Старообрядцы часть 3 глава 7

                Горе не беда
        НАВАЖДЕНИЕ исчезло. Дух побеждён сапогами, которые избавят от обносков на высоком каблуке. Цена приобретения утратила смысл. Венка переоделся, хотел выбросить свидетельства унижений, но крестьянская бережливость победила, свернул ремки*, сунул под мышку и гордо зашагал восвояси.
       Возле дома, услышал воркование питомцев. Заливистым свистом пригласил опуститься на руки, но - поднятые ввысь голуби, покружились над ним и снова вернулись под навес. Венка не сразу понял, что новая одежда, ввела в заблуждение любимцев, с которыми проводил на крыше всё свободное время, кормил, поил изо рта, в мечтах уносился с ними в заоблачную даль. Только они были свидетелями его слёз, печалей и равнодушно воспринимали облачение, под которым укрывалась прекрасная душа.
       – Где тебя носит? Мало на работе надрываюсь, ещё воду в баню сама таскай? 
         Заворчала на Венку мать, склонившаяся в сумраке сеней, над ларём с мукой.
        – Мам, меня на работу взяли…
         – Чего?!
         Марфа удивлённо оглянулась на сына, одетого во всё новое. Несколько мгновений машинально вытирала мучные руки о фартук. Потом начала медленно оседать, пока не опустилась на квашню с мукой, закрыла лицо руками и судорожно зарыдала.
       –  Мам, ты чего? Я наношу воды! Я мигом… Мам!
растерянно бормотал Венка и гладил мать по голове.
       Марфа поднялась, рассыпая подолом муку, охватила, прижала к груди мальчика и, всхлипывая, запричитала:
         – Сынок… Кормилец… Дожила… Вот бы отец порадовался… Веночка…
        Не приученный к ласкам, Венка замер, прижался к матери и наслаждался неизведанным ранее чувством близости с родным человеком. За один этот миг, вливший в него уверенность и чувство ответственности за горемыку-мать, он мог отдать даже жизнь.
         – Господи, что же я? Иди, поешь, работник. Поди, с утра маковой росинки во рту не было.
        Смущённая своим порывом, Марфа подтолкнула сына в дом, отряхнула подол, замела рассыпанную муку и загремела ухватом. Пока Венка ужинал, замесила тесто. Заставила Надю собрать бельё в баню и домыть полы, пока она с соседкой Тоней будет париться.
         – Венка, сходи пару раз по воду, а то холодной на всех не хватит.
         С Тоней они сблизились после того, как мужья ушли на фронт. Каждый день бегали друг к другу, радовались солдатским треугольникам, тревожились из-за недобрых вестей, скрытых за условными словами и выражениями, вместе оплакивали сначала одну, потом другую похоронки, вместе заглушали боль бражёнкой, которую ставили по очереди. Вместе утешались с командировочными. Знали все заслуги и грешки друг дружки. Маленькие тайны сделали подругами «не разлей вода», хоть в пьяном угаре их секреты становились достоянием всей округи. Тоня, в отличие от сухопарой, скорой на ногу Марфы, была полной, степенной, знавшей себе цену. Жила одиноко. Муж увёз её от родственников, которые остались в Зауралье. После его гибели решила не оставлять закадычную подругу, с которой проводила всё свободное, от работы время.
         Баню чаще топили у Тони – воду из Енисея носить ближе и из баньки, пристроенной к сеням, можно налегке добраться до постели, отлежаться и присесть к накрытому столу. Пропустить пару стаканчиков после бани стало традицией. Обычно застолья заканчивались мирной беседой, задушевными песнями, после которых Марфа отправлялась домой. В воскресенье она вставала рано, чтобы напечь хлеба на неделю. Но иногда они надирались так, что теряли человеческое обличье.
        Пока Надя оттёрла некрашеные полы дресвой и берёзовым веником, пока собрала шестимесячную Светку и оделась сама, подруги, выпарились и отмечали знаменательное событие в жизни Венки. Сам виновник торжества наскоро обмылся и забрался на голубятню. Надя искупала дочь и отнесла матери, которая в песне искала для души зыбкое равновесие между чувством заброшенности и обретением опоры в подросшем сыне:
                Чёрный ворон, чёрный ворон,
                Что ты вьёшься надо мной?
                Ты добычи не дождёшься 
                Чёрный ворон, я не твой…
      Когда Надя выходила, Тоня начала искать гребёнку, чтобы прибрать просушенные длинные, чёрные, как смоль, волосы. Намерение Нади неспеша помыться и отдохнуть в берёзовом аромате баньки было отложено из-за ругани и истошного крика ребёнка. Наскоро обмылась, накинула халат, вбежала в дом, схватила орущую, перепуганную Светку, но тут же положила на кровать и бросилась разнимать подруг.
        – Воровка! Завистница! Самой не сладко – надо, чтоб и другие радости не знали! Меня не проведёшь! - кричала Тоня, таская Надину мать за растрёпанные волосы.
         – Тонька! Чё мелешь-то, опомнись! За столько лет чужой пуговицы не взяла, а тут - гребёнку!
Отбивалась от наседавшей подруги Марфа.   
       – Молчи, потаскуха! Позавидовала! Мне прислали, а тебе никогда не иметь такой красоты!
        – Мам, тётя Тоня! Перестаньте! Сбесились вы, что ли?!
        Надя тщетно пыталась растащить разъярённый клубок. Мёртвой хваткой женщины вцепились друг другу в волосы, извивались, кружили по кухне. Навалились на дверь, вывалились в сени, побарахтались там, визжа непристойности. Мать чудом вырвалась из-под грузной Тони,  вылетела во двор и метнулась к калитке. Тоня за ней, схватила на ходу чугунок с землёй из-под цветов и запустила в голову Марфе, которая замешкалась у ворот. Кровь захлестала из рваной раны, заливая лицо и одежду. Марфа выскочила на дорогу и помчалась домой, сжимая в руке клок чёрных волос. Тоня, перечисляя непристойности сокровенной жизни, ковыляла следом.
          Пока Надя одела орущую Светку и добежала до дома, подруги в сенях устроили новое побоище: вцепившись в волосы, они молча и сосредоточенно тянули головы к полу. Венка кружил вокруг, пытался разнять. Кровь хлестала ручьём, делала устрашающим поле боя. Плача от позора и бессилия, Надя бросила на кровать ребёнка, который заходился криком, и кинулась на помощь брату. Вдвоём они растянули дерущихся.
        Венка вытолкал на дорогу Тоню. Надя обмыла, перевязала и переодела мать, которая со злорадством и наслаждением потрясала клубком выдранных волос и крыла подругу такими выражениями, что не будь они настолько омерзительными, можно было бы восторгаться творческой фантазией Марфы.
         Тоня стояла посреди дороги отлаивалась с не меньшим талантом и тоже трясла, как индеец скальпом, клочком окровавленных волос. Народ хохотал, подтрунивал над их острословием. Надя пыталась уложить мать, но та металась от одного окна к другому, старалась больнее ужалить противницу. Вошла Матрёна, попыталась угомонить расходившуюся дочь, но та, приметив, что расстановка сил изменилась не в её пользу, вырвалась из рук, вскочила на стол, вышибла ногой раму и бросилась за подругой, которая оставила поле боя и удалялась.
        В минуту передышки, пока мать вразумляла Марфу, Тоня случайно сунула руку в карман жакета, прикрытого фартуком, и вытащила оттуда пропажу. Оторопело повертела в руках гребёнку с тремя смеющимися над ней стеклянными глазками, которые украшали ободок… Увидев бегущую подругу, дождалась её. Надя, судорожно всхлипывая после очередного позора, с ужасом наблюдала за сближением противниц. Видела, как они бурно объяснялись, размахивая руками. Потом… обнялись и пошли. До ошеломлённой Нади донеслось:
                …Они сидели, ворковалися,
                Сизыми крылами обнималися…
       Бессильно опустилась Надя на пол, уткнулась лицом в колени бабушки Мати, которая пыталась успокоить перепуганного ребёнка.
       – Не могу больше терпеть этот позор! Через день, да каждый день - пьянки, попрёки  каждым куском хлеба. Писала сестре и командиру Ивана – бесполезно: он для меня отрезанный ломоть, да и кто согласится жить в этом аду? Что мне - руки на себя наложить?! Был бы живым папочка!..
        Надя ревела навзрыд, Светка вторила ей.
        – Поплачь, голубонька горемычная. Поплачь. Блюла бы себя – вышла замуж по-людски, жила бы припеваючи, теперь кого винить? А мать не хули, уважай, без неё, может, ещё горше придётся. Она ведь тоже без благословения родительского, убёгом, из дому ушла. Теперь мыкается. Без ласки и защиты озлобляется, а не мудрости набирается. Да и какая мудрость без Бога – без Него беспросветные страдания, да вседозволенность.
       – Как людям в глаза смотреть? 
       – А что люди?.. Добрые, да мудрые пожалеют. Злопыхатели сами в жалости нуждаются за грехи злоязычные. Кому горше чаша выпадет, один Бог ведает. Так что твоё горе, не беда – солнышко греет, ледоход ворчит, свободу чует, грачи прилетели, без хлебушка не сидим. А что трудно в одиночестве – верю. Ступай к людям, выходи на работу, да смотри, не заскочи из огня, в полымя. Катька Никифорова собралась ехать на прииски - отправляйся с ней, уврачуй душу, а со Светкой втроём, поди, справимся.

Ремки – ремьё, рваньё, лохмотья