Отомстил, собака!

Дело было в голодные девяностые, когда некоторые хозяева начали выбрасывать на улицу даже самых верных породистых псов. Далеко не все подъезды тогда ещё запирались, и в подъезде дома моей матери поселился вполне респектабельный пёс, который, судя по его отрешённому взгляду, ушёл в себя для обдумывания своей нелёгкой собачьей судьбы. Жильцы дружно его подкармливали и не гнали прочь на улицу, но не предлагали ему постоянной собачьей прописки на мягкой подстилке в своей уютной кухне.

Моей маме пёс пришёлся по душе – он стоически переносил свалившееся на него несчастье, но по глазам было видно, что барбос до сих пор недоумевает, чем же это он так огорчил своих хозяев. Мама не только припасала для него самые соблазнительные «остатки сладки», но и вела с ним философские беседы о тяготах жизни, которые пёс слушал с полным вниманием, помахивая в такт маминым словам своим породистым хвостом. Так продолжалось месяца два, и пёс решил, что пора узаконить его с моей мамой отношения. Он переместился на постоянное место жительства на коврик перед её квартирой. Четвероногий охранник провожал маму утром до метро и встречал её вечером у подъезда, лизал ей башмаки, и его выразительные глаза достаточно ясно передавали следующее сообщение: «Да ты только посмотри, какой я красавец! Таких ещё поискать! Пусти же меня за дверь: я буду  исправно охранять твой дом и обещаю много не жрать. Мне это ни к чему – мне надо фасон держать. Я ж не просто вам так: я - порода!»

Моя мама относилась к своему новому другу с огромной симпатией и пустила бы его в дом не раздумывая - места в прихожей для него было предостаточно. Но мама не могла на это пойти: тяжёлая форма аллергической астмы у мужа с особенно острой реакцией на собачью шерсть, то есть на то, чем барбос гордился превыше всего – своей исключительно благородной ненавязчивой мохнатостью. Поэтому, присев на маленький табурет, мама на максимально доступном её разумению собачьем языке, провела с псом просветительскую беседу, рассказав ему и про астму, и про аллергию, и про то, что не возражает, чтобы он квартировал на коврике перед дверью её квартиры. При этом она обязуется кормить его вкусной и здоровой пищей, но в дом впустить не может по весьма уважительным причинам. Барбос слушал с полным вниманием, смотря маме прямо в глаза, но хвостом больше не вилял. Когда мама закончила свою лекцию, ей показалось, что в глазах её квартиранта блеснула нечаянная слеза. Но пёс не позволил ей больше смотреть ему в глаза, потому что отвернулся к стене, и мама, отправив табуретку на место, пошла в ближайший гастроном за провизией к ужину.

Когда она вернулась, пса уже не было. Зато – о, мамма миа! Ни коврик, ни дверь больше было не узнать: «уделано» всё было на славу – барбос был достаточно высокий и везде достал. Отмывать пришлось целый вечер. На следующий день маме сообщили, что виновник переселился в другой подъезд, а вскоре его «усобачил» (нельзя же сказать «усыновил») один из жильцов, у которого незадолго до того не стало его любимой собаки. С тех пор пёс стал Джеймзом, ходил в ногу с новым хозяином на престижном поводке, гордо поглядывая на прохожих бездомных собак и своих двуногих соседей. Только на мою маму он никогда не глядел, проходя мимо неё с гордо поднятой головой: отомстил, но так и не простил, собака, в самом буквальном смысле этого слова!