полой юбки торчащего из-под испода.
     — Да-а, как-то он поторопился: мы ведь вместе собирались того... — и жестом продолжил воображаемое действо для пущей убедительности толстый короткий человек в майке и очках с объёмными бакенбардами.
     — Гав-гав, Шиншилов помер! — несли по всему свету на своём собачьем языке дворняжки из его, шиншиловского, двора.
     — Каков человек был! — произнесла навзрыд тощая вдовица из литературного кружка "Красная вертикаль", — жил-жил, и вот тебе...
     — Ну, помер и помер! Да и то сказать: так... дрянь человек был! — вдруг высказалась скандально известная на весь Посад дворничиха. — Попадать надо своими мусорными пакетами в контейнер. А то кинут метров за десять, и домой... а попал либо нет...
     — Да иди ты! — зашикали на неё вокруг. — Пакеты ей подавай! Что он тебе — баскетболист, что ли?
     — А кто ж он? — затравленно оглядываясь вокруг, не очень уверенно и многажды тише произнесла дворничиха.
     — Сказано: поэт, значит, так и есть! — громче прежнего отвечали ей со всех сторон.
     — А, ну, тогда ладно. Тогда можно и промахнуться иногда, чего уж тута, — уже миролюбиво промолвила дворничиха.
     В толпе гуляло несколько версий, связанных с истоком трагедии: от апоплексического удара во время чистки излишков снега до проделок небезызвестной заморской заразы, выращенной в заокеанской лаборатории и подброшенной через Поднебесную.
     — А всё-таки каков человек был! — сокрушался клетчатый компьютерный знаток. — Я ж ему электронный рояль Kawai починил. А что — там всё на Линуксе...
     — Да что б тебя с твоим Линуксом! — воскликнул толстый владелец объёмных бакенбард. — Кто теперь стихи о нашем провинциальном городе писать будет?
     — И рассказы, — слезливо пропела литературная вдовица.
     — И рассказы! — подхватил толстяк.
     — А какой ремонт покойник учинил двум зданиям своего ведомства, — раздался голос слева, — игрушки, а не здания!
     — А пел как! — напряженно вспоминала обладательница лисьей шубы. — Особенно в молодости!
     — Нет! Нет больше таких людей, ведь он ещё и крестиком вышивал, — запричитала педагог какого-то иностранного языка из прогимназии и тут же выдала длинную иноземную фразу, из которой собеседники разобрали только "мсье Шиншилов".
     — Когда ж хоронить? — то и дело раздавались голоса в толпе.
     — Ну, ежели вчера того... значит, завтра, а ежели сегодня, то через день, — отвечали знатоки грустной процедуры. — Это ж всё на третий день происходит!
     — А-а, а-а, — вдруг застенали подошедшие к толпе три пожилых женщины в ватниках и цветных платках, — да на кого ж ты нас покидаешь! Да как же мы без тебя! А-а... а ты без нас, а-а...
     — Это профессионалки. Плакальщицы из Городцов. Их нанимают по особым случаям, — произнёс неизвестный в тонком золотом пенсне со жгучими карими глазами и поднял вверх один из двух указательных пальцев.
     И вправду после их прибытия сердца у находившихся в толпе защемило по-настоящему.
     Выяснилось, что так прославлять родной город, как делал это покойный в различных сферах искусств и ремёсел, так упиваться деталями и штрихами его богатого исторического прошлого, так изучать знаменитых соотечественников в этом городе теперь стало просто некому.
     Кто будет рассказывать о чудотворных иконах и храмах, о подземных ходах, арочных воротах и подвальных сводах, о чугунных лестницах каслинского литья, о кованых козырьках купеческих домов, о грушах, попавших на городской герб благодаря тридцати киевским монахам, о пещерах преподобного Нила и Чолнского монастыря, о стерляди, днепровском усаче и родственнике трески — мёнухе, плавающих у тысячелетнего собора, кто расскажет потомкам князей Трубецких о первых их десяти коленах, начиная с битв на реке Воже и Куликовском поле?
     — А-а, а-а, — стенали плакальщицы, — да на кого ж ты нас покидаешь! Да как же мы без тебя! А-а... а ты без нас, а-а... а-а...
     Скоро эти звуки охватили всю толпу. То там, то сям раздавались всхлипы. То и дело вздымались плечи под стать погоде, захватившей древний городок.
     Вот тут и автор может смело вставить своё слово: погода была просто дрянь! Мерзость, а не погода!
     Ну судите сами: не успели вишни расталдыкнуть как следует свои цветки, а жимолость показать из-под листвы грозди дымчато-голубых ягодных веретёнец, как налетевший ветер поднял фонтанчики пыли с высохшими до желтизны берёзовыми и каштановыми листьями и погнал их вдоль улицы, кутавшейся в молодой снег, закрывавший слюду замёрзших луж. По-над обрывистым правым берегом Десны плыла тёмно-лиловая туча и посверкивала острыми вспышками молний. Гудел приближающийся гром.
     Коротышка в майке, лысоватый в клетчатом пиджаке, дама в лисьей шубе и три плакальщицы в ватниках и цветных платках добавляли остроту моменту.
     — Х-ххххрясь! — вдруг так резко и неожиданно громко раскололось небо, что толпа непроизвольно присела из-за необъяснимо подкосившихся ног.
     — А-а, а-а, — только профессиональные плакальщицы знали своё дело, не размениваясь по мелочам...

     — Авель, Авель, проснись! — рука вошедшего трясла за плечо задремавшего провинциального поэта Авеля Перепряхина. — Тебе, видать, что-то снится эдакое!
     — А! А! Чур меня, чур! — подскочивший и не понимающий до конца происходящее Авель Перепряхин истово трижды перекрестился замлевшей правой рукой.
     Перед диваном, хранившим до сего момента исключительно горизонтально тело Перепряхина, стоял Модест Шиншилов. Он был бодр и весел, а также источал смесь запахов одеколона "Шипр" и чего-то, сильно напоминающего домашний коньяк "Антониновка".
     — Модест! Ты ли это!? Неужто живой? Ущипни меня!
     — Это я завсегда! — радосто ответил ему собеседник и с видимым удовольствием ущипнул просыпавшегося поэта.
     — Ну, слава Богу! Это ты! А я тут та-акой сон про тебя видел, умереть — не встать! — и Перепряхин поведал Шиншилову (а это был именно он!) тот самый сон, в котором Шиншилов... ну, впрочем, вы и сами знаете.