Вийоновское

Нет, не там для поэта вершины,
где вскарабкаться выше нельзя…

Жизнь парижская - рынок блошиный.
Предлагают себя, лебезя,
Души, ангельской молью побиты.
Но чертям ни к чему барахло.
Потому и в моей нет обиды,
Что своей стать чужим не свезло.
Пусть она как всегда, начирикав,
Что-то каркает, как никогда.
Страх живет не в предсмертности криков.
Перед смертью страшней немота.
Ловкий друг мой в петле неуклюже
Исполняет последние па.
А поэт ненасытностью шлюшек
Сыт по горло – смешная судьба.
Не могла здесь сложиться такая,
Раз хозяин склониться не смог.
Он-то знает, что не затыкает
Певчим глотку могильный комок.
Тем слышнее всем трели солиста
На убогоньком фоне хоров.
Им светлей в этом городе мглистом
Разве только от бликов костров.
А меня (тоже, видимо, ересь)
Почему-то не греют они.
Можно жить и в святых изуверясь.
Чувством к людям вполне восполним
Сей пробел… А когда в человеке
Разуверился – в сердце дыра…
Не заполнить и Богу, навеки
Погрузившему мир в этот мрак.
Мне не дышится полною грудью,
Если кто-то задохся в петле.
Потому-то, наверное, труден
Путь поэта по грешной земле.
Здравый ум молвит: «К черту злословье!
Это ж рынок – кропай мадригал!
В этом жанре блох люди не ловят.
Здесь в цене искривленность зеркал.
Между строк их придурошность прячь и
С отвращением им не кривись!
Зло не в гончих с дыханьем горячим -
Злей холодный науськавший свист.
Бог, король – им достойное место.
Все по жизни тогда на местах».
Все равно от немого протеста
Лом-язык разожмет мне уста.
Потому не першит в моей глотке
Ком могильной земли – я готов.
Все равно ведь наелся шарлотки
Из запретных и грешных плодов.
Вот и вид у поэта скучающ.
Не свистится товарная ложь.
Потому от души получаешь,
Раз уж душу в стихах отдаешь.
Да, преступен, кто дикость стихии
Приручить доброй речью хотел.
Здесь слова-приговоры сухие
Убивают верней мокрых дел.
Утро… разума крик петушиный:
Отрекись, к прозе жизни вернись.
Но поэт достигает вершины
Там, где нет возвращения вниз.