Имя на поэтической поверке. Лев Друскин

  Лев Савельевич Друскин родился 8-го февраля 1921 года в Ленинграде, в семье аптекарей. Отец-Савелий Львович, был родом из столичного Вильно, мать – Дарья Ильинична Тумаркина, из белорусского местечка Мир.

  В три года ребёнок заболел полиомиелитом и оказался прикован к постели. Позже он вспоминал, что с этого возраста уже больше никогда не видел землю «из позиции стоя». Всю жизнь он провёл, лёжа или полусидя.

  И стал большим поэтом, несомненно, впрочем, судите сами:

«Не лгите мне! Не я распял Христа!
Я даже не сколачивал креста,
Я даже не выковывал гвоздя,
И не смеялся мимо проходя.
Я даже и в окно не поглядел…
Я просто слышал, как народ гудел…
Мне было зябко даже у огня,
И странно слиплись пальцы у меня».

  Большую часть детства и отрочества, с шести до пятнадцати лет, Лёва Друскин провёл в «Институте восстановления трудоспособности физически дефектных детей имени профессора Генриха Ивановича Турнера».

  Если не считать ленинградских поэтов 1960-х, то большая часть друзей – отсюда. Жена Лидия, с которой они создали семью после войны, в обиходе звали Лиля, тоже была пациенткой этого института.

  Юному Льву врачи предложили выбор: обрести способность ходить, на костылях конечно, и после множества операций, или остаться в инвалидном кресле.

  Профессор предложил сделать пять операций: закрыть коленные суставы, закрыть тазобедренные и вставить подпорки в позвоночник.

   Он сказал, что в результате я смогу с трудом, но передвигаться на костылях, но не сумею сидеть. Лев Савельевич думал всю ночь и принял решение – сидеть важнее.
Одно исключало другое. Юноша выбрал – сидеть, потому что это означало возможность спокойно работать за письменным столом.

  Ну что ж, случилась со мной в раннем детстве непоправимая беда. Я навсегда связан с кроватью и инвалидным креслом. Есть ещё автомобиль и поезд. Есть люди, которые приходят ко мне и рассказывают обо всём. Есть музыка, которую я слушаю, и стихи, которые я пишу.

  Вот стихотворение, написанное подростком ещё в детстве, про себя:

«Я лежу, прикованный к постели.
Разве жизнь увидишь из окна?
Ноги – тряпки, руки ослабели,
Смята и изломана спина».

  Ранние стихи Лёвы, его отец отнёс в 1933 году в редакцию детского журнала «Ёж», и там их напечатали.

   Спустя примерно полгода на последней странице газеты «Правда» появилась заметка о том, что в Ленинграде закончился конкурс юных дарований и первую премию получил двенадцатилетний школьник Лев .Друскин, за драматическую поэму «Человек всё победит».

  На Первом съезде писателей в 1934 году, Самуил Маршак процитировал четверостишие из этой поэмы Льва Друскина:

«Будь то молнии иль змеи,
Будь то тигр или кит,
Человек всё одолеет,
Человек всё победит».

  Надо сказать, Лёва ещё с детства посещал «Литературный кружок», при Ленинградском Доме пионеров, под руководством детского поэта Самуила Яковлевича Маршака.

  Основным следствием данной публикации, стало то, что с этого времени Самуил Маршак, стал главным учителем Лёвы Друскина в поэзии. Маршак учил, помогал, возил с выступлениями по городам, на берегу Волге, на теплоходе.

  Да, его однажды забыли на пристани, но пароход, уже успевший скрыться из виду, всё-таки вернулся за юным стихотворцем, сидящим в инвалидной коляске.

  Маршак активно помогал ученику, вплоть до того, что выхлопотал для него пенсию, как исключительно талантливому мальчику в области драматургии, и тот получал её чуть ли не до 60-ти лет, до вынужденного отъезда Льва Друскина, в Германию, из-за аморального действия властей и исключения его из Союза писателей СССР, в 1980 году.

  Жизнь, вдруг взорвалась войной. Потом была эвакуация: «Странно устроен человек: я ничем не мог помочь моему городу, я мог только замёрзнуть, погибнуть от истощения, пропасть. И всё же отъезд ощущался как предательство. Я лежал под грудой тряпья. Слушал по радио стихи Ольги Берггольц и плакал:

«А город был в дремучий убран иней.
Уездные сугробы, тишина…
Не отыскать в снегах трамвайных линий,
Одних полозьев жалоба слышна.
Скрипят, скрипят по Невскому полозья,
На детских санках – узеньких, смешных
В кастрюльках воду голубую возят,
Дрова и скарб, умерших и живых…

  Трудно представить, как он, Лев Савельевич, парализованный, лежащий, мог войну пережить. Блокада. В эвакуацию в Ташкент, уехал в феврале 1942 года. Смерть матери 24-го апреля 1942 года в Ташкенте.

Справка:

  «Гражданка Друскина Двоше-Родель Эльевна находилась на излечении в стационарном институте переливания крови г. Ташкента с 11.04. 42. Умерла 24.04. 42. В 8-мь часов вечера. Результат лечения: поступила в институт без хлебной карточки, как эвакуированная из Ленинграда».

  Лев Савельевич вспоминал, о том, как они с мамой ехали в эвакуацию и о подлом поступке соседа по купе, на станции Рязань.

  «Где он сосед по купе, убийца моей мамы – молодой, холёный? Утром, не сказав нам ни слова, не предупредив, он привёл патруль и снял с поезда отекшую от голода женщину и её парализованного сына, потому что ночью они чесались.

  И мы добирались от Рязани до Ташкента больше месяца, после эпидемических проверок, на возможную заразность. А тот поезд домчал бы нас за три дня. И мама была бы жива, была бы жива…».

  Мытарства эвакуации. В Самарканде, Лев Друскин, по линии отделения писателей, делал переводы юкагирских и нанайских поэтов, или сам писал за них стихи уже сразу на русском, но есть среди его переводов и те, что были сделаны по собственному выбору, по своей охоте.

  Была у Льва Савельевича и другая подработка в эвакуации, в которую его вовлекли двое ушлых писателей из Москвы, Крептюков и Феоктистов. Они сумели разыскать Льва Друскина в Самарканде и предложили вместе выступать с чтениями по школам.

  Они так, сказать, позиционировали поэта как нового Николая Островского, но львиную долю гонораров забирали себе. Поэт узнал об обмане случайно, увидев в окне школы, как его коллег, администрация угощает щедрым обедом (в основном работали за еду).

  Преодолел. Вернулся в Ленинград. В книге «Спасённая книга», Лев Савельевич писал:

  «И снова я повторяю: странно устроен человек. Судьба преследовала меня, как дикого зверя: загнала в угол, лишила ног, морила голодом и стужей, убила близких, но молодость брала своё.

   Это потом зрение потускнело, а сейчас мир был раскрашен ярко, наподобие детского рисунка. Небо казалось не голубым, а густо-синим, кусты и деревья сверкали свежей листвой, песок желтел, как новенький».

  После войны о Льве Друскине была статья в журнале «Огонёк», называлась она «Мужество».

  В своих воспоминаниях Лев Савельевич просто упоминает о ней, без каких-либо подробностей, но ссылка на неё помогла при организации платных выступлений, запродажи текстов для песен.

  Оказалось, что одну из песен – о возвращении в родной город – услышала и запомнила будущая жена Льва Друскина – Лиля, попавшая в эвакуацию в Омск, и знакомая ему с детских лет, по лечению в институте.  Вот это стихотворение:

«Настежь раскрыта знакомая дверь,
Свалена набок ограда…
Я возвратился, я дома теперь –
Лучшего счастья не надо!
В холод и зной
Ты был всюду со мной
В гуле военных тревог.
Помни, родной,
Я по-прежнему твой –
Я не вернуться не мог!»

  В 1957 году они поженились, Лиля также была инвалидом с детства, передвигалась на костылях.

  Лев Друскин был женат, и очень счастливо женат, Лиля души в нём не чаяла. «Он святой!» - говорила она со слезами на глазах. А иногда с гордостью: «Он гений!»

  Прожили они вместе в браке 33-и года и три месяца, до кончины Льва Друскина. 28 ноября 1990 года, в вынужденной эмиграции, в Германии.

  Ну, гений не гений, а большим поэтом Лев Друскин был.

  О послевоенном времени в Ленинграде. Лев Друскин вспоминал:

  «Жили мы плохо. Регулярной работы не было. Иногда какой-нибудь стишок печатали в журнале «Смена». Изредка, очень изредка бывала халтура на радио – песенка для детской передачи о пионерском галстуке, о партии или о рабочем классе.

  Вспоминая 1953 год, так называемое «дело врачей», подготавливаемую массовую «депортацию евреев», чтобы «спасти их от справедливого гнева советского народа», поэт пишет:

  «Выручить их-их, нас, меня – могло только чудо. И оно свершилось: 5-го марта. В еврейский праздник Пурим, умер Сталин.

В этот день я – неверующий человек – написал стихи»:

       ***

«Мелькает огонёк зелёный,
И машинист угрюмо ждёт,
Пока рассадят по вагонам
Тот Богом проклятый народ.

Но Ягве на расправу бурям
Не даст народа своего,
И умирает в ночь на Пурим,
Кто поднял руку на него».

Справка:

Этот праздник отмечается в память о чудесном спасении евреев в Персидском царстве, более 2400 назад, в период правления царя Ахашвероша (Артаксеркса).
 «Пур» в переводе «жребий». Именно с помощью жребия советник царя, первый  министр Аман определил день, когда следовало истребить евреев Персии.

  Но злым замыслам советника царя, его первого министра - не суждено было осуществиться. От верной гибели людей спасла супруга царя Эстер, которая сама  принадлежала еврейскому роду, о чём царь не ведал.

  Эстер сказала своему родственнику и воспитателю Мордехаю, главе общины, и он потребовал от Эстер заступиться за свой народ.

  Войдя в царские покои, упала Эстер к ногам царя Ахашвероша и стала умолять его отменить указ об истреблении еврейского народа. 

  - Невозможно отменить то, что подписано именем царя и скреплено царской печатью, - сказал Ахашверош. – Но я издам новый указ. Во все концы государства был разослан новый указ, где говорилось, что евреи каждого города могут собраться и встать на защиту своей жизни. И убивать всех, кто вздумает напасть на них.

  Евреи вооружились и за день ранее, который указал злой Аман, перебили тех персов, которые рассчитывали убить евреев и поживиться их имуществом.

  Пурим – самый весёлый еврейский праздник. Напоминает о том, что на протяжении всей еврейской долгой трудной истории, евреи никогда не унывали и всегда поддерживали друг друга.

  Кстати, в «Пурим» устраивают праздничную трапезу, и это единственная трапеза в году, когда еврею разрешается выпить вина столько, чтобы перестать различать слова «проклят Аман» и «Благословен Мордехай».

Ещё Лев Друскин писал в своей «Последней тетради»:

«Моя еврейская душа
На кончике карандаша
Жестикулирует, картавит,
Выкидывает антраша
И с ног на голову всё ставит.
Какое дело не начну,
Она командует: А ну!
С такой связаться – смех и слёзы,
Но нет души её верней,
Не потому ли, что над ней
Летят шагаловские козы?»

  В 60-е годы Лев Друскин стал печататься, во время хрущёвской «оттепели». Стал известным писателем, приняли в Союз писателей.

  Первый сборник «Хорошая песня» вышел в 1957 году, следом появились «Ледоход» -1961, «Стихи» -1964 и «Стихи» -1967.

  Ещё одним источником приработка, а иногда и – просто существования для советского поэта были переводы.

  Из крупных российских поэтов, кажется, только Есенин и Маяковский не занимались этим делом.

  Все же остальные отдали ему дань – переводили и Пастернак, и Твардовский, и Ахматова, и Тихонов, и Заболоцкий, и Симонов, и Петровых, и Шефнер, и Ахмадулина – кого не возьми.

  Лев Друскин пишет об Анне Ахматовой известное: «Переводческую работу она ненавидела. И в её мастерских трудах нет того Божьего огня, который бьёт из переводов Пастернака».

  Это и понятно, свои стихи долгое время ей запрещали публиковать, а на перевод чужих стихов не было вдохновения а была нужда в средстве для проживания.

  В своей, единственной книге прозы: «Спасённая книга»-1984 год, за которую его гноило КГБ, вышедшей, за рубежом, в Германии и Англии, Лев Друскин писал:

  «Мой мир – это комната. В каком государстве она находится? В государстве моего духа. По вечерам у нас собираются друзья. Иногда приходят поэты и музыканты. Однажды привели целый квартет…».

  Частыми гостями этого государства, этого мира неординарной Лёвиной личности были многие, далеко не последние люди российской культуры и науки:

  И.Бродский и В.Соснора, Б.Окуджава и А.Галич, С.Довлатов и Я.Гордин, С.Юрский и М.Жванецкий, А.Козырев и М.Петров, Н.Горбаневская и Е.Боннер…

  Какие замечательные имена и личности! А ведь многие из них называли себя его друзьями. Уже одним только этим можно было бы гордиться, не правда ли?
А Лев Друскин ещё был Поэтом. Жил в поэзии и ради поэзии:

«Пишу стихи и занимаюсь прозой,
Спешу закончить повесть к декабрю.
Держу перо. Спокойный и тверёзый,
Обдумываю, пробую, творю.
Но иногда находит озаренье,
Как всплеск весла над холодом реки,
И на столе лежит стихотворенье –
Всего четыре, может быть строки.
И я сижу с блаженною улыбкой,
И я перо роняю как весло,
И уплывает золотая рыбка,
Которую теченьем унесло».

  Приходить ко Льву Савельевичу было праздником и работой, для друзей и близких. Праздником душ и работой ума. Потому всем хотелось ему соответствовать.

   Иногда выпадала и физическая работа. Когда Льва Савельевича, например, требовалось «прогулять».

  В воспоминаниях Льва Друскина всё время фигурирует инвалидное кресло и руки друзей – как основной способ передвижения – его «носили на руках» в самом прямом смысле.

  Связь с Серебряным веком для поэта заземлялась ахматовской дачей в Комарово, сдаваемую в аренду Литфондом, которую Анна Ахматова называла дощатой «будкой».

  В этих домиках зимой был холодильник, прогреть, протопить её было невозможно, когда к Анне Ахматовой, к примеру, приходили друзья – раздеться не могли, такая там была низкая температура. Благо, Лев Савельевич находился там с семьёй, только в летнее время, начиная с 1966 года.

  Лев Друскин был знаком с Анной Андреевной, при её жизни. Первый раз он сам ей позвонил, и Анна Ахматова пришла к нему пешком через весь город, чтобы послушать стихи, и, здороваясь, сказала: «Не люблю трамваев».

  Лев Савельевич читал что-то в духе Блока, и в памяти сохранились такие слова Ахматовой: «Плохие ботинки всё-таки ещё можно надеть. Но кому нужны плохие стихи?»

  В следующий раз, уже у неё на даче, он читал более зрелые, главное, более уместные, потому что дачные стихи: «Утро в Зеленогорске»:

«В окно влетают с гулом поезда.
Ты спишь – тебе уютно в этом гуле.
Твоя рука на низкий подоконник
Легла, как пятистишье. За окном
Высокие, учёные деревья.
Смешно! Они по-фински и по русски
Умеют говорить. А по – арабски?
Конечно, да. Ведь там, на чердаке,
Две ласточки пристроились. Они
Сюда являются уже четвёртый год.
И каждый раз – представьте! – из Египта.
Счастливые… Но не счастливей нас.
Усталая моя, ты – мой Египет,
И зной, и страсть. Поспи ещё немного.
В окно влетают с гулом поезда,
И жаркая на солнечном пятне
Твоя, рука лежит, как пятистишье.
 
  Ахматова умерла 5-го марта 1966 года, и Лев Друскин написал стихотворение, в день её похорон:

«Автобус плыл, и всё на свете плыло,
И видел я, к стеклу прижавшись лбом,
Как жизнь её из ледяной могилы
Восходит ослепительным столбом.
Дорога шла, сознание теряя,
Прощалось море, плакала Нева…
И я заплакал тоже, повторяя
Её стихов бессмертные слова».

  Конечно, Лев Друскин не был в автобусе. Он лежал в своей кровати, раскрывал наугад книгу Анны Ахматовой «Бег времени» и без конца перечитывал бессмертные слова её удивительных стихов:

«Но я предупреждаю вас,
Что я живу в последний раз.
Ни ласточкой, ни клёном,
Ни тростником и ни звездой,
Ни родниковую водой,
Ни колокольным звоном –
Не буду я людей смущать
И сны чужие навещать
Неутолённым стоном».
Стихотворение «Бег времени» - дало название, кстати, всей книге Анны Ахматовой:

       «Бег времени»

«Что войны, что чума? – конец им виден скорый,
Их приговор почти произнесён.
Но кто нас защитит от ужаса, который
Был бегом времени когда-то наречён?»

  Летом, начиная с 1966 года, он обычно жил с женой, на даче Ахматовой, одного из писательских домиков Литфонда, в поселке Комарово, под Ленинградом.

  «Будка», так называла Ахматова свою дачу, сразу же не повезло – её приказом перекрасили. Умоляли директора оставить всё по-прежнему. Но директор сказал: - Нельзя! – и зелёный цвет сменили на коричневый.

  После кончины Анны Ахматовой, вещи её были беспорядочно свалены на веранде – частью вывезены, частью разворованы.

  Сперва поговаривали, что организуется музей, но власти запретили, и дача пошла в расход. Её стали сдавать в аренду.

  Жил на ней и Лев Друскин с женой. Лев Друскин уверял, что Ахматова не сдержала слова. Она навещала наши сны. Странно и неловко было поначалу в её доме, об этом чувстве убедительно написал Лев Савельевич:

«Я ещё не привык, я смущён,
Будто впрямь совершаю кощунство.
Тем, что в комнате этой живу,
Раскрываю окно по-хозяйски
И несу на веранду цветы
В знаменитой надтреснутой вазе.
Это старенький стол под сосной…
Не моим бы лежать там тетрадям!
Не мои, не мои, не мои
Эти стены, и окна, и двери.
Лучше б мне, как два года назад,
Робким гостем стоять на пороге,
Острым локтем в портфеле зажав
Ненавистную, милую папку.
Я сажусь на чужую скамью,
Я к столу наклоняюсь чужому…
И всё кажется мне, что сейчас
Выйдет тень величавой старухи
И, стихи мои перечеркнув,
Настоящие строки напишет»

  Народу у Льва Друскина собиралось, в «будке» человек двадцать. Общение на равных. Ну, полёживает один из нас на кровати, поддерживая свою крупную голову рукой, уже немолодой, до пояса прикрытый пледом мужчина. Никому это не мешает.

  Такое же общение, как и в посёлке Комарово, на даче, в холодное время года, происходило и в большой коммунальной комнате, 30 кв. метров, с высокими потолками, в Ленинграде, где жил Лев Друскин с семьёй, Московский проспект №20, внутренний двор.

  Друзья и знакомые обсуждали литературные и политические новости, наслаждались новыми Лёвиными стихами. Позже – совместная прогулка к Щучьему озеру. Коляску, с поэтом, везли по очереди.

  «Если бы я мог двигаться, не вылезал бы из леса», - вздыхая говорил Лев Друскин.

Лев Друскин удостоился чести войти в число поэтов, на стихи которых пишутся так называемые бардовские песни. Это притом, что и поэзия, и сама фигура Льва Савельевича были бесконечно далеки от романтики гор, тайги, костра, геологических маршрутов, и многих прочих аксессуаров авторской песни.

 Наиболее известна песня «Посёлок дачный» на музыку Александра Дулова:

      «Посёлок дачный»

Скрипит посёлок дачный
Обшивкой корабельной.
На соснах, как на мачтах,
Огни святого Эльма.
И если хочешь к звёздам,
Нам будет по пути.
Ещё тебе не поздно
На палубу взойти.
Мой скарб к земле привязан,
Мои в чернилах пальцы,
Но ты узнаешь сразу
Межзвёздного скитальца.
Сотрём друг другу слёзы,
Незримые почти…
Ещё тебе не поздно
На палубу взойти.
Ну ладно, ну не плачь ты –
Ведь нам нельзя отдельно.
На соснах, как на мачтах
Огни святого Эльма.
Зачем скитаться розно?
Обнимемся в пути!
Ещё тебе не поздно
На палубу взойти.

  Ещё одна песня на стихи Льва Савельевича, «Извозчичья пролётка в старинном городке…», на музыку московского барда Аркадия Лебедева. Стихи эти, действительно, словно напрашиваются, чтоб их положили на музыку:

 «Извозчичья  пролётка
В старинном городке,
Я весь свой век короткий
С тобой накоротке.
Из-за спины сутулой
Я вижу не впервой
Обтянутые скулы
Булыжной мостовой.

Припев: Извозчик, а, извозчик,
Ты, может быть, и прав:
Пожалуй, это проще,
Чем на семи ветрах.
А жизнь моя, как росчерк,
И я рукой машу…
Извозчик, а, извозчик,
Куда же я спешу?

Зачем в потоках света,
В распахнутом пальто –
Я – пуля, я – ракета,
Я сам не знаю кто.
Бегу сквозь град известный,
Стирая пот, бегу…
И это бег на месте
Сдержать я не могу».

  В это время в поэзии Льва Савельевича заняла тема природы, чувственного восхищения, проникновения в мир русского пейзажа:

       ***

Глянешь в небо – и утопишь взор.
Только где-то, на краю сознанья,
Две осины вышли на бугор –
И дрожат, и просят подаянья,
А кругом такая благодать:
Небо свет застенчивый и ясный,
Широко и далеко видать,
И поля младенчески прекрасны.
Отчего ж нам холодно, скажи?
Что за рок над этими местами?
И зачем так горестно стрижи
Крестят небо мелкими крестами?»

  Проблемы, негаданно возникшие у Льва Друскина с ленинградскими властями, с «органами», с Союзом писателей, не были связаны с его еврейством.

  Лев Друскин не собирался репатриироваться в Израиль, не поддерживал каких-то особых связей с так называемыми сионистами, считал себя русским поэтом, писал:

«Голос предков – ветерок в моей крови,
Не смущай меня, не мучай, не зови.
Что мне шёпот твой гортанный у плеча,
Над молитвенником белая свеча?
Я пропитан этим небом до корней,
Нет мне хлеба, нет мне родины родней.
Вот мой Ленинград и вот мои Кижи…
Что ты хочешь от меня, скажи?
Я и с Игорем на половца ходил,
И друзья мои в могилах под Москвой…
Что ты шепчешь? Я давно уже не твой.
Разве в доме уживутся две любви?
Не смущай меня… Не мучай… Не зови…

  За полгода, до исключения из Союза писателей, в 1971 году, поэт Александр Галич (19.10.1918-15.02.1977.),сидя у постели Льва Друскина, гладил его по голове и говорил:
«Ну, мы-то с тобой, Лёвочка, никуда не уедем».

  Увы… Несмотря на благодушный настрой поэта, у «органов на него были другие виды. В декабре 1971 года, Александра Галича исключили из Союза писателей, а в июне 1974 года выжали из страны. Прожил Александр Галич всего-59-ть лет.

  По такой наторенной схеме расправы с творческими людьми, к сожалению, спустя некоторое время повели и поэта Льва Друскина, инвалида с детства.

  С чего «органы» начали цепляться к Льву Друскину? С позиций обычной логики, здравого смысла понять это невозможно. По- видимому, дело было просто в том, что он был внутренне свободный человек и вёл себя соответственно.

  Дома ли, на «ахматовской» ли дачи, его всегда окружали десятки людей, к которым он относился с неутомимым интересом. ГБ-шники называли дом Друскина « проходным двором». Гости из-за рубежа были обычным явлением.

  Постоянно захаживали молодые поэты, считавшие его своим учителем, наставником. В своих воспоминаниях Лев Друскин, надо сказать, весьма нелицеприятно описывает ленинградских «письменников».

  Помимо внешнего надзора, за Друскиным присматривали и докладывали «куда надо» братья-писатели», в том числе – сосед по даче – видный ленинградский писатель, который с гордостью говорил о себе, что он – первый чукча, о котором написали в Большой Советской энциклопедии, - Юрий Сергеевич Рытхэу (1930-2008), родился в семье охотника-зверобоя.

Справка:

При рождение мальчику дали имя « Рытгэв» - означает «забытый». В дальнейшем, поскольку для получения паспорта необходимо было указать имя и отчество, взял русское имя и отчество, имя «Рытхэу» - стало фамилией.

  Его дед был шаманом, который в начале ХХ века ездил в Нью-Йорк и работал там, в зоопарке экспонатом: сидел в клетке, изображая «типичного северного дикаря» - в меховой кухлянке, мехом наружу и внутри, в торбазах, из оленьей шкуры на ногах, и в головном уборе – капоре, так же из оленьей шкуры. Работа экспонатом – не плохо оплачивалась.

  Надо сказать, в 2011-ом году. в центре Анадыря установили бронзовый памятник Юрию Рытхэу, скульптора Александра Рукавишникова, на месте снесённого памятника Ленину.
В 2019 году Международному аэропорту Анадырь (Угольные копи), было присвоено имя Ю.С.Рытхэу.

  А над головой его тем временем сгущались тучи. Хрущёвская разрядка закончилась. Велась борьба с диссидентами, одним из которых в глазах властей был и Лев Друскин.

  Слишком много людей в его доме вело вольные разговоры. Лев Савельевич, к тому времени написал книгу прозы: «Спасённая книга» -1984, издания Германия и Англия. Многие вещи в ней названы своими именами.

  Некоторых советских писателей  Лев Друскин показал в их реальном обличье, что в представлении литературных боссов требовало немедленного пресечения.

  Далее – дело техники. Процесс для того времени накатанный. Обыски, допросы друзей, травля в печати, исключения из Союза писателей, 10-го июля 1980 года,  выдворение из страны, 12 декабря 1980 года.

  Стихи Друскина, посвящённые его выдворению из СССР, написанные частью тогда же, так сказать в режиме on-line, часть – какое-то время спустя, уже в Германии, трудно читать спокойно:

      ***

«А как вещи мои выносили,
Все-то вещи по мне голосили:
Расстаёмся, не спас, не помог!
Шкаф дрожал и в дверях упирался,
Столик в угол забиться старался,
И без люстры грустил потолок.
А любимые книги кричали:
«Не дожить бы до этой печали!
Что ж ты нас продаёшь за гроши?
Не глядишь, будто слёзы скрываешь,
И на лестницу дверь отворяешь –
Отрываешь живьём от души».
Книги, книги меня не кляните,
В равнодушных руках помяните,
Не казните последней виной…
Скоро я эти стены покину,
И, как вы, побреду на чужбину.
И скажите – что будет со мной?»

       ***

«Хотите я вам нарисую
Две лодки и два корабля,
И землю, с которой простился?..
Пускай уплывает земля!
Пускай уплывает, не жалко…
Зачем она машет плащом?
Полжизни на ней протрубили,
Полжизни осталось ещё.
Уходит она в повороте,
Который не преодолеть.
Пускай уплывает, не жалко…
Ах, лучше бы мне умереть».

       ***

«Мне снился отъезд мой –
Всё тот же, точь-в –точь,
На выдохе чувств, на пределе.
И были друзья нам не в силах помочь
И только глядели, глядели…
Струилась асфальта тревожная ртуть,
Последние стропы рубили.
Я даже губами не мог шевельнуть
И понял: убили…убили…
О Боже, судьбу мою уговори!
О, сжалься хоть раз надо мною!
И если ты можешь, плечом подопри
Тяжёлое небо земное».

  Искали «наркотики», но обвинили в хранении и распространении запрещённых книг. Впрочем, к инвалиду Друскину органы проявили «гуманность»: его не арестовали, но он  был вынужден эмигрировать, с семьёй – женой и тёщей.

  Вот какой диалог с ответственным за Лёвино «дело», неким капитаном КГБ Коршуновым, произошёл с инвалидом с детства:

- Вот, не хранили бы вы книг…
- Такие книги есть у каждого писателя: Ахматова, Цветаева, Пастернак…
- Не целиком, не целиком… К тому же предисловие… Этот вот. Струве.

  Отрывки из письма, близких  друзей видевших в аэропорту отъезд семьи Друскиных:

  «Мне хочется описать ваш отъезд нашими глазами, потому что он нас настолько потряс, что мы долго не могли прийти в себя. Когда мы увидели, посадку в аэродромный автобус, для подвозки пассажиров к трапу самолёта.

  Как Лиля на костылях тащила на поводке собаку Гека, тёща Нина Антоновна, за 80-ть лет, не могла справиться с подъёмом клади, а Лёвка руками пытается крутить колёса коляски, мы думали, что не выдержим.

  Я заревела и закричала: «Помогите им!»  …посторонние провожающие заверещали и стали кричать своим пассажирам, чтобы помогли. Но пассажиры-то одни старики!
  Дальше всё сквозь слёзы и как в тумане. Даже неясно помню, как Лёвку затаскивали в автобус и что было у самолёта.

«Под ногами хрустит валидол…
Уезжаем, дружок, уезжаем.
Не покажется родина раем,
Если ад напоследок пошёл»

  Надо сказать, в последнем разговоре, перед отъездом, капитан КГБ, спросил с ехидцей Льва Друскина:

  «Надеюсь, демонстраций не будет?»

  Лев Савельевич ответил: «Какие демонстрации? Мне бы до больницы добраться»
В аэропорту сами КГБ устроили демонстрацию – на всю катушку. Лев Друскин вспоминает: «Чего они хотели – наказать меня, потрепать нервы, поглумиться под занавес? Не знаю…

  Поднять меня на самолёт по узкому трапу старикам-пассажирам было не под силу. Советский экипаж самолёта застыл, после сурового инструктажа «органов» о запрете помогать при посадке  и стоял, вызывающе скрестив руки на груди.

  Какой-то находившийся под крылом парень в спецовке, очевидно механик, сделал несколько шагов в нашу сторону и, спохватившись, остановился.

  Тогда Лиля стала кричать иностранцам. Подбежали двое. На своём чудовищном немецком Лев Савельевич объяснил им, как надо его нести по трапу…».

  Вследствие своих физических и моральных мук, по жизни, из-под пера Льва Савельевича выходили выстраданные строки стихотворений:

       ***

Судите и да будете судимы!
Пути Господни неисповедимы.
Но если Бог послал тебе правёж
И смертная наглажена рубаха,
Не надо душу растлевать от страха,
А лучше сразу кинуться под нож.
Я не борец – прости меня, о Боже!
Я не герой – вы не герои тоже.
Я не искал судьбы с таким концом,
Чужая мука больше мне не впору…
Опять звучат шаги по коридору,
Но лучше рот залить себе свинцом.
И я несу свой крест по Иудее
И ни о чём на свете не жалею,
И пот слепит, и горло жажда ест,
И жгут мне спину оводы и плети…
Но мученики двух тысячелетий
Плечами подпирают этот крест.

  Последние десять лет, с 1980 года, Лев Друскин прожил в немецком университетском городе Тюбинген, куда уехал с женой Лилей и тёщей Ниной Антоновной – тоже, между прочим, любящим своего зятя!

  Немецкие власти отнеслись к поэту очень тепло, окружили заботой и вниманием.
Его любили студенты с университета, его любили прихожане соседней протестантской церкви и вся эмиграция.

  За это время, Лев Друскин, съездил на специальной машине в Италию, выпустил две книги стихотворений: «У неба на виду» и «Свет в окне», в 1985 году.
Но всё это – без России, без города на Неве, без друзей…:

«Как на деревню, дедушке пишу,
Всем поимённо шлю приветы,
Как будто каждым именем дышу –
Перебираю милые приметы…
В окне – чужая, пёстрая страна,
Я далеко, я не вернусь обратно.
Шуршит перо… мне попросту приятно
Твердить сквозь слёзы ваши имена».
Друзья приезжали к Льву Друскину со всего света – кроме как…:

       ***

К нам из Штутгарта звонят.
(Белый град стучит по крыше.)
Я волнуюсь… Я не слышу…
Кто к нам едет? Как я рад!
А вчера звонил Париж.
Я рпять друзей увижу.
Как примчатся «из Парижу»
Ты пирог соорудишь.
Кто ещё звонил? Мадрид?
Вся земля к нам едет в гости.
Всех устроим на ночь… Бросьте…
Кто об этом говорит!
Лишь Москва и Ленинград –
Два пожарища, два рая,
Слёз прощальных не стирая,
Как убитые молчат.

  Всё-таки Лев Друскин был не совсем точен, когда писал о молчании Москвы и Ленинграда – рядом были Ефим Эткинд, Лев Копелев и его супруга Рая Орлова, наведывался Иосиф Бродский, при первой возможности прорывались к нему друзья из России – вживе или своими стихами.

  Правда, в конце перестройки, попасть из России в Германию, стало намного проще, открыли границу.

  Исполнился год, как Россия, пусть и с перерывами, сидит на карантине. Это время подняло на щит стихотворение Иосифа Бродского « Не выходи из комнаты…», весьма невысоко ценимое самим автором.

  В этом, своём стихотворении Льва Савельевича, написанное уже в эмиграции, на закате лет, не ставится вопрос, как выйти из комнаты, тем более живым человеком: поэт остаётся в ней навсегда книгой среди книг:

«Умру? Ну что ж, умру. Не стану я цепляться
За свой последний вздох, за свой последний миг.
И встану я туда, где братья потеснятся –
Не человек уже, а книга среди книг.
Кто в комнату войдёт и снимет книгу с полки?
Кто сядет, у стола, страницы шевеля?
Я рядом. Вон он – я. И надо ль верить в толки,
Что приняла мой прах немецкая земля?
Кто встретил голос мой? Кузнечики стрекочут,
В раскрытое окно летит медвяный дух…
А он поговорить со мной сегодня хочет –
И все мои слова он повторяет вслух…»

  В мае 1989 года Ленинградское отделение Союза писателей официально признало исключение поэта Льва Друскина из своих рядов  -«аморальным». Поэт успел застать, при жизни,  это справедливое решение по нему.

  Умер Лев Савельевич Друскин 26-го ноября 1990 года, прожив 69-ть лет.
 Хоронили его на кладбище в Тюбингене, по свидетельству друга и очевидца Олега Малевича, «под колокольный звон, при огромном скоплении людей. Там были и русские, но больше – немцы».

  Вечер памяти Льва Друскина удалось организовать в Ленинграде, в 1995 году, (тогда уже Санкт-Петербург, с 6-го сентября 1991 года), только через пять лет после его смерти.

Он проходил на Невском в Доме искусств им. Станиславского.

Из Тюбингена прилетела вдова поэта, Лиля Друскина. Приехал так же издатель книг Льва Друскина  профессор Мюллер.

Вечер вёл один из близких друзей Лёвы, известный артист и режиссёр Сергей Юрский.
А со сцены звучат и звучат Лёвины стихи:

«Ну что ж, тра-та-та, пожили неплохо.
Стучи барабан, догорает эпоха –
Она не оставила нам ни черта…
И всё ж, тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та…»

  Лев Савельевич Друскин никогда не был в числе «громких», популярных поэтов, не спекулировал на своей биографии – при всём её драматизме.

  Найдётся не так уж много, даже из бывших ленинградцев, кто бы знал и, тем более, ещё помнил это имя. А он был подлинно ленинградским поэтом и был изгнан из родного города «органами», при активном содействии «братьев-писателей».

Из поэтического наследия Льва Друскина.

    «Памяти Марины Цветаевой»

Не на письменный, как велела,
Как судьбу загадала свою…
Равнодушно нескладное тело
Опустили в углу на скамью.

Тишина и покой, словно в проруби,
Но весь день, о стекло окна
Бились голуби, бились голуби,
Бились голуби дотемна.

     ***

Нет, никогда календарю
Я не скажу: «Благодарю».
Часы запру, будильник спрячу,
Куплю билет втридорога,
Уеду к чёрту на рога
И брошусь в травы, и заплачу.
Спаси, лесная тишина!
Пусть заслонит меня сосна
Своею смуглою спиною.
И вдруг услышу я, привстав, -
Неумолимо, как состав,
Грохочет время надо мною.

Известный поэт из Санкт-Петербурга Вадим Халупович посвятил Льву Друскину - замечательное стихотворение:

       ***
                Памяти поэта Льва Друскина.

Свет солнца не померк, и космос ледяной
Не содрогнулся, нет - а лишь вздохнул устало.
Ещё один поэт в мир перешёл иной.
Ещё одна душа терзаться перестала.

На лётном поле он оставлен нами был
И всё-таки взлетел в коляске инвалидной,
Безумная страна, которую любил,
Отторгнула его, и было ей не стыдно...

Ложится белый снег на стылые поля,
На крыши городов и деревень в разрухе,
На чернь озёр и рек, и "мать - сыра земля"
Не помнит, как скорбят об умерших в разруке.

27.11.1990 год.

Ленинградский поэт, инвалид Лев Друскин в 1980 году был выдворен КГБ из России.