ХЛАМ

Илл.: Николаевская улица и гостиница «Континенталь», Киев, нач. ХХ в.

Действие первое.
Сцена первая. Полуподвальное помещение киевской гостиницы «Континенталь». ХЛАМ, артистическое кабаре, Художники, Литераторы, Артисты, Музыканты. 1 мая 1919 г. Веселая литературно-артистическая компания празднует юбилей  литератора Александра Иосифовича Дейча. Несмотря на тяжелые времена, все еще полны надежд и сил, а некоторые даже молоды. В городе уже большевики, но продукты еще есть и расстрелы еще не начались. Вечер.
Первый литератор: Мандельштам приехал! Слыхали, Мандельштам приехал! К нам, в Киев!
Второй литератор: Не может быть!
Первый литератор: Еще как может! Сидит над нами, в «Континентале», в шикарном номере – один! И скучает…
Александр Дейч, со своего столика, удивленно: Один занимает весь номер? По нынешним временам это как-то странно.
Второй литератор: Так его за видного большевика приняли: он в поезде к большевикам прибился, случайно… К товарищам каким-то из Харькова, которые в Киев, на первомай ехали, вот они его в «Континентале» и поселили… Как своего. Вот забавно… С Мандельштамом, говорят, все время странные истории случаются…
Входит художница Надя Хазина. В руках - охапка роз. Отрывает лепестки у роз и осыпает ими присутствующих.
Дейч: Наденька, вы откуда – такая красивая и с цветами? Наверное, со спектакля? Или с первомайской демонстрации?
Надя: С премьеры «Фуэнте Овехуны»… Нас там розами осыпали! За художественное оформление спектакля…
Первый литератор, с комической интонацией в голосе: Ура! «Фуэнте овехуна»… «Овечий источник»… Великий режиссер Марджанов трактует великого испанца Лопе де Вегу! Да здравствуют освобожденные испанские женщины и Первомай! Про это спектакль?
Надя: Не совсем… Про свободу.
Первый литератор: И к нам пришла эта свобода, ура! Мы свободны, товарищи! На нас доверием смотрят гипсовые бюсты Ленина и Троцкого!
Поэт Владимир Маккавейский, входя: Да уж, весь город изуродовали. Наденька, дайте мне розу! (Маккавейский одет щегольски, как дэнди, несмотря на революционное время: фрак, желтые перчатки, лакированные ботинки, котелок, в руке - трость).
Надя: С удовольствием (дает ему розу, он церемонно целует ей руку).
Дейч: А к нам, Наденька, Мандельштам приехал! Говорят, поселился над нами, в «Континентале».
Надя: Так давайте к нему поднимемся! Позовем его праздновать с нами юбилей Александра Иосифовича…
Второй литератор, комикуя: А, может быть, Первомай?
Надя: Нет, юбилей! А в каком Мандельштам номере?
Первый литератор: Надо спросить у портье.
Надя: Пойду, узнаю… (хочет уйти).
Маккавейский, останавливая Надю: А у вас, Наденька, красная краска на платье… Где это вы так?
Надя: Где? Как это я не заметила?
Маккавейский, показывая на ее рукав: Вот…
Надя: Ах, это… Так это мы, с табунком, плакаты малевали. Кистью такой малярной в ведро с красной краской – и на плакат… И на себя попадаешь, конечно…
Маккавейский, брезгливо: Слыхал я про ваши подвиги! А потом приличных людей по ночам будили, чтобы эти ваши полотнища на их балконах развешивать! В двери звонили… А люди думали, что за ними из ЧК пришли… Или налетчики пожаловали…
Хозяин кабаре, из-за стойки: Увы… Нынче и того,  и другого полно… Наденька, вы же из приличной семьи! Папа известный на весь город адвокат! И зачем вам такие занятия?
Надя Хазина: Экстер велела… Мы же все в ее мастерской…
Маккавейский, надменно: Вы же – самостоятельно мыслящая личность… А тут – Экстер велела, табунок… Бросайте этот ваш табунок, слышите! (подходит к столику, вертя тростью, медленно и торжественно садится, достает из кармана пиджака томик Бодлера, записную книжку и карандаш, раскладывает на столике).
Надя, смущенно: Давайте лучше я схожу за Мандельштамом… И бросьте меня воспитывать, не маленькая! (идет к двери, сталкивается с Мандельштамом).
Мандельштам: Здравствуйте, господа! А я и сам к вам! Здравствуйте, прекрасная киевлянка с букетом роз! (целует у Нади руку).
Надя, полуудивленно-полувопросительно: Осип Эмильевич?
Мандельштам: Да, я. Собственной персоной. Надоело сидеть одному. Я, знаете ли, очень боюсь одиночества. А вы тут, говорят, празднуете?
Надя: Празднуем. Юбилей Александра Иосифовича Дейча, писателя и журналиста. Присоединяйтесь, пожалуйста.
Все, хором: Ура! Мандельштам!
Макковейский (подходит к Мандельштаму, пожимает ему руку): Вы будете в Киеве княжить, Осип Эмильевич!
Мандельштам: Княжить? Никогда еще нигде не княжил… В Петрограде мой друг Гумилев верховодит. И очень умело, надо сказать.
Маккавейский: А у нас Вы будете княжить. Наденька, проводи Осипа Эмильевича за столик!
Мандельштам церемонно и немного смешно подает Наде руку. Идут к столику вдвоем. Садятся. Маккавейский возвращается за свой столик.
Мандельштам, внимательно вглядываясь в нее: А вы похожи на русалку! На русалку с днепровских берегов! Вам недостает только букета водяных лилий! Вот это ваше темное платье и букет водяных лилий  в руках! Просто чудо…
Надя: Я польщена…
Мандельштам: Вас зовут Наденька?
Надя: Да. Надежда Хазина, художница. Ученица Александры Экстер.
Мандельштам: Самой Экстер? Пригласите как-нибудь меня к вам в мастерскую?
Надя: Непременно.
Маккавейский, со своего столика, вмешиваясь в разговор: Осип Эмильевич, разделите нашу скромную трапезу! Нынче р-р-р-еволюционные времена, Киев оскудел, но кое-что все же осталось… Есть даже немного ветчины и хлеба к чаю. Вам сейчас принесут. Вина нет, простите. Еле бутылку водки достали.
Мандельштам: Горилки з перцем?
Маккавейский: Да. И к чаю – печенье и монпансье.
Мандельштам: Печенье? Монпансье? Ветчина? Да это пир богов! Элизиум!
Хозяин кабаре: Это в честь Александра Иосифовича. Его юбилей.
Дейч (со своего столика): Осип Эмильевич, мы счастливы видеть вас в Киеве! И, когда вы насытитесь, ждем новых стихов!
Маккавейский: Дайте же гостю насытиться! Осип Эмильевич, этот тост за вас! (Наливает Мандельштаму горилки, подошедший официант накладывает ему на тарелку ветчину, хлеб. Рядом ставит тарелочку со сладостями: печенье и монпансье в круглой, жестяной коробке).
Мандельштам радостно вертит коробку в руках: Леденцы… Как из прошлой жизни! Сразу видно, что я в Киеве! В Петрограде только вобла осталась. Противная такая! И морковный чай! И за всем этим надо хвоститься…
Надя: Как это «хвоститься»?
Мандельштам: Ну, стоять в очереди… В Доме литераторов или в Доме искусств… В длинной такой очереди… А, может, еще и не хватит этой… воблы.
Надя: Какой ужас! Мне вас так жалко, Осип Эмильевич! (поглаживает его по рукаву пиджака, он благодарно целует ей руку).
Маккавейский: Извольте водочки в честь Александра Иосифовича, юбиляра…
Мандельштам: Да… Конечно… (морщась, опрокидывает стопку горилки и заедает ее печеньем. Наденька открывает коробку монпансье и ставит перед ним).
Все, хором: Осип Эмильевич, стихи, стихи!
Надя: Подождите вы все. Дайте Осипу Эмильевичу поесть.
Мандельштам: Спасибо, Наденька, обо мне давно так никто не заботился.
Надя делает ему бутерброды с ветчиной. Он быстро и вдохновенно жует.
Надя (гладит его по рукаву): Бедный…
Мандельштам, с набитым ртом: Я сейчас прочту, господа!
Надя: Да оставьте же человека в покое… Даже поэты должны вкушать…
Маккавейский: Нектар и амброзию…
Надя: Именно. А не морковный чай с воблой…
Хозяин кабаре: Скоро и у нас останется только морковный чай. Правда, наверное, не с воблой, а с сухарями. Большевики пришли. Они все испортят.
Маккавейский: То, что другие не успели испортить…
Мандельштам: Я готов, господа!
Хозяин кабаре: Прошу на эстраду!
Мандельштам, с эстрады: Что бы вам прочесть, господа?
Маккавейский: Отравлен хлеб и воздух выпит…
Мандельштам: А давайте я вам прочту совсем новые стихи. Только я еще не придумал последнюю строчку…
Маккавейский: Это не важно… Мы придумаем ее вместе…
Мандельштам:
На каменных отрогах Пиэрии
Водили музы первый хоровод,
Чтобы, как пчелы, лирники слепые
Нам подарили ионийский мед.
И холодком повеяло высоким
От выпукло-девического лба,
Чтобы раскрылись правнукам далеким
Архипелага нежные гроба.
Бежит весна топтать луга Эллады,
Обула Сафо пестрый сапожок,
И молоточками куют цикады,
Как в песенке поется, перстенек.
Высокий дом построил плотник дюжий,
На свадьбу всех передушили кур,
И растянул сапожник неуклюжий
На башмаки все пять воловьих шкур.
Нерасторопна черепаха-лира,
Едва-едва беспалая ползет,
Лежит себе на солнышке Эпира,
Тихонько грея золотой живот.
Ну, кто ее такую приласкает,
Кто спящую ее перевернет?
Она во сне Терпандра ожидает,
Сухих перстов предчувствуя налет.
Поит дубы холодная криница,
Простоволосая шумит трава,
На радость осам пахнет медуница.
О, где же вы, святые острова,
Где не едят надломленного хлеба,
Где только мед, вино и молоко,
Скрипучий труд не омрачает неба…
А вот последняя строчка мне никак не дается, господа…
Маккавейский, со своего места, после нескольких минут молчания:
И колесо вращается легко…
Мандельштам: Что?
Маккавейский: И колесо вращается легко!
Мандельштам: Верно… Замечательно… Спасибо вам…
Маккавейский: Маккавейский Владимир Николаевич.
Мандельштам: Маккавейский? Вы из рода левитов?
Маккавейский: Я из древнего священнического рода.
Мандельштам, задумчиво: Быть может, когда-нибудь я попрошу вас благословить меня…
Маккавейский: Кто знает…
Мандельштам сходит с эстрады, возвращается к Наденьке.
Мандельштам: Наденька, а давайте убежим?
Надя: Куда?
Мандельштам: Да хоть на Владимирскую горку, тут же близко! Побродим… Вы покажете мне Киев… А потом я провожу вас домой. Вы где живете?
Надя: На Институтской.
Мандельштам: Это, кажется, близко?
Надя: Да, близко.
Мандельштам: Тогда решено? Убежим?
Надя, после минутного молчания: А давайте! И когда же мы убежим?
Мандельштам: Прямо сейчас!
Надя: Ни с кем не попрощавшись?
Мандельштам: Ни с кем… Свою программу я уже отработал…
Дает Наде руку, они тихо выходят из-за столика.
Первый литератор: Куда же вы, Осип Эмильевич?
Второй литератор: Куда вы, Наденька?
Александр Дейч, поворачиваясь к ним: И в самом деле – куда?
Маккавейский, назидательно: Оставьте их, им сейчас нужно побыть вдвоем.
Первый литератор: Ну, раз сам Маккавейский так сказал…
Маккавейский: Вот именно!
Второй литератор, и все остальные хором: Тогда до свиданья, Осип Эмильевич! До свиданья, Наденька!
Дейч: До скорого свидания…
Мандельштам: До свидания, господа…
Наденька машет оставшимся рукой. Они с Мандельштамом уходят.
Маккавейский, задумчиво: И колесо вращается легко! Красивую строчку я Мандельштаму подарил. И не жалко… Впрочем, я создан для книги и напишу еще много книг.
Все, хором: Ура, Маккавейский! Ура, Дейч! Ура, Киев! Здоровеньки були!
(Чокаются водкой, шумят, Маккавейский садится за фортепиано, наигрывает «Где же вы, дни весны, сладкие грезы любви…». Занавес).

Сцена вторая.
Поэт Юрий Терапиано, сидит за столиком, уткнувшись в тетрадку, бормочет стихи. Зал еще пустой. Только хозяин кабаре, около стойки, протирает бокалы:
«Девятнадцатый год, вечера, посвященные Музе,
Огромный, прокуренный зал под названием ХЛАМ».
Хозяин кабаре, прохаживается около стойки, кивает, слушая стихотворение, потом не удерживается, уточняет:
«Вечера, посвященные Музе…». Как бы наш нынешний вечер не посвятили ЧК! На Липках, говорят, уже расстреливают… Как это они говорят: «недорезанных буржуев»… На телегах вывозят. Мне Наденька Хазина рассказывала: из ее окон на Институтской хорошо видно, как телеги с трупами проезжают… Людей на них навалено… Ох… Лежат, как овощи, скопом, рогожей едва прикрыты.
Терапиано (грустно):
- Знаю. Экономят большевички на рогоже.
Хозяин кабаре:
А ежели придут они прямиком к нам – и не будет никаких вечеров, посвященных Музе! И что прикажете делать?
Терапиано, рассеянно:
- Ну, я не знаю… Закрыть дверь на засов!
Хозяин: Тогда свои не войдут… А чужим – что? Чужие ваш засов прикладом на раз вышибут…
Терапиано: Надо в Крым… Там – Добровольческая армия…
Хозяин: Вам хорошо говорить – вы человек военный! Как ваш друг Маккавейский? А мне – куда?
Терапиано: Тогда готовьтесь работать в столовой для красноармейцев! У них это, кажется, называется – Общепит.
Хозяин: Тьфу, гадость! И слово-то какое мерзкое… Общепит… Общепыт… Как будто пытают кого-то… Ладно, пойду все же закрою дверь на засов… Помогите…
Терапиано: А как же свои войдут?
Хозяин: А пусть через дверь стихи кричат – красноармейцы стихов не знают…
Терапиано: Красноармейцы, может, и не знают, а чекисты порой образованные попадаются…
(Идет к двери и помогает хозяину закрыть дверь на засов, потом возвращается к тетрадке).
Хозяин: ну-с, поживем еще…Хоть один вечерок еще без этой новой публики… ХЛАМ - это, изволите ли видеть, содружество Художников, Литераторов, Артистов, Музыкантов. А не братание художников с чекистами!
 Терапиано, саркастически: Все мы нынче – ХЛАМ. Выбросили нас на задворки истории. (медленно читает сам себе вслух из тетрадки):
«Здесь Лифшиц читает стихи о «болотной Медузе»
И строки из «Камня» и «Tristia» сам Мандельштам…».
Хозяин: Болотная медуза… Помню, читал господин Лифшиц про медузу. Только я не понял, кто она такая. А Мандельштаму за его стихи из зала недавно банку варенья преподнесли. Вишневого. Пальчики оближешь! Они его с Наденькой до сих пор едят. По ложечке…
Юрий Терапиано, с улыбкой: Не верю я, чтобы Мандельштам – по ложечке! Уже, наверное, все съел… А болотная медуза – это, изволите ли видеть Санкт-Петербург. Город, возведенный на болотах державной волею Петра…
Хозяин: Уж больно витиевато! И господа из Петербурга могут обидеться… Хотя они еще до прихода красных в Крым сбежали. А большевикам все равно – что медуза, что какая другая тварь… Лишь бы не гидра контрреволюции!
Юрий Терапиано: Я еще не закончил…
Хозяин: Ладно, ладно, молодой человек… Продолжайте!
Юрий Терапиано, с иронией: Спасибо, что разрешили!
Морозный февраль, тишина побежденной столицы.
О, как мы умели тогда и желать и любить!
Как верили мы и надеялись, что возвратится
Былое величье, которого всем не забыть.
Хозяин, всхлипывает, утирает глаза полотенцем:
Вот это вы верно заметили… «Желать и любить…». Вот это стихи, я понимаю! А дальше?
Юрий Терапиано: А дальше я не написал. Не выходит пока. (закрывает тетрадку, откладывает в сторону). К хозяину:
- Сухарики с чаем подадите?
Хозяин: Подам, заслужили.
Юрий Терапиано: И денег не возьмете?
Хозяин: Не возьму!
Юрий Терапиано, торжественно: Благодарю тебя, о Лира, ты снова накормила меня…
Хозяин: Не Лира, а я, грешный… (Подает ему сухарики и чай).
Юрий Терапиано: Вы оба…
Хозяин: Вот придут гости – и вы снова им ваше «желать и любить» прочитаете…
Юрий Терапиано: Извольте…
(макает сухари в чай, пьет).
В дверь стучат. Мужской голос за дверью: «Эй, откройте!». Потом женский: «Откройте, пожалуйста!».
Хозяин медленно подходит к двери, переспрашивает:
- Кто там?
Голос за дверью: Кто там- кто там… Осип Мандельштам.
Хозяин: Ах, господин Мандельштам! Ну тогда стихи прочитайте, пожалуйста. А вы, господин Терапиано, проверьте – те ли это стихи, что вы у нас на днях читали…
Терапиано: Извольте… (подходит к двери).
Голос за дверью: Что за цирк! Ну ладно: На каменных отрогах Пиэрии….
Терапиано: Водили музы пестрый хоровод…(К Хозяину): Пропускайте, это свои…
Хозяин: А вдруг – грабитель? Или того хуже - чекист?
Терапиано: Это голос Осипа Эмильевича…
Хозяин: Ладно, под вашу ответственность, господин Терапиано. (отодвигает засов).
Входят Осип Мандельштам и Надежда Хазина.
Хозяин: Осип Эмильевич! Наденька! Присаживайтесь, сделайте такую милость!
Мандельштам, недовольно: Что за цирк вы устроили! Как же посетители войдут?
Надежда: И как – в самом деле?
Терапиано, от своего столика: А он у всех пароль спрашивать будет!
Мандельштам: Ну, если пароль… Это нас спасет… (Садится за столик, Надежда позади него, достает из волос круглый деревянный гребешок, расчесывает Мандельштаму волосы, смахивает папиросный пепел с пиджака).
Надежда: Опять ты, Ося, накурил… Пепел на плече. И почему-то всегда на левом!
Мандельштам, с улыбкой, как-то по-детски: Мне и друзья в Петербурге всегда так говорили… Гумилев написал: «Пепел на левом плече – и молчи! Ужас друзей, Златозуб!».
(замечает Терапиано, пьющего чай с сухарями, заинтересованно смотрит на сухари):
- Вкусные сухарики, господин…?
Терапиано: Терапиано, Юрий Константинович. Поэт.
Мандельштам, рассеянно: Да, я помню. Друг Макковейского. А сухарики-то вкусные?
Терапиано: Вкусные…
Мандельштам, хозяину: А можно и нам с Наденькой сухариков с чаем?
Хозяин: Вам – завсегда можно. Вы у нас – гвоздь программы. Что сегодня читать будете?
Мандельштам: На каменных отрогах Пиэрии…
Хозяин: Снова это… Ну ладно. Только я вас давно хотел спросить: «Пиэ- что?»
Мандельштам: Пиэрия… Чудесный уголок древней Эллады… «На каменных отрогах Пиэрии водили музы резвый хоровод….».
Хозяин: ну, раз музы, тогда понятно… музы – они дамы резвые, хоровод водить любят… (Подносит Мандельштаму и Надежде чай с сухарями).
Мандельштам: Грустно стало в Киеве, очень грустно… Мы тут с Наденькой по Липкам гуляли, так там… Страшно сказать… Трупы на подводах. Красные буржуев расстреливают… «На Крещатике лошади пали. Пахнут смертью господские Липки…».
Надежда: Не вертись, Ося! Дай мне тебя расчесать! (продолжает водить гребенкой по его волосам).
Хозяин: А вы по Липкам не гуляйте! Сидите лучше тут. Здесь спокойнее.
Мандельштам: Из вашего полуподвального окна тоже видно, как красноармейцы по улице вышагивают. Куда от них скроешься? Скоро и сюда придет человек с наганом. Или с маузером. (К Наденьке):
- Нет, надо в Крым! Спасаться… Я говорил тебе, Наденька, надо в Крым, к Врангелю… И наши уже все там! Надюша, почему ты не хочешь уехать?
Надежда: Подожди, Осип, может, еще все переменится…
Мандельштам: Что переменится? Если уж попали в историю, так из нее не вырвешься…
Надежда: А ты думаешь, что в Крыму, у Врангеля, лучше будет? Ты – еврей, тебя заподозрят в большевизме…
Мандельштам: А здесь – еще Бог знает в чем заподозрят… В поэтизме!
Надежда: Ты едь пока, Ося, один. А я к тебе приеду.
Мандельштам: Нет, нам нельзя разлучаться!
(В дверь снова стучат. Мужской голос: Откройте, что за черт! Я Маккавейский, а со мной – раненый!
Хозяин, подходя к двери:
- Если вы – поэт Маккавейский, то скажите, в кого недавно из пушки стреляли?
Голос из-за двери: Я не стрелял, я показывал.
Хозяин: Кому показывали?
Голос из-за двери: Юнкерам!
Хозяин: Верно! А раненый – кто?
Голос из-за двери: Певец из Оперы. Его на улице по голове саданули. Кровь течет…
Хозяин: Все равно – пусть споет!
Второй голос из-за двери: Где же вы, дни весны, сладкие грезы любви…
Хозяин: Ну тогда входите! (Отодвигает засов).
Входит поэт Владимир Маккавейский, поддерживая под руку артистического вида мужчину с разбитой головой. Одной рукой придерживает раненого певца, в другой – портфель.
Хозяин, сокрушенно: За что же его так отходили?
Маккавейский усаживает своего друга на стул, портфель аккуратно ставит рядом: А…Его шапка и пальто пролетариату понравились… Он отдавать не хотел. Подрался с ними. Ну, они его и отходили… Хорошо, что я рядом проходил. С револьвером. Отбил его.
Хозяин: Вы у нас – герой! Поэт-артиллерист… Прямо Лев Толстой!
Терапиано: Толстой был прозаик-артиллерист!
Маккавейский: Вы, чем меня хвалить, лучше воды принесите. И тряпицу чистую. Надо ему голову промыть. (К Надежде: Наденька, помогите!).
Надежда оставляет Осипа и уходит вместе с Хозяином. Возвращается с тазом чистой воды и тряпками. Садится около раненого, промывает ему голову.
Осип Мандельштам, со своего места: Наденька, какая ты у меня умница, все умеешь!
Надежда: Это не сложно, Ося!
Терапиано, мечтательно: Вы точно медицинская сестра… Ловко так все делаете… У нас на фронте такие были.
Надежда: Рана неглубокая. Так, царапина. Все хорошо. Петь будет.
Певец: Еще как буду… «Где же вы, дни весны, сладкие грезы любви…».
Маккавейский: Ну, угомонись пока. Посиди. Не геройствуй. Потом споешь. Чаю хочешь?
Певец: Хочу.
Маккавейский, к Хозяину: Принесите ему чай, будьте так добры.
Хозяин: Извольте. (Ставит перед Певцом чай, тот медленно пьет, Надежда утирает ему лицо).
Хозяин: Господин Маккавейский, расскажите про пушку…
Маккавейский: Какую пушку?
Хозяин: Ну, как вы юнкерам помогали…
Маккавейский: А общество не против?
Мандельштам, Терапиано, Наденька и певец, хором: Просим, просим!
Маккавейский, садится за столик, раскуривает трубку, рассказывает:
- Да историйка, собственно такая… Пехотные, значит, юнкера стреляли из винтовок со стороны Мариинского парка, а петлюровцы наступали по Александровской, снизу… Пушка была у юнкеров, но из нее почему-то никто не стрелял. Тут я проходил мимо. Ну и спрашиваю у юнкеров: «А почему вы, господа, из пушки не стреляете?».
Терапиано: Не умели, что ли? Чему их только в юнкерских училищах учат?
Мандельштам: Или растерялись… Мальчишки…
Маккавейский: Ну, я снял пальто, перчатки, котелок, передал какому-то юнкеру свой портфель с рукописями…
Терапиано: И?
Маккавейский: И помог им выстрелить. Впрочем, это мало что изменило. Петлюровцы все равно взяли Киев. А теперь, изволите видеть, красные… И снова офицеры с юнкерами по подвалам прячутся…
Терапиано: Ну а вы, Владимир Николаевич, что изволите делать?
Маккавейский: А я скоро уйду… На Дон… Или в Крым, к Врангелю. Вот там мои навыки артиллериста и пригодятся. Только закончу свои переводы из Бодлэра и уйду…
В дверь снова стучат.
Хозяин: Это еще кто?
За дверью женские голоса: Свои, свои!
Хозяин: А, барышни… Посетительницы…
Маккавейский: Это вы неосторожно… нынче разные барышни попадаются. Иные и в Красной Армии служат. Давайте я вас подстрахую. (Подходит с револьвером к дверям).
Хозяин осторожно отодвигает засов.
Вбегают две барышни поэтического и романтического, но несколько потрепанного вида. Маккавейский опускает револьвер, целует барышням ручки.
Говорят, перебивая друг друга: На улице так страшно… Стреляют. А мы к вам. Стихи послушать.
Хозяин: Ну, заходите… Билеты входные купить изволите?
Барышни суют ему помятую купюру.
Хозяин: Маловато…
Барышни, хором: Времена нынче такие…
Хозяин осторожно укладывает купюру во внутренний карман потертого пиджака, запирает дверь на засов: Ну, чем богаты…
Барышни усаживаются за столик.
Маккавейский, к Певцу: Ну ты как, петь можешь? Сейчас самое время…
Певец: Петь я всегда могу… Только кто мне проаккампанирует? Или петь а-капелла?
Маккавейский: Ну, изволь, я аккомпанировать буду. Я твои песенки знаю. Ну что, Массне, Вертер?
Певец: Пока еще я не пил слез из чаши бытия…
Маккавейский, усаживаясь за фортепиано: Ну, валяй про чашу бытия… Это барышням нравится.
Певец исполняет номер.
Барышни восторженно хлопают, кричат: «Браво!». Певец, несколько покачиваясь (голова кружится), возвращается на свое место.