Дед

Проснуться поздно в дедовой хате,
непривычно просторной
и уже навсегда пустой.

Смолистый рисунок на досках
похож на фотографию течения
той реки,
что текла из глубин по сосновому руслу
и впадала в небо,
ветвясь, как дельта.

Зеленая вода
текла в синее море.

Дед глядит со стены.
Острые, как два сучка,
глаза пронизывают насквозь.
— 100 коней одного пана везут!
Сколько ж коров за такие деньги?
За две раскулачивали.

Каждый остается на своем месте.
Ты остался на печке:
лампочка над головой, очки на носу.
Старательно изучаешь вчерашнюю «Правду».
Всё ли пишут, как надо?
Ты самый последний
и самый строгий редактор.
— Как это там без тебя обходятся? —
Критики снизу —
бабушка чистит картошку на пороге —
ты не слышишь.
— Вот глухня... —
Но еще долго
будут щи не кислые,
а чай холодный.
Не выступай, знай свое место!

Аккуратно складываешь газету
и берешься за Льва Толстого.
— Справная выдумка!—
не отрываешься до обеда.
Разогнав кур во дворе,
снова взбираешься на свою трибуну,
которая одновременно
и самое надежное, проверенное укрытие.
Какой же ты философ,
если нет у тебя русской печки
да хотя бы одного слушателя в запасе?
Теперь за дело.
Привычно распахиваешь мемуары Жукова.
Входишь с любой страницы
и закрываешься на крючок.

— Лучше бы забор починил...

Тут уже не дозваться.
Можно выносить вместе с печью.
Только сейчас
минувшее встает в полный рост
и волнует, как программа «Время».
В темной воде случайностей и существований
нащупываешь неожиданно
кладки истории.

Век отбил тебя как косу.
Неутомимо выкашивал годы.
Ложились ровными прокосами,
сохли на граблях
и становились понемногу
душистым сеном воспоминаний.
Не сосчитать стогов.
Ты косил всюду, где мог.
Будто знал: будет старость
долгая, как зима.

В слезах просыпаешься —
ничто в настоящем тебя так не трогало.
Был скуповат на чувства.
Сны, бесконечные сны на горячей печке.
— Что было, а что приснилось —
не разберу.
Был ли красный конь на зеленом лугу?
Речка вровень с берегами?
Серебристая плотва облаков?
Детство с удочкою в руке?
Что было, а чего не было?
Где свидетели и очевидцы?
Размыта слезами
грань между явью и сном.

Разморенный полднем,
ты прикорнул под ольхой.
А телята в жите.
Собаки обнюхали и отошли,
панич пинает,
а ты и не слышишь.
Хватает за ноги,
раскручивает над головой
и — гы-гы-гы! —
некуда силы девать —
пускает в кусты.
Ты просыпаешься над землей
и спокойно закрываешь глаза —
снится.
Седой пан гладит по голове,
мягкой белой рукой
щупает где что болит
и приказывает дать
полпуда муки и пять фунтов сала.
Молодцом держишься дома —
добытчик.
А мать обнимает и плачет,
и все начинает болеть...

Баржа у пристани, гора арбузов,
веселый босяк наверху.
— Лови, служивый! —
И арбуз раскалывается о доски,
прямо у ног.
Первая мировая
созрела уже, как нарыв.
А время беззаботно-счастливое,
легкое, как пух.

Снится последний конь,
со звездочкой, в белых чулках.
Впервые плакал, не хотел отдавать.
Сам не повел, сказался больным.
Берег его на колхозной работе.
И цыгане украли...

— На той же земле
в колхозе больше растет.
А если бы еще и работали, как раньше!
Сколько народу горбатилось.
И от темна до темна.
Только пьяниц таких не помню.

До привычных крестьянских забот
был не очень охоч.
(«За книжками света не видел!»)
Но руководить, командовать —
это любил.
Культ личности в хате
не выветрился и поныне.
Донимал председателя:
не то сеешь, не там!
Почему не слушаете землю?
— Хо, дед!
Земля выговора не даст,
с работы не снимет!
— Вот то-то и оно...

Ушла вместе с ним из хаты
мужицкая боль и забота.
Сверху виднее!
Страна большая!
Не пропадем!
Идет лён под снег,
запахивают овес,— сверхплановый!-
горят скирды соломы.
Поле стало только пейзажем,
хата — дачей,
которую никак не поделят.

На старой фотографии
еще моложавый,
празднично одетый,—
пиджак, косоворотка,—
но такая тоска в глазах,
такая привычная боль,
такая неустроенность.
Кроме литров и центнеров,—
где и чего? —
приходится в среднем
на человеческую душу?

В войну прятал кто что.
Ты — сундук с книгами.
От Библии до Шолохова.
Было что-то у тебя от Григория.
Твоя седая Аксинья дарила пряником
и провожала меня взглядом.
А бабушка плакала:
посевная — уборочная, лён — бураки,
свинья, поросята, телята, гуси,
корова, дети — где уж...
А дети так и росли —
на последнем месте.
И легко выпадали из родного гнезда,
где ни тепла, ни уюта, ни ласки.
Только к старости собралось —
для внуков.

Ты удивляешься сам себе:
шел возле речки ночью
и впервые почувствовал страх.
— Всё же знаю,
каждое колено, каждую яму,
да вот боюсь.
Скоро помру.-
Признался так виновато,
как будто не сделал чего-то обещанного
и теперь никак не успеть.

С великими вроде все ясно.
Остается загадка маленького человека,
который в эпоху войн, революций, потрясений
прожил почти девяносто,
родил детей,
дождался внуков и правнуков,
вырастил сад,
прочитал нужные книги
и умер в своей постели
во сне,
навсегда оседлав, наконец,
своего коня.

Не воровал даже колхозное —
за соломой в скирду ходила бабушка.
Не писал доносов и анонимок,
никого не убил,
той небольшой властью, что приходила.
пользовался осторожно.
Всегда оставался самим собой.
И на все вопросы
признавал только собственные ответы.
— Почему река не прямо течет?
Чтобы муть оседала!—
Но вопросы
были тоже собственные,
что и спасало.

Яркость январских снегов.
Мороз и капель.
Пилим дрова во дворе.
Ты — себе, я — себе.
Чистая струйка опилок
ударяет то в валенок,
то в литой сапог —
зимой и летом в резине.
Бабушка глянет с крыльца —
еще не поссорились.
— Нравные...
Отступив на шаг,
ты внимательно следишь,
как я укладываю на козлы
коленчатую вербу.
Спокойно роняешь:
— Выгибается как река.

Подарил речку и лес,
детство под старой липой,
а метафору — напоследок.


Поверхность воды
в мгновенных складках-морщинах.
Кажется шероховатой на взгляд,
как кора старой вербы над ней.

Дерево, река, человек —
слова будто разные,
да всё об одном.

Деревья впадают в небо,
как реки в море.

Краткое и зеленое
струится медленно
к вечному и голубому.

Куда текут и впадают
наши жизни?

Медленно — словно дерево.
Стремительно — как река.