как избавиться от сумасшествия

Глеб Светлый



повесть



              Как избавиться от сумасшествия



1


Не то что Лука ненавидел там людей, презирал их... или, как говорится, относился к ним с отвращением, как наши всеми любимые классики! О нет и даже нет. Я даже сказал бы, совсем даже нет! Я бы даже сказал, что Лука Любил людей!


«За одно ведь только творчество можно любить людей, - так обычно рассуждал он. - Я здесь даже не говорю о создателях, о творцах: новых, доселе невиданных произведений: в прозе ли, в стихах, в картинах ли. Но ведь даже абсолютно всем известные произведения, берутся исполнять совсем уже другие, невиданные доселе актёры — и ведь выходит уже совершенно даже новое и неслыханное произведение.


Вот, что уж тут, как говорится, далеко ходить, - Лука именно так любил порассуждать сам с собой: не только идучи по какой-нибудь пустынной аллее, но и даже просто находясь дома — глядючи на одни и те же (казалось бы!) берёзы и ракитовые кусты... - поёт одну и ту же песню, один и тот же бесконечный исполнитель: десять лет поёт, двадцать лет поёт...


И ты уж, как-то привыкаешь к этому, свыкаешься как-то с этим — ну, поёт и поёт... И даже бывает, лет так через десять, тебя вдруг пробивает... и тебя, давно уже виданное и слыханное произведение, доводит и до мурашек, и до слёз... что говорит о безусловном соединении с Богом в этом творчестве... Это когда в песне исполнитель соединяется с Богом: и вот, уже от Бога нисходит это творчество.


Но берёт только, эту же песню, другой совершенно певец, другой исполнитель и ты вдруг слышишь слова, которые никогда не слыхал от старого... и соответственно открывается совершенно и новый смысл этой песни, абсолютно новые грани, вдруг, начинают сиять у алмаза этого произведения. Новые мысли пробуждаются, новые эмоции и т.д.


Чего уж говорить о произведениях больших и казалось бы давно уже знакомых. Но вот, новое и неведомое поколение актёров берётся только за эту старину и мы видим, вдруг, уже не какие-то карикатурные и гротескные персонажи: времён тридцатых и сороковых годов — двадцатого века... Времён, когда было только белое и чёрное; времён, когда нельзя было никого прощать — того, кто хоть раз оступился...


И всё это соответственно пёрло на экраны: неприятие, отторжение, ненависть, нетерпимость... Те же «Мёртвые души» - чем ближе съёмки с нашим временем — тем более очеловеченные актёры, тем большими гранями начинают, вдруг, играть совершенно, казалось бы, отрицательные герои и персоныши...


Но мы ушли уже от времён: неприятия, отторжения, безбожия... И вот, уже в каждом, в каждом: мы и ищем, и видим человека. Вот уже каждого мы пытаемся: понять, простить — как собственно и положено стране вернувшейся к Богу... Как и положено людям ушедшим от безбожия.


Возьми ж ты здесь любую актрису: движенье глаз, трепетанье ресниц... трепет всего тела... и каждое движение — шедевр!.. Где каждое движение — шедевр!
Ведь это ж не передать и не рассказать, когда актёр в своём творчестве состыкуется с Богом... Да, да именно так — с Божественным творчеством... Потому что каждое Светлое творчество: оно соприкасается, оно исходит от Бога...


И называют это правда по разному — кто говорит: звёзды сошлись; кто говорит: парад планет... кто говорит: необъяснимое чудо... Но когда, все вдруг актёры, начинают так играть, так импровизировать, так трепетать: что всё, что делается на сцене, на съёмках фильма ли — становится вдруг: гениальным, неподражаемым, Божественным.


И когда это Божественное творчество — сходит абсолютно на любого человека: со сцены театра, с экрана телевизора, или с ноутбука... то каждый это чувствует: что вот она, пошла, отрада-т Божия... Пошла Благодать-то от Бога...


И вот, здесь: любое движение ресниц, любое движение глаз, жест ли любой... становится просто шедевром. И весь фильм становится шедевром мировой культуры... И каждый телеспектакль: хоть тот же «Вишнёвый сад», или «Дядя Ваня», или «Дядюшкин сон»... сие неважно — их сотни: добрых и Светлых спектаклей — становится этим шедевром!


Меняются актёры, меняются актрисы... но каждая: благоухает и трепещет по своему... Каждая поёт — да, именно не говорит, а поёт — своим непередаваемым тембром голоса: песнь Любви, песнь мечты, песнь вечного счастья!..


Здесь наверное надо вспомнить те времена, когда актёров и самоубийц не хоронили на кладбище. Тут ведь наверняка в скобках — д и не только конечно в скобках! подразумевалось как-то само-собой, и даже не ненароком, и даже не исподволь!.. что вот, мы де хороним: актёров и самоубийц за оградой кладбища, как извергов и отступников от бога!


Подразумевая, что уж нам-то!!! Самим!!! Со всею нашей ненавистью: к больным и сумасшедшим людям, и к тем, которых нам вообще не понять!.. Уж нам-то самим: уж ясно же, что нам-то предуготовано место в раю! Если мы даже здесь, на земле, со всею нашей ненавистью, разделили: кому в рай, кому в ад.


То есть как же долго самими священниками предуготовлялась эта первая в мире безбожная страна. Как же долго шли от Божественной Любви к людям — к формальному исполнению обрядов — за которыми никакой Любви получается и не было... за которыми одно лицемерие — что показала нам гражданская война — на целое десятилетие.


Это же каким надо быть инквизитором и сколько иметь не любви... чтобы людей несущих вслед за столпами культуры их творчество, которое инспирировалось и вдохновлялось самим Богом... чтобы людей несущих в мир, вслед за классиками, что такое хорошо и что такое плохо... Чтобы их, несущих Свет людям — не хоронить на кладбище».


Но мы немного отвлеклись. Итак Лука просто обожал людей в творчестве и мог до бесконечности смотреть одни и те же картины.


Он обожал тех людей (ну, это были в основном женщины... но Лука же не виноват в том, что они женщины...), которые тащили за собой немыслимых уродов. Вот просто немыслимых подонков. В России это были, в большинстве своём, алкоголики... но в этой когорте были конечно и: наркоманы, и игроманы, и токсикоманы.


Все они были вороватые, с бегающими глазками и трясущимися руками. В любой момент своей жизни они были готовы на любую: подлость, мерзость, гадость — чтобы добыть свой кайф. В любой момент своей жизни они готовы были на любое преступление — ради кайфа. Ну, в общем, история-то известная: почти всеми российскими семьями.


Но кто-то же этих подонков: обстирывал, отмывал, убирал за ними — когда они, в конце-то концов, приползали к себе домой. Кто-то же этих мерзких тварей: кормил, одевал, обшивал, умолял не употреблять больше эту отраву...


Ведь эти женщины, которые с ними: вожжакались, волохались, бились как рыбы об лёд, брели по жизни до бесконечности (потому что время в аду, когда человек вдруг попадает в ад, останавливается и перестаёт идти... и тянется до бесконечности...) Ведь эти женщины: будь то матери, сёстры ли, жёны... сие не важно: кто они были этим подонкам... но ведь эти же женщины — они же святые.


Ведь это же ещё ладно, когда муж твой, или жена инвалид и не может самостоятельно передвигаться: и вот, ты ходишь за ними, поишь и кормишь, убираешь, обмываешь и т.д. Это тоже конечно святые люди: кто с такими вот чурками валандается...


Но валандаться с сумасшедшими! Когда ты совершенно даже не знаешь, когда этот сумасшедший набросится на тебя и забьёт на смерть... Это конечно... Это конечно... Не дай бог кому-нибудь, вечер, или ночь — с таким вот сумасшедшим (наркотически опьяненным) провести, а тут ещё и жить с ним годами... В этом бесконечном аду...


между утренним умолением простить его... бесконечными поисками денег (потому что люди не употребляющие наркотики даже знать не знают, что такое деньги... Что такое сила денег. Самое худшее, что может произойти с нормальным человеком без денег — это остаться голодным...


Но это, господи, такие пустяки — перед: казнью через повешенье, перед казнью четвертования, перед застенками гестапо... то есть именно то, что несёт отравленному человеку абстиненция (отсутствие отравы) — в случае нехватки денег. Т.е. если не будет ста рублей с утреца на опохмелку, или хотя бы пятьдесят на Асептолин в аптеке — то настанет ад. Не тот ад, что в кинотеатре, в фильме ужасов, а намного страшней, ужасней и кошмарней... Ад настоящий)


и вечерним сумасшествием, или Белой горячкой, или по латыни делириум — кому как больше нравится... а по русски безумием.


И кажинный день не вылезать из этого ада, и умолять его по утрам бросить пить (потому что по вечерам, во время безумия, это бесполезно) и вожжахаться с ним по
больницам, по капельницам... чтобы отпустила бедную, больную головушку Белая горячка. И зашиваться, и кодироваться, и гипнотизироваться...


И вот, какое же сердце сможет это всё пережить? Какое же здоровье сумеет это всё выдержать? Какая душа сможет это всё вытерпеть??? Но находятся такие: жёны,
такие матери, такие сёстры — которые выдерживают это всё, которые превозмогают этот ад; которые проходят через всё и вытаскивают любимого человека из ада; и любимый их бросает бухать. И это ли не чудо? И это ли не сила Любви? И это ли не самый великий подвиг? по сравнению с которым, все остальные подвиги — меркнут.


И как же мог Лука не Любить этих людей, которые рядом с ним: не то что там год-два тащили этот непомерный, непосильный и безумный груз: испытывая  все танталовы муки... но десятилетия они тащили этих сумасшедших — заражаясь от них же сумасшествием — потому, что сумасшествие заразно. Тащили и вытаскивали и спасали.


2


То есть Любил Лука всех этих людей, которые его окружали. Любил он их! Но как пел один из классиков бардовской песни: «Я так люблю тебя, когда ты далеко». И пусть он имел в виду совершенно даже другое... но юмор — он и есть юмор.


Но не дай, как говорится, бог: пойти и работать вместе с этими: чудесными, героическими и творческими людьми. И ежели судьба твоя, к примеру, быть начальником — то ты просто обязан быть: придурком, самодуром, извергом, садистом, психически ненормальным и прочими перлами в этом роде.


Потому что если будешь ты мягким и пушистым, и любить людей — то работы-то никакой не будет! Всё будет разваливаться и крошиться, и разлетаться; никакого не будет: ни порядка, ни дисциплины, ни субординации, ни результата.


Потому что, всё конечно хорошо, но на работу почему-то вообще никто работать не ходит. Нет, идут конечно на работу, но только для того, чтобы: попить чаю, поболтать, посплетничать, подсидеть кого-нибудь, настучать на кого-нибудь и т.д.


На риторический вопрос: «Где вы были: с восьми до одиннадцати?», или с таким же успехом можно спросить: «Где вы были: с часу до четырёх?» - практически никто толком ответить никогда не может. Ну, потому что никто на работу — работать не ходит. Приходят срок отбыть и деньги получить. И вот, пока срок отбывают: всякие там развлекухи придумывают, изобретают — вплоть до служебных романов.


И поэтому начальник просто обязан быть Цербером, или псом из ада. И он не может быть другим: хоть он таким и не родился... хотя почему-то всеми считается, что: родился.


Ежели ты на работе подчинённый — то ты заранее: дурак, быдло — до такой степени, что даже не имеешь права спросить: «А куда эта строится дорога? Куда мы её ведём?» Начальник здесь смеряет тебя презрительным взглядом и ответит: «Тебе-то какая разница?» То есть ты заранее: дебилоид, олигофрен, идиот и т.п. перлы.


Между равными по статусу работниками идёт какая-то постоянная мышиная возня; вечные какие-то соревнования, чтобы выслужиться перед начальством — кто лучше?! И вот, друг-друга бесконечно: топят, подсиживают, стучат начальству чтобы додавить падающего — и не из-за прибавки к зарплате... а просто вот так принято!.. с этим как-то родились.


Вторая половина работников просто ненавидит всех вокруг: и начальство, и тех кто им стучит, в общем всех... и питаются они только этой своею ненавистью и живут только ею. Этот контингент в основном бухает беспробудно — и на работу ходят как в шанок, или в кабак, или в распивочную. Естественно, что когда скотина видит, что кто-то другой не скотина: и не желает жить по скотски — то это вызывает ненависть: неизречимую и бездонную.


Короче говоря, где бы Лука не работал: атмосфера, на любой работе, была очень даже, мягко говоря, нездоровой. И поэтому, когда объявили: карантин, коронавирус, там, эпидемию и т.д. - радости его не было просто предела.


Несмотря на свой молодой тридцатилетний возраст он, как-то, ни с какой группой на работе не мог состыковаться. Ни с мышиной вознёй сторонников порядка, ни с вечно революционно настроенной второй половиной: которые или просто всех ненавидели, или ненавидели и бухали. Он бы конечно состыковался с третьей категорией рабочих, которые на работу бы ходили работать. Но такой категории, почему-то, нигде не было.


Все после утренней пятиминутки, после утренней взбучки, - расходились по рабочим местам и делали вид, что работают. Хотя о работе даже близко никто не думал, а думали только, каждый: о чём-то своём. Ну, не мог же он действительно в одиночку выйти посередь болота и начать копать траншею, чтобы осушить его.


Такого подвига ему всё равно бы не дали совершить: потому что один из главных законов на работе — это: «Не высовываться!» Ну очень там не любят, когда высовываются... и поэтому, если ты не будешь квакать вместе со всеми — тебя просто выкинут из этого болота — да и всё.


Посему, он приходя на работу: просто отбывал свой срок, страдал, рубил капусту, заколачивал деньгу и т.д. ведь жить-то как-то надо... Вот он и жил. Мучился, но жил.


И тут, вдруг, такой подарок, как карантин. И он глядючи, как в некоторых телепередачах, некоторые дамы и господа: просто рвались на работу (не могли, мол, без неё прожить!) крутил просто пальцем у виска и
произносил сакраментальную фразу: «Совсем уже чеканулись».


3


Но в связи с законом соединяющихся сосудов, открытым Ломоносовым: вечно, мол, хорошо быть не может! и где чегой-та убыла — там, значится, чегой-та другого и прибыла. И вот, заболел он аллергией; и как это предположил лечащий его врач: «Наверное на пыль». И выписал ему такие лекарства: после нескольких таблеточек которых: начинались и галлюцинации, и паранойя, и делирий, или говоря попросту Белочка: ну, Белая горячка.


Но у Луки, выбор-то, так сказать, был невелик — в связи с тем, что аллергический дерматит его переходил уже в сепсис: ну, то есть в заражение крови с летальным исходом. И поэтому-то он сначала так, даже окинул взглядом, как Наполеон поле Бородинское, - пылевые свои заносы. Потом плюнул на это всё.


Но после всё таки стал протирать: и тряпочками пыль свою, и разными ёршиками-пылесборниками: оставшимися от матушки. Ну, как говорится, жить-то всё таки хотелось. Он дошёл даже до того, что стал пылесосить диваны и закидывать, не раз в полгода, постельное бельё в стиральную машину.


Жил Лука один и поэтому пусть не покажется он, читающим дамам, таким уж чудовищем. Он был обычным, одиноким мужчиной: в полном своём оскотинивании. Ну, не созданы люди, чтобы жить в одиночестве.


Любая одинокая женщина, рано или поздно, становится сумасшедшей. Любой одинокий мужчина, очень даже рано, становится скотом: и причём он почему-то гордится: тем, что он — скот. Люди, мужчины и женщины, созданы для того, чтобы дополнять друг-друга... Окрылять! И отправляться в полёт! В абсолютно даже сказочные миры!..
 

А одиночество... одиночество... Одиночество это извращение и поэтому полюбасу ведёт к сумасшествию.


Лука был домоседом. Он обожал свою полуторку в Хрущёвке. То есть не машину ГАЗон (Горьковский автомобильный завод — аббревиатура) бравшую на борт полторы тонны и бывшую героем войны, а именно панельку в которой он родился и произошёл на свет, и в которой он был знаком со всеми выбоинами и трещинами даже снаружи дома.


Ещё на его пятиэтажке, снаружи дома, было выложено плиткой: МИР, ТРУД, МАЙ и имярек в виде Геркулеса перековывал мечи на орала! Короче говоря полный набор временного советского переселенца. Но он любил всё: в своём родном доме. То есть абсолютно всё.


Любил даже то, что все окна его халупы выходили на северную сторону. И никогда в его квартире не было той угорающей жары от которой страдали жители солнечной стороны дома и уж право не знали чем ещё занавесить свои окна и укрыться от солнца.


Пусть солнышко редко показывалось в его халабуде: всего-то на два часа летом — но не разогревшееся, и на два часа вечером — из них всего лишь час разогретое... и он выходил даже летом, в жару усиленно одетым: ну, так как с северной стороны не забалуешь...


И сначала с удивлением замечал, что встречные прохожие: практически обнажены и не хватало только маленькой детальки до полного обнажения; а он идёт в двоих штанах (ну, в подштанниках (в лосинах) и в брюканах), в футболке, в спортивке застёгнутой с воротником: ну потому, что в теньку-то... в теньке-то жить — это вам не на солнце: вечная прохлада, сырость — до чёрной плесени, да ветерок, со сквознячком, поддувают.


Но пройдя эдак с пол часика — д по солнышку — понимал наконец, ну, почему вокруг царит такое обнажение. Пот начинал заливать его грудь и он расстёгивал спортивку и зачинал чуток проветривать своё белое-белое тело. И почему-то его это всё веселило и он даже гордился этим: ну, что парень с северной стороны.


А что уж говорить про зиму и осень, когда солнце вообще никогда не показывалось в его каморке. Но в холодные времена года он стыковался как-то, своею радостью, с отоплением. То есть чуток работники ЖЭУ давали подмёрзнуть — аккуратно платящим за квартиру жильцам — ну, чтобы научились как-то уважать Жилищную Эксплуатацию!


Зато потом, когда жильцы уже не знали сколько разноцветных кофт на себя напяливать и под сколько одеял ещё залезать: в батареях начинало: булькать, бурлить... и вот, в панельках наступал уют на семь месяцев. Теплынь!


И Лука уже даже мог и специально мёрзнуть на улице, зная то есть наперёд, что дома его ждёт тепло, дома его ждёт уют. И вот, приходя домой он засовывал свои промокшие полусапожки под батарею сохнуться; заледенелые руки прижимал к горячей батарее, смотрел в окно на обрывающий последние листья ледяной ветер и чувствовал радость: неизречённую, неописуемую... Благодать...


И чем большая непогода начинала бушевать за окошком — тем больший и уют наступал в его доме; тем больше и радости начинало вливаться в его душу!.. Вот ведь почему и радовали его так: и берёзки, и рябинки, и ракита, - разросшиеся под его окном.


То есть был он до такой степени домосед, что даже и на улицу-то он выходил только для того, чтобы ощутить вот этот самый контраст — выход в космос — и нахождение дома, - в своей раковинке, в пещерке, в своём тепле и уюте.


А уж когда подсел он, значится, на энти колёса: не кайфа ради, а токмо волею пославшей мя доктора. То как-то стало, значит, в голове его, чтой-то понемногу путаться. Он и раньше-то, как говорится, был не большой поклонник ходить по магазинам.


Ну, напрягало его как-то там всё. И товар, который никогда не найдёшь (в разных там супермаркетах), пока не спросишь, в конце-концов, у девушки: иде у вас то-то и то-то... Нет, кому-то может быть эти вопросы к продавцам и в радость, но только ни ему, который избегал женского общества всеми фибрами.


Ну, так вот, не подвезло малёхо мальчонке: попадались ему на пути только какие-то инфернальные дамы, женщины-вамп, или как их ещё там назвать?.. В общем дамы несущие вокруг себя: только негатив, только уничтожение, только сумасшествие. Не почему-то, не из-за чего-то... А так... такая вот у них сиречь натура, такая установка, такая страсть: уничтожить, как можно больше, вокруг себя, живности.


И поэтому Лука и так-то был не в восторге от женского общества, а тут ещё и обращаться к ним приходилось с какою-то просьбою.


Потом очередь у кассы: какая-то вечно нервная, какая-то куда-то вечно торопящаяся, спяшащая... Куда??? Прям как-будто от секунд в очереди зависела вся их жизнь. Хотелось иногда просто даже спросить — находясь в самой гуще разъярённой очереди: «Господа, вы когда-нибудь будете жизни радоваться?.. Или так и отдадите жизнь за лишних десять секунд проведённых в очереди — порвав в ожесточённой ярости свои последние проточные сосуды?!


Ну, то есть, так и отдадите жизнь, за то, что молодой человек влез без очереди?.. что у бабули старческий маразм (отмирание мозга) и она не может совладать с мелочью, или кассир, от вечного сидения за кассовым аппаратом, чуть отвлеклась к подруге, - чтобы чуток развеяться».


Вопрос в очереди стоит именно так: «Вы готовы отдать жизнь (ну, от поднятия давления во время истерического припадка, психоза и лопнувших сосудов мозга) за то, чтоб выгнать из очереди замешкавшуюся старушку; за то, чтоб вышвырнуть из очереди того — кто лезет без очереди, за то, чтоб кассир быстрее обслуживала?!» И вся очередь хором отвечает: «Да!!!»


Жизнь - за лишнюю минуту стояния в очереди?! Жизнь - за чужое хамство?! Жизнь за то, что кассиры — это тоже живые люди?! «Да-а-а-а-а-а!» - хором отвечает вся очередь.


Потом его напрягала сама кассир: какими-то рекламами, какими-то скидками, какими-то вопросами о картах — которых у него никогда не было. Вообще от любого вопроса кассира (особенно после принятия таблеточек) он впадал в какой-то психологический ступор: не понимая даже близко, где он находится... и чувствуя себя насекомым для опытов — в лаборатории учёных.


Вот некоторые из этих перлов: «Почём эта редиска, которую вы брали?» Да, не помнил он почём эта редиска, он вообще никогда не дружил с цифрами и не смотрел на цены. Тем более он не знал, что редиска оказывается у них ни одного импортёра, да ещё и цен они не знают.


Тут ещё он как-то догадывался бежать обратно и узнавать цену. Но всё это было далеко не фонтан, как вы понимаете, когда сзади напирает разъярённая толпа.


Или вопрос: «Вы, молодой человек, знаете почём эти пельмени?» Оказывается он не знал, что они рублей по пятьсот — ну, ценники как-то перепутал... и тут же конечно отказывался от них и кассир на весь магазин орала: «Гринь! Отнеси пельмени обратно!» «А чё их брать если денег нет?» - ворчал резонно и обоснованно Гриня. А позади напирала разъярённая очередь.


Ён потом уже, по выходе из магаза, даже как-то думал: «Видать видуха-то у меня не ахти — ежели кассир заранее поняла, что таких денег у меня не может быть. То есть почему-то ведь ей стало ясно, что таких денег у меня просто не может быть! Нетути! Или на лице у меня, что написано? Слабое умственное развитие?.. Или наоборот чересчур интеллигентное?..» - зависал он в этих вопросах.


Или такой вопрос: «Вы зачем старый код взяли?», или «Вы зачем берёте товар без кода?» Здесь на него действительно нападал столбняк: онемевали полностью и язык, и лицо, и перед глазами прыгали только эти Вселенские вопросы, как мухи: «Зачем? ЗАЧЕМ, зачем он брал товар со стёртым кодом? Или без кода?»


Тем более, когда и в мыслях-то у него никогда не было поизучать так на досуге: стёртый, или не стёртый штрихкод сегодня на товаре!.. А сзади нависала разъярённая толпа старушек и других нервных граждан.
И право хотелось и не раз ему спросить:
- Господа, ну, вы когда жизни-то будете радоваться? Ну, потратьте вы эту минутку на созерцание прекрасной головки кассирши:


порадуйтесь вместе с ней за её чудесную причёску, за её какой-то дивный разноцветный маникюр, на её белоснежные холёные лапки: бойко отсчитывающие мелочушку!.. Ну, почему надо впадать в истерику, как Адольфу Гитлеру на трибуне? Почему надо рвать сосуды гипертонией и отдавать жизни - вместо того, чтобы потратить эту минутку на созерцание красивых людей?..


И вот, после начала употребления им, значится, этих таблеточек: дерматит его понемногу стал соответственно проходить, а зависания вот эти в пространстве, а ещё горше страхи разнообразнейшие приходить. Страх перед тем, что он никак не может найти нужный товар; страх от того, что он вечно не прав перед разъярённой очередью; страх от того, что он что-то не то всегда говорит кассиру.


Короче говоря кончилось всё тем, что стал он выискивать такие лавчонки, которые всего-то были крохи — пять на пять метров, но в которых всё и всегда, почему-то, было... и надо было просто сказать продавцу, что тебе надо; продавщица протягивала лапку и тут же нужный товар оказывался перед тобой.


Короче полюбил он, с тех пор как начал лечиться, обычные деревенски лавки, которые разбросаны как блохи по всему городу и стал избегать любых маркетов. В любых маркетах он сразу же начинал себя чувствовать подопытным насекомым и ждал отовсюду только: ланцета, щипцы, скальпеля, зажима и тому подобной дряни.


В лавках тоже конечно были свои белые пятна, или неожиданности... Ну, т.е. земли, которые ты уж никак не предполагал увидеть. Например, все лавочницы знали весь свой контингент в лицо и разговаривали со всеми, как со старыми и верными сродственниками: чего он, от любых дам, пытался всегда избегать — ну, в связи с тем, что как уже писалось выше был не в полном восторге от женщин.


Но тут ведь он тоже стал хитро поступать... Ну, то есть только продавщица начнёт ему говорить во время обслуживания, что видела его там-то и там-то, где он делал то-то и то-то... Или уже ломила напрямки: где, мол, он живёт?.. Ну, тут он обычно отшучивался, мол, он: Гражданин Вселенной, или: Мой адрес советский союз, человек мира... Но больше уже в эту лавку старался не заходить. Менял то есть лавочку-то он — да и дело с концом.


4


Но правда от паранойи ещё никто не уходил. От устойчивого то есть бреда. Иными словами не одно кажется — так значит будет казаться другое.


Стал он как-то внедряться, ни больше — ни меньше, в то, о чём он, просто, идя по улице думал. Вот задумается он к примеру, гуляя по глухой аллее, о своём прадеде: сгинувшем гдей-то под Ленинградом.


Прадед его надобно здесь сказать пропал без вести вместе с окружённой под Ленинградом Красной армией: насчитывающей миллион бойцов. Миллион боевых единиц. Но их взяли в кольцо, в мешок: механизированные армии фашистов: вместе с танками, самолётами; а у наших не было: ни мотоциклов, ни танков, ни авиации.


Самое большее что было в нашей армии — это артиллерийские орудия со снарядами на лошадках; противотанковые ружья — это из серьёзного вооружения. А так винтари: трёхлинейка Мосина, гранаты — это в основе своей; с патронами правда подвезло, а патроны на фронте — энто самое главное. «Без патронов ты букашка, а с патроном — человек!» -
так говорил наш старшина.


За нас были только: леса, болота, торфяники — и это было не мало. Ну, не могли танки переть через торфяники: они просто ложились на брюхо и зазря шкребли даже чёрное месиво. На мотоциклах по торфяникам тоже не попрёшь — шуму только много наделаешь — предупредишь о своём появлении.


Поэтому только пехота — это когда природа за нас. И то идёшь и всего боишься: ежели ты немец — и того, что идёшь ты по чужой земле, и трясины под ногами, и того, что автомат перед винтовкой проигрывает. Автомат-то немецкий для ближнего боя (метров 200 убойное расстояние), а винтовка наша бьёт за километр. 
Так что любо-дорого: лежи так за ракитовым-т кусточком, так по-за сосенкой, да за берёзками — да шмаляй в этих ворогов, которые итак всего боятся.


Но немцы, конечно же, воевать умели, что уж тут говорить. С воздуха, значит, с самолётов нашу армию утюжат, а потом железной дисциплиной гонят свои серые шинели добивать наших солдат. Но добивать наших солдат не надо было.


Пусть у нашей Армии и не было авиации, но оставшиеся после бомбёжки бойцы хорошо брали мушку в прицел: нацеленную на серую шинель; а тут уже будь ты хоть сверхздоровым немцем, будь ты хоть сверхмощным атлетом, будь ты хоть двухметровым гигантом — но этим самым увеличиваешь только процент попадания. Потому что на фронте ты только мишень и больше ничего.


Только серая мишень — ежели ты немец. И чем ты больше — тем просто легче в тебя попасть. А против летящей в тебя свинцовой пули, куда бы она в тебя не вонзилась: тебе уж никак не устоять. В лицо ли попадёт, челюсть ли вырвет... Ежили в грудь — то это даже повезёт — быстрее сдохнешь... нежели например в живот. Ежели в живот — то будешь подыхать долго и от боли.


Но пёрли на наших бойцов, оставшихся целыми и не разорванными на части — после бомбёжки... после налёта авиации. Пёрли эти серые шинели, эти боевые единицы, эти убойные единицы (ежели быть более точными) — вся эта убойная серая масса — потому что на убой. Потому что если бы они не пёрли, если бы отказались идти в атаку: их пристрелили бы свои. И поэтому вся эта серая, убойная масса: пёрла, как на убой... вернее почему как?..


Просто пёрла на убой: подставляя для пули свои: лица, грудь, живот и прочие причиндалы — в которые ежели пуля вонзится — тоже мало не покажется. В тот же половой орган, или в колено...


И здесь, конечно же, быть маленькой, серенькой и юркой мишенью намного сподручней. Намного выигрышней из вариантов, намного поближе к жизни — нежели переть ничего не боящимся, двухмятровым Геркулесом: подставляя под пули все свои нежные места, которые вырвут с корнями: все твои кости и свежее мясо...


и не остановят эти пули: ни шинели, ни гимнастёрки, ни даже медные пуговицы!.. а уж тем более не остановят их никакие гигантские мускулы и рёбра... если медведь и горилла не могут своими мощными телами остановить пулю — то куда уж тут человеку?.. потому что мускулы: они и есть мясо.


На фронте так: чем больше ты — тем больше мишень и больше ничего. И потому нашим-то бойцам и оставалось только совместить мушку с прицелом: так, чтобы пуля из винтовки пошла хорошо в мишень. И главное, и самое главное, что были бы патроны. Были бы патроны и это самое главное.


Потом дружный залп. И там только вались в торфяник — ежели ты фашист и жуй алую клюкву, которая сама просится в рот — это конечно если тебя пронесло от пули. Можешь конечно ещё ползти вперёд — после криков офицера, можешь даже перебегать от кочки к кочке и стрелять в нашу сторону. Но новая пуля уже в стволе и только и ждёт, когда мышиного цвета шинели снова, от криков офицера, согнувшись побегут вперёд.


И вот, только знай совмещай мушку да прицел, да дави на спусковой крючок: и вот, атака уже захлебнулась. Уже лежат, уже орут, уже отползают.


Вскочит было офицер на ноги и ну стрелять по отползающим: разоряясь на своём немецком наречии... но кто-то уже и его поймал в прицел: да легонько так, легохонько жаманул на крючок: и вот, истинный ариец, гениальный ум, бесстрашный герой — просто валяется как дерьмо и ничего уже не надо... ничего уже не надо...


Тогда они передислоцировались, производили то есть передислокацию во тьме, когда немцы угомонились и перестали нас утюжить с воздуха. Наша армия собирала оставшихся в живых: в более плотную убойную биомассу...


«Уплотняют разжиженную биомассу...» - именно так думал лейтенант Екимов: бредущий за старшиной Воробьёвым по торфяной жиже: по мхам, да лишайникам. Лейтенант Екимов был командиром орудийного расчёта: состоявшего из трёх орудий.


Танки смяли артиллеристов в первом же бою: вернее их орудия. Они вроде бы как по разу успели выстрелить: пока разворачивали свои пушки. Но танки уже палили по ним вовсю и давили их гусеницами. С тех пор он только и бегал по лесам от немцев, да бродил, как вот сейчас: по торфянику с другими бойцами.


Три орудийных его расчёта растерялись где-то в этой панике и ужасе первых дней. И он даже примерно не знал, где потерялись его бойцы. С пистолетом, как он понял две недели назад, много-т не навоюешь и поэтому подобрав у убитого бойца винтовку и насовамши полные карманы шинели патронов: с той поры только трёхлинейкой и пользовался.


Он уже даже привык к постоянной нашей передислокации: иначе их с воздуха давно бы додавили как клопов.


Шинельки-т у наших солдатиков были грязно-серого цвета; пилотки, фуражки, гимнастёрки — цвета хаки; поэтому ежели рота заляжет в торфяниках — среди тростника и сосен — то с воздуха-т их не шибко-т различишь.


И поэтому, пока фашисты, в слепую, не набредут на плотный наш огонь — авиация-т и не знает, где надо бомбить. Где надо нас разрывать на части: разбрасывая по мхам и лишайникам наши молодые, жаждущие жить
тела.


- Послушай старшина, - так молвил лейтенант Екимов, так он молвил, - мне кажется, что я открыл эту тайну шинели. Ну, я ещё в учебке задумывался: почему эта шинель ни хрена ни греет? Ну, выставят там на пост, в караул часа на два... я уж не говорю про четыре — так ведь все маты вспомнишь примерзая заживо до костей.


То есть эта одёжка намного хуже даже гражданского пальто. Там, то есть, у гражданского-то пальто, под сукном есть прокладка, прокладочка то есть... там из ваты... Потом только материя прилегающая к твоему тёплому свитерку.


А гражданские, ну, что гражданские?.. так, перебегут от одного дома к другому — да и всё. Ну, редко где стоят; ну, может быть там, когда свидание: и влюблённый, то есть, ждёт свою любимую, где-нибудь под памятником. Но это же одна отрада — ждать любимую — там уж точно никакого мороза не замечаешь.


И то ведь подмерзают, эти влюблённые, и забегают в подъезд погреться. Это в пальто: где сукно, потом ватная прокладка, прокладочка то есть, - говорил ажни закатывая глаза от удовольствия Лука. - Потом ещё какая-то приятная для глаза материя. Да ещё не забывай
свитерок, да шарфик.


- Слушай лейтенант, - так буркнул старшина, - ты случаем не поэт?
- Да есть немного, но дело ведь совсем — совсем даже не в этом. А тут одно сукно, без всяких прокладок: ложится на гимнастёрку ХБ, под ней такая же ХБ - нательная рубаха — и всё. Ну, ребят... Ну, ребятушки... Ну, ладно бы бойцы, как гражданские жили: ну, там в любую погоду: от дома к дому только перебегали — и всё на этом.


Но солдат ведь тем и отличается от гражданского, что его выставляют в поле и даже без крыши над головой — и живи то есть, как хочешь. И хорошо ежели на час — на два. А ежели на большее время? А ежели, как нас,
вообще без времени — в безвременье?


Ну, тут ведь явно, каким бы ты ни был, там, тупым модельером, или кто там ещё солдатскую одёжку создаёт?.. но должны же такие мысли посетить эту тупую голову, что ежели свою Армию я плохо одену, плохо утеплю — то она у меня просто загинет в снежном поле и не кому меня будет защитить. Придёт враг ко мне в дом и будет кованным сапогом диктовать свои условия моего рабства.


То есть, чтобы Армия не сгинула в снежном поле — её, эту Армию, надо просто, как-то потеплее одеть. Утеплить как-то надо мою Армию. И тогда, враг будет разбит! Ведь это же ясно, ясно. Это же как дважды-два.
- Нет, ну, ты точно поэт, - стоял на своём старшина.


- Но ведь прошло уже сто сорок лет — после изобретения шинели. А воз-то и ныне там. И вот, в связи вот, со всем с этим, не кажется ли тебе, старшина, 
что здесь заключена, какая-то страшная тайна?
- Тебе не всё равно - в чём подыхать?


- О! Вот оно! - вскинул даже кверху руку Лука — с поднятым пальцем!


Шли они в это время по самой, что ни на есть трясине; торфяник колыхался под ногами, сапоги увязали во мху и тухлой болотной воде, но пока не черпали через голенище.


- Вот оно! Вот она, эта страшная тайна всех веков! Не всё ли равно — в чём тебе подыхать! Именно так! Какая мол тебе разница — в чём сдохнуть?! Выгнали бы вообще в чисто поле: голыми!.. Но как говорится: не будет тогда видно знаков различия.


То есть, как мол тогда определишь где командир и начальник, а где не пойми что — вошь солдатская! Ведь в голой среде — этого — ведь никак не определишь. И вот, придумали, значит, для этого, знаки различия и ту материю, или сукно: на чём бы значит эти знаки различия держались. Не в смысле в том, чтобы согреть защитника отечества, а в смысле в том, чтобы различать: где начальник, где подчинённый.


А я то в учебке всё голову ломал — со своими примерзающими сосками. Ну, ты понимаешь, у меня от холода — это ежели я долго мёрзну: соски от промерзания делаются такими, как-будто бы с них сняли кожу. И вот, не фонтан, когда эти две раны трутся
об нательную рубаху. Боль я тебе скажу — ещё та.


И вот, когда у меня уже переохлаждение на посту: то уже не отогреть эти соски: никак не согреть. И вот, я только хожу там, или стою: на том же посту, и стараюсь, чтобы эти соски не соприкасались с нательной рубахой.
- Какие там у тебя соски? - проворчал Воробьёв, - ты что женщина?


- А что же у меня на груди ещё?.. Ну сам тогда скажи, как эти железы на груди мужчины называются?
Старшина молчал.
- Но дело-т ни в том, как это вымя ещё назвать. А в том, что я вот всё и думал: «Почему же никто и никогда не подумал о воинах наших славных, которые можно сказать живут на улице, а одеваются, по утеплению, хуже всех».


А теперь-то мне понятно. Чего уж тут? Теперь-то мне более чем понятно. На хрена одевать покойника? Тыловая крыса — она и так живёт практически, как гражданский. А на фронте, или как ты любишь выражаться: на передке... любой добрый молодец живёт два-три дня - от силы.


То есть в учебке, там, месяц-два потерпеть можно: там всё ж таки есть тёплые казармы. А на фронте, ну, два-три дня: перед тем, как тебя разорвёт на части. Ну, потерпи уж два-три дня-то. Простыть и то даже не успеешь.


То есть кто-то же это шибко умный всё создавал: всю эту ситуацию с обмундированием. На хрена, мол, тратиться на покойника? На хрена козе баян? На фига лошади винтарь, когда у ей пальцев нетути? Одел т.е. по минимуму, выгнал в поле: и гуляй голь перекатная! Два-три дня твои! Ну, мудрецы, ну умники! - качал головой Лука.


- Да ладно тебе, - успокаивающе говорил старшина. - Это по началу только страшно. Потом привыкнешь. Я вот на третьей войне: начиная с гражданской, потом финская, щас германская; и ничо, как видишь: даже нравится.


Это по началу только сумбур такой идёт. А потом и полушубки в армии будут, и валенки, и телогреечка с ватными штанами. Всё будет, когда военная машина-то запустится — даже и тебе понравится. За тебя думают, за тебя решают, тебя кормят, тебя одевают! Знай только выполняй приказы, когда совсем уж пиковая ситуация. Ни о чём думать не надо! Там, как жить? Куда пойти? Куда податься? Кому за три рубля отдаться?


Мирная жизнь — это беда. Работу не найти; а если и нашёл — то обязательно сократят. Денег вечно нет. Дома: семеро по лавкам — все есть требуют, у всех клювики, как у галчат открыты. Вот, то есть, как хочешь, так и вертись! В долгах, как в шелках!


Ты думаешь почему на гражданке так много людей вешаются, да травятся?! Да потому что жизни там нет никакой — на этой гражданке. Разве ж это жизнь: носись как собака бездомная, или как шакал... и только и думай: «Где ещё кусок урвать?»


А на войне — любо дорого! Знай только мушку с прицелом совмещай и шмаляй по ворогу. И ты герой:
хоть живой, хоть убитый — всё равно герой! Ты здесь всегда герой и в почёте. А в мирное время — жизнь только одна — шакалья. И живёшь как шакал — честное слово. А здесь живёшь, как герой.


- Ты пойми, старшина, мы убойная масса, - талдычил своё Лука. - Мы как скот, который загоняют на убой. Поэтому нас соответственно и одевают. На хрена нежить скотину перед убоем? Мы не солдаты, мы не бойцы. Мы убойные единицы, когда по одному. И убойная масса, когда скопом.


И у немцем тоже самое. И у фашистов тоже самое. Не пойдёшь сам на забой: на этот скотский — тебя забьют там, где стоишь: не доводя даже до театру!
- Ты шибко-то не кричи, лейтенант, а то услышит капитан и действительно тебя забьёт, как скотину: не доходя до следующего места боя — за паникёрские разговорчики.


Я бы может быть и согласился с тобой, если бы мы не защищали отечество. А в связи с тем, что мы с тобой являемся защитниками Родины — мы с тобой по любому будем героями: живые мы, или погибшие, но значит отдавшие свою жизнь за Родину.


Вот немецкая сторона — тут я согласен — которые пришли туда — куда их никто не звал и не приглашал, и стали нас уничтожать. Вот они — это да! Которые не идейные, которых сюда пригнали под угрозой смерти. Вот эти действительно, как скот на убой. И они точно являются той убойной массой: про которую ты мне тут талдычишь; и убойными единицами, когда по одному.


А мы по любому с тобой: защитники отечества. И ежели ты даже драпанёшь от немцев — не выдержав игры со смертью... и тебя свои же пристрелят в затылок — то похоронка, к тебе домой, всё одно придёт только такая: «Пал смертью храбрых». По любому: «Пал смертью храбрых».


- Ну ё-моё! Ну, оденьте тогда меня — раз вы меня так уважаете! - возмущался Лука.
- Да оденут тебя, оденут. Тебе же сказали — временные трудности. Пока, как говорится, прояви солдатскую смекалку: ежели мёрзнешь. Сними с убитого шинельку — да одень на себя — будет у тебя две шинели.


И далее уже Лука так шёл: утопая в сыром мху хлюпающими и внутри и снаружи сапогами, и твердил одно: «Герой по любому! По любому герой!» И потом снова: «Герой по любому! По любому герой!»


5


А после:
- Гражданка что ж... Гражданка что ж... Но всё таки смотри, старшина, идёшь на свидание: покупаешь цветочки там... Ждёшь самую красивую даму на свете... А потом идём вместе по бульвару (по тому же Чистопрудному), едим мороженое... и болтаем, болтаем... Ляпота!...


- Ты не въезжаешь, лейтенант. Ты никак не въезжаешь. Я то тебе сразу о годах, которыми эти твои солнечные деньки заканчиваются. А ты мне всё про мгновения любви. Ладно, сколько длятся эти твои: встречи-расставанья, радости-свиданья?
- Ну, не знаю. Может быть год.


- Ну, год это в лучшем случае. А я тебе про годы и десятилетия — после этих, как ты выражаешься: радостей свидания. Ты полюбасу превращаешься в добытчика. И вот, как шакал, или волк серый: рыщешь по всей округе — в поисках пропитания своей семьи и щёлкаешь зубами.


Всех, мало того что надо накормить... Всех: и жену, и детей — нужно ещё и одеть, и чтобы это было модно!.. И выполнить все их заветные желания, как-будто ты какой-то джинн из бутылки! А ты, тот же самый Ваня-лоботряс, которым был всегда. Ну, так вот (в связи с половыми чувствами — с созревшими) захотелось тебе малёхо поразвлечься. Во блин: поразвлёкся!


С тебя, вдруг, все начинают требовать такое, как-будто бы ты действительно джинн из бутылки. Ну и чем это всё кончается?! Мужчина от этой непосильной ноши: начинает пить. Потому, что он не джинн из бутылки. А обыкновенный смертный.


И когда тебя с одной работы сокращают, потом со второй, потом с третьей — то остаётся только одно — пить. Ну, потому, что нечего тебе сказать твоей семье: у которой запросы никак не уменьшаются. И вот, так и погибаешь от вина: среди одних только проклятий своих родственников.


А в армии, а на войне: да близко даже нет таких заморочек. Живёшь спокойненько... За тебя есть кому думать. За немцев: фюрер думает. За нас: отец-родной — командир. И товарищ Сталин. Сказано — сделано. Сказано: «Занять оборону» - занял оборону. Сказано: «Окапываться» - окапываешься. Т.е. думать не надо вообще ни о чём! Это же мечта идиота.


Можешь становиться философом: и философствуй — сколько захочешь. Можешь становиться писателем — и пиши сколько влезет. Потому что ум твой свободен! Его ничто не гнетёт! Здесь ты не шакал, где сколько не бегай, сколько не рви жилы и нервы — конец один - алкоголизм... И ты проклинаемый всей семьёй подыхаешь от водки.


Здесь ты всегда герой! В любом случае жизни. И если есть у тебя семья: то отсутствуешь ты дома по уважительной причине. Папа защищает Отечество! О тебе слагаются былины! Каким бы подонком ты ни был... О тебе слагаются легенды...


Чувствуешь ли ты теперь эту разницу: между гражданкой и армией; мирной жизнью и фронтом?.. Эт ведь даже на одних весах близко не будешь взвешивать:
чья возьмёт, чья перевесит!.. Это даже всё несопоставимо! Вечные проклятия и вечные герои!
- Подожди, подожди... Но есть же и нормальные семьи, которые живут душа в душу и многие десятилетия.


- Ну, это согласись, что меньшинство. И ты уверен, что ты в это меньшинство попадёшь? А здесь ты полюбому будешь героем: и о тебе, полюбому, будут складывать легенды — даже если ты и драпанёшь с поля боя (как я тебе уже говорил) и свои же тебя пристрелят.


Но ни одной ещё сволочи, ни одному ещё трусу: домой не отправили похоронку: «Погиб, как последний трус», «Сдох, как последний ублюдок». О нет! Только: «Пал смертью храбрых», или «Погиб при выполнении ответственного задания». Улавливаешь ли ты всю эту разницу?!


И главное, что ты свободен. Ум твой свободен! Казалось бы: гнетёт тупое начальство; иго командиров. Но к этому привыкаешь: тупо выполняешь приказы. А ум твой свободен, творчество твоё свободно. Размышляй сколько хочешь! Чего на гражданке, в мирной жизни: ты позволить себе не можешь.


Для творчества, в мирной жизни — нужно быть, или пенсионером, или инвалидом. И то есть большое НО — если рядом с тобой нет: вечно орущей и шумящей семьи. Т.е. если только ты пенсионер и одинок — только тогда ты сможешь спокойно мыслить и свободно творить. Согласись, что такая прерогатива не больно-то часто встречается на твоей любимой гражданке.


- Ну, я бы вообще-то не сказал, что у нас сейчас: океан времени для творчества.
- Да погоди ты, - резонил его старшина. - Вот подожди: устаканится всё, урезонится, рассосётся. Попадёшь на зимние квартиры. Будет перегруппировка войск: да ты с ума сойдёшь от скуки. Времени море-окиян: и всё твоё.


Ты здесь вольный сокол — ты это пойми. И всеми обожаемый сокол. А без войны: ты так... не пойми что. Дрянь одна. Козёл ни козёл. Пёс помойный, кот бездомный: да ещё и всеми проклинаемый козёл.


6


Линию обороны занимали привычно и спокойно, - копать не надо было. Нашёл место посуше, отжал портянки и в почёте. Да и куда копать торфяник, где даже в сухом месте: углубишься на штык и уже вода. Старшина токмо немного фантазировал. Нарвёт сухого тростника и в сапоги, - так мол быстрее сохнут, да и ногам потеплее.


От стрессов и от усталости, из-за перегруппировки, все засыпали, как убитые. Только скажут: «Привал. Занять линию обороны». Тут же и засыпали: сырые-не сырые, замёрзшие-не замёрзшие. Не до этого как-то было.


Капитан только сориентируется на местности: наткнувшись на наших же... и вот, найди только пригорочек, или бугорок: в основном на торфянике смотри, где карликовые сосны растут — там и сухое место — там и бугорок.


С утреца было тихо, варили кашу: война войной, а обед по расписанью. Кушали спокойно. Немец двинул к обеду: «Идут, идут» - загоношились вдоль линии обороны.
- Приготовиться к бою, - так сказал капитан. - Стрелять только по моей команде. После моего выстрела.
У капитана тоже была винтовка.


На этот раз подпустили совсем близко: Лука даже увидел у одного из немцев пенсне на носу.
- Вот она — твоя убойная масса, - молвил старшина лежавший рядом.
Лука инстинктивно уже искал мишень побольше: т.е. чтобы мужик был поздоровее и совмещал у него на груди мушку с прицелом.


После выстрела капитана, постарался быстрее нажать на спусковой крючок, - здоровенный немец рухнул, как подкошенный... но кто в него попал? это сказать было сложно. Перезаряжая Лука скрупулёзно и досконально целился в перебегающие, мышиного цвета фигуры и только потом стрелял. Не торопился, берёг патроны.


Немцев гнали вперёд офицеры: шмаляя из всего, что только у них было — по нашим укрытиям. Но залегли, всё равно залегли: уж больно точно и прицельно лупила их наша рота из трёхлинеечек.


Старшина, как в тире выискивал только понравившиеся цели, а именно орущих офицеров. Потому как без их гортанного крика: рядовой состав, убойных единиц, в атаку не пойдёт. И вот, только какой-нибудь голосистый вскочит и ну орать на своих серых мышей — поднимая их в атаку — как тут же, он его и приголубит.


А с пулей из винтовки Мосина — много-то не наорёшь. Там уже вообще ни до чего: лежишь только среди гроздьев алой брусники и вообще больше ничего не надо. Душа только его подлетевши над верхушками сосен удивляется: «Кто это там лежит среди брусники: в мышиного цвета шинельке? которому ничего уже не надо...»


Чем меньше офицеров становилось среди них: тем бойчее отползать стали фашисты и перебегать от кочки к кочке: огрызаясь, отстреливаясь. И тем яростнее потом бомбили наши позиции с воздуха: и раз, и два, и три...


Капитан пришёл, проверяя свою сильно поредевшую роту, передал приказ от генерала.
- Генерал Ермилов приказал: «Ни шагу назад». Поэтому ночевать будем здесь.
- Ты уверен, капитан, что будет кому ночевать? - так спросил его старшина. Он, на правах старого солдата, иногда балагурил с начальством.


Капитан пожал плечом и погладил свою рубиновую шпалу на красной петлице.
- У нас нет других забот: кроме как выполнить свой долг до конца. Выполнить приказ. И нету других забот. Ты чего, старшина, хочешь дома на печи: от простуды сдохнуть? Или от водки? Радуйтесь, ребятушки, что выпала такая вот доля: не позорной смертью подохнуть на гражданке, а героической.


Я хоть и коммунист, но сто раз благодарю небо, за эту вот, выпавшую мне участь. За то, что меня так судьба наградила. Я командир батальона — комбат. Все мои роты, все мои бойцы здесь лежат — в торфянике. Остался только взвод. Куда нам от наших — от погибших?..


Вы хоть знаете, как на гражданке умирают пожилые люди? Это самые, так сказать, везунчики — кто до старости дожил. У них отмирает мозг и они уже совсем ничего не соображают, как растения. Одни гадят под себя и дерьмом своим стены и окна обмазывают; другие помочиться не могут: орут и в этом ужасе погибают: от лопнувшего мочевого пузыря. Вы этой смерти себе хотите?


Да благодарите судьбу, что вам выпало такое счастье: умереть в здоровом теле! Да ещё и защищая Родину! Да ещё и совершая героический подвиг. Я не знаю даже до какой степени вам надо быть благодарным судьбе: за такой подарок. Ты как, лейтенант?
- Пойдёть, - так ответил ему Лука.


Потом фашисты яростно атаковали снова: их изрытый бомбами торфяник — где в коричневой торфяной воде плавали куски тел молодых солдат; и срезанные осколками и разорванные в щепки сосны. Но прячась за поваленными стволами дерев, оставшиеся в живых бойцы, или боевые единицы, - так метко гасили их мышиный и яростный порыв, что они залегли вначале...


затем подгоняемые криками офицеров снова было метнулись в атаку, но от вылетающих кусков плоти даже каски не спасали. И они вновь попадали все в болотную жижу, а там уже глядишь и стали отползать.


- Послушай, старшина, - притулился спиной к поваленной сосне Лука, - и всё-таки, неужели ничего лучшего не придумали? Неужели ты действительно считаешь, что вот эти плавающие вокруг куски мяса — это лучшее, что можно придумать здесь на земле?


Может быть всё таки: опера, или балет? Вот скажи: ты видел когда-нибудь балет: «Щелкунчик», или «Лебединое озеро»?
- «Лебединое озеро» - это конечно хорошо, - так глубокомысленно ответил старшина, - но оставь это нашим прекрасным дамам и детям.


А для мужчины, нет лучшей доли чем погибнуть в бою.   
И это не куски мяса вокруг нас плавают — это вечные герои, которых будут помнить века. И никогда их не забудут. Уж если помнят, как от татар наши города оборонялись и кто именно сражался с врагом. А ведь это 1241 год. Почитай ровно семьсот лет назад. То и нас запомнят.


Ведь ты пойми, ведь не я же мир, вот этот, так устроил. Ну, конечно же: лучше балет, лучше балет, лучше балет. Да и опера тоже чудесно. Но когда чума идёт, где ты должен находиться? Плохо если ты себе бронь какую-нибудь устроишь — тебе же хуже. Мужчина должен находиться на передке.


- На передке — это смешно. Тем более с перлом народной словесности: «Слаба на передок».
- Таков мир, что всю жизнь, ты выбираешь из двух зол: меньшее. Конечно же лучше не драться, лучше не драться, но когда при тебе обижают, насилуют девушку — надо заступаться. И здесь меньшее зло — это уродовать насильников.


Конечно лучше не ходить на работу: утром и спать хочется, и вообще в гробу ты видел все производственные отношения! Но не ходить на работу - 
это большее зло, тогда придёт больше зло.


Конечно же лучше не ходить в армию: отсидеться у мамы в подполе, или на чердаке. Но тогда придёт враг и
будет уничтожать всех твоих любимых, весь твой народ. И будут измываться и насиловать твой народ. И тогда наступит большее зло, тогда наступит большее зло. Мир так устроен: выбирай только меньшее зло. Потому что: куда не кинь — всюду клин.


Но согласись, лейтенант, что не я его придумал. Мы сейчас видим вокруг себя: меньшее зло — нежели было бы — если б фашисты захватили, без боя, нашу страну.


Взять тот же прайд львов: вроде бы зло творят и злые от природы своей, но если они не будут съедать «место», которое у зебр и у антилоп-гну вываливается вместе с жеребёнком — во время родов — то это «место» начнёт гнить и распространять вокруг себя инфекцию. А уж от инфекции передохнет всё стадо: и зебр, и антилоп.


Или во время засухи, которая у них называется: зима. От жары, от пустынного суховея, от отсутствия воды (когда вообще все источники воды пересыхают) кто только там не дохнет: и слоны, и жирафы, и бегемоты... И вот, если бы не львы, которые съедают падаль, то от болезней, от заразы — которую источают падшие животные - до сезона дождей не дожила бы вообще ни одна животина. Все бы передохли от инфекций.


Ну и естественно, что кушать же хочется всегда и когда нет: ни засухи, ни родов — то львы, от голода, уже на всё что движется набрасываются, чтобы сожрать. Зло ли это? Зло. Но без львов и без гиен, и других шакалов: все бы стада мирно пасущихся лошадок и жирафов — передохли бы от болезней.


Зло — вообще здесь рожать человека. Разве не зло рожать ребёнка: на зло всем болезням, всем мукам и страданиям, которые ему предстоят... Но если все дамы будут делать только аборты: то в мире исчезнет Любовь и всё творчество, и опера, и балет. Исчезнет всё: и это будет большее зло.


- Но я сомневаюсь, что кто-то и хоть когда-то, нас здесь найдёт. Всё таки семьсот лет назад: там оставались хоть какие-то свидетели. Они и писали летопись. А от нашей
миллионной Армии — уже остались одни клочки. И я не сомневаюсь, что и помощь к нам не придёт; и никто, и никогда не узнает, где могилка моя. Так что некому будет нас помнить, старшина. Некому. Не то что веками, но даже завтра.


- А я верю, - так сказал старшина и погладил свои рубиновые четыре треугольничка на красной петлице, - что миллион человек — не могут же без вести пропасть. А если и пропадём без вести: то придут пионеры к нашему безымянному памятнику и отсалютуют. И у девочек будут развеваться бантики, а у мальчиков алые галстуки. А больше мне ничего не надо.


Потом немного помолчали и старшина молвил:
- А в балет бы я сейчас сходил. Полюбовался бы на эту отраду. И музыку бы послушал.


Через несколько минут был авиа-налёт. Бомбили яростно: не желая оставить даже клочка кожи от взвода. Желая одного: распушить нас до состояния атомов, чтобы даже ничего и не воняло после нас. И это им удавалось. Итак разорванные и не раз, белые тела молодых людей: разрывались и ещё раз, и ещё раз. Такое вот было ожесточение.


Когда налёт всё таки кончился: Лука вынул пальцы из ушей и закрыл рот. С удивлением он увидел, что ноги его засыпанные торфом: целы. Невдалеке валялось то, что осталось от старшины: одна рука, плечо и голова. Лука узнал его только по петлицам: по рубиновым треугольничкам на них.


Винтовки их были искорёжены и он пошёл по этому месиву искать себе трёхлинеечку — потому, что скоро должны были двинуть немцы. Из живых он нашёл только капитана: он был сильно контужен, весь прошит осколками и ничего не соображал. Но винтовка под ним лежала целая.


Зарядив её своими последними патронами: он вдруг понял, что одному ему оборону не удержать. Поэтому отложив винтарь, он прижал к себе ещё живого капитана и оторвав чеки с обеих лимонок стал ждать фашистов: раскачиваясь вместе с ним в такт своим мыслям:
- Всё хорошо, товарищ капитан. Всё хорошо, - так говорил он.


И когда наконец серые шинели замелькали невдалеке, он прижал к себе посильней капитана и сказал:
- Ничего, товарищ капитан. Ничего, умрём так, как надо. Умрём так, как вы хотели.


Фашисты увидели их, но подходить забоялись. Стояли и о чём-то гортанно переговаривались. Лука спокойно и мерно раскачивался: стоя на коленях в обнимку с капитаном. Одну руку с лимонкой он держал поближе к своей голове и командира, и всячески старался спрятать 
гранату в кулаке; а другой рукою с лимонкой он поддерживал за спину его, чтобы тот не рухнул.


- Да чего-ж вы боитесь-то? - ласково сказал он фашистам. - Вот ведь какие пугливые... Товарищ капитан, они даже мёртвых нас боятся. Вот боятся и всё  тут. Идите сюда не бойтесь! - ободрял он их. - Здесь хорошо.


Наконец несколько немцев двинули к ним (обнявшимся) и тогда он не делая резких движений, чтобы не спугнуть их, отжал сначала рычажок той гранаты, которая была возле их голов с капитаном. А после, через две секунды, расслабил рычажок и на спине командира.


Когда ухнул первый взрыв он не видел и не почувствовал, но вдруг увидел себя, как бы подлетевшим на высоту карликовой торфяной сосны и наблюдающим оттуда. Вернее даже не себя он увидел, а поле боя. «Эк ведь наворокосили-то всё, намекосили-то... Бурелом один, - с удивлением думал он. - Сосен-то наломали, сосен! До состояния щепы.


Природу только гады портят. Нашу родную, русскую природу. Здесь ведь только бруснику собирать, да клюкву, да красавицу голубику! Здесь ведь не места, а ягодный край! Да...


То есть не с рубиновыми знаками различия тут ходить, да с красными петлицами... а гроздья рубиновой брусники: собирать в кузовок, а то и в корзиночку, да в лукошко: да нести-то домой, да радовать любимую.


Тут его внимание привлекли два бойца с раздробленными головами: лежащие внизу — во мху. «Кто это? - так подумал он. - Кто-то ещё здесь погиб — в этом болоте. Может быть даже это последние бойцы с нашего батальона».


И он, как-то так смотрел-смотрел на них, на всё это поле боя... на отползающих от них немцев, которые почему-то двигались, как в очень, в каком-то замедленном фильме — плёнка так крутилась.


И вдруг он понял, что тот боец: лежащий внизу с иссечённой осколками головой и разлетевшимся мозгом... и с двумя алыми, рубиновыми кубарями на чёрных петлицах — это он и есть! Это он сам и есть! А бедные немцы расползающиеся в разные стороны, что это ведь от его лимонки — от его противопехотной гранаты — такой эффект!..


7


«Странно, - так подумал он, он так подумал, - а почему же я тогда завис здесь? Да ещё и думаю... Как-же это всё странно. Мозг мой там — по изумрудному мху разбросан (ну, какие-нибудь птички прилетят да склюют...), а я вот здесь над болотиной завис — метрах в двух-трёх и мыслю довольно таки ясно. Причём так ясно я ещё в жизни не мыслил.


Странно. Ведь в школе нас учили одному, что бога нет. Мол, некая субстанция... ну, забродила там... Эт-т-т-т-т-т, как фляга браги — по первости... Ну, это пока бардень ещё не устоится. И вот, из того месива и попёрли значит и хордовые... и жу-жу-жу-жуки... и па-па-пау-пауки...
И вот, от силы к силе, значит, от силы к силе.


У динозавров, значит, отрастали крылья!.. Ну, если нужны крылья — то почему бы им не отрасти! Там, ведь всё это, как-то в процессе эволюции. Да, эволюционировали, значит, некоторые. Ну, те - кто нырял с обрыва за рыбой и очень хотел пролететь чуть подальше — за рыбой...


Вот, однажды, значит, произошла мутация и некоторые родились с перепоночками на лапках. Ну, рождаются же всякие ур-р-р-роды. А в связи с тем, что эти уроды стали пролетать чуть дальше за рыбой и наедаться больше!.. то сразу же — хоба так! закрепилось навеки-вечные так!


И уроды уже только с уродами скрещивались — ну, потому что им больше рыбы доставалось! Ну, ясно же всё и понятно! Чего уж тут! В тех же бабочках произошла мутация: и вот, из вечно-жрущей и гадящей под себя, и всё уничтожающей гусеницы: произошла чудесная летунья! И стала питаться только нектаром и опылять цветочки: украшать то есть природу!


Правда Лука в жизни, почему-то, не встречал ни одно мутировавшее существо, чтобы оно могло размножаться и плодить себе подобных. Там, ни от алкоголиков, ни от наркоманов — рождающиеся уроды — никогда не могли размножаться. Ни от других, каких либо уродов, не мог никто такой же, как эти уроды, родиться.


И если, например, даже карлики, или горбатые и умудрялись кого-то родить — то рожали тем не менее: нормальных и высоких людей. То есть не таких как они... Но это всё был такой мизер в сладкоголосом пении! В общем хоре, осанне: естественному отбору! Что стоило ли на это вообще обращать внимание?


Ну, полезные свойства организма: закреплялись, а не полезные — не закреплялись...


Но почему слепая природа, тем же бабочкам, дала фору на миллионолетия вперёд - от первых уродов? А тем же детям: алкоголиков и наркоманов, та же природа, не даёт эту фору? Или там карликам и горбатым. Кто сказал что не выгодно быть в этом мире карликом? Даже на одно поколение не даёт! Быть может они вообще: люди будущего! Ну, уроды-то эти!


Несколько странная, какая-то мутация... Одним — тем же бабочкам: и новые органы размножения выдаёт сразу, и новые органы питания — ну, хо-хо-хо-хоботок там для нектара... и крылышки: на которых они тысячи километров преодолевают... То есть буквально новый организм создаётся! Во как! Из какой-то гадости... Такая метаморфоза!


А другим уродам вообще ничего. И если даже и работают у них органы размножения: то создают они на свет, воспроизводят то есть: не таких же как они уродов, а нормальных людей! Эт что же получается тогда? Мутации, как говорится, мутациями... но одним почему-то природа действительно даёт сразу и безоговорочно фору.


А другим уродам: хоть люди бухают и наркоманят тысячелетиями - вообще никогда. И ни от горбатого, ни от карлика, ни от слепого и так далее: никогда не родятся им же подобные. А родятся вполне даже здоровые дети.


Не кажется ли вам, уважаемые граждане учёные, что мутации-то: они мутациями... Но за этими мутациями, как-будто явно ктой-то стоит.


То есть иногда даже подмывало Луку спросить так прямо у учителей, т.е.: «Как же так, товарищи учителя?
Одним мутациям: слепая природа даёт таки ход... А другим таки никак? Или не такая она уж и слепая: ну, природа-то эта?» - т.е. иногда, так вот, его и подмывало спросить. Но не станет же он позориться перед классом. Да. Не станет же он: народ смешить.


А сейчас вот завис над полем боя... и ничем, как раз это... и не мог объяснить Лука.


Бедные немцы всё отползали и отползали: в замедленном виде, темпе, времени... и их было жалко. Да жалко. И ведь действительно: сто лет им не надо было, и не нужно — переться из своей цивилизованной страны в эту дремучую и дикую Россию.


Но раз у тебя пол мужской: раз делаешь пи-пи стоя, отросла борода, кря! и яйца зашебуршились! то изволь мол и соответствовать: одевай-ка так же промозглую, серую шинельку, дурацкую каску с рогами — которой только из окопа снайперов развлекать... становись полноценной убойной единицей... и иди то есть к чёрту на рога!


Куда?! Куда?! Куда — куда?! Да, куда пошлют: вместе с такой же, как и ты убойной массой: в тёмную и вар-вар-вар-варварскую страну на убой.


Надо было это культурному немцу? который или как все его предки: спокойненько, там, копеечку копил. Копеечку т.е. к копеечке. Или что там у них: пфенниги?.. Или музыку сочинял, или играл на флейте... Да сто лет ему не надо было ползти вот, как сейчас: по чёрной жиже торфяников и собирать на себя, на свою серую шинельку: всю воду, какая только было в мире и куски мяса от других людей...


В этот момент ахнула вторая лимонка — граната... и Лука, как-то даже прекрасно видел, как разлетаются: все эти осколки - от его гранаты. Он видел каждый из этих зазубренных осколков. И даже видел, что один из них летит прямо в бледные губы: одному молодому немцу, который, как он понял: не играл на флейте, но был писателем и очень любил писать сказки.


«Нагнись! - метнулся он к нему. - Пригнись! Дурак, ведь осколок не задержат твои интеллигентные, бледные губы; его не задержат твои молодые, красивые зубы... он прошьёт твой рот насквозь и выйдет из шеи: пробив шейные позвонки... А это смерть. Это стопроцентная смерть... Нагнись! Пригнись!» - кричал он немцу в ухо.


Но тот застыл, как памятник. Вот просто, как натуральный памятник: и тоже видел, как этот осколок подлетает к его: красивым, тонким губам...


Когда осколок стал прошивать его красивое лицо: Лука сказал: «Нет, я больше не могу здесь находиться...» - и он понёсся над торфяными соснами куда-то в даль... в даль...


И остановился только возле серой вороны, которая преспокойно восседала на сосне и слушала уже давно привычные звуки отдалённого боя.
- Вот птичка, вот птичка... - подсел недалеко от неё Лука. - Склюй опосля мои мозги, когда немцы разойдутся: там ведь всё одно,  после боя, сто лет не ступит ни одна человеческая нога. Всё, глядишь, тебе пропитание.


Ворона недоверчиво, как-то, покосилась на него, но ничего не сказала.


«Где-то сейчас моя Анюта» - нежно подумал он... И вдруг, совершенно даже неожиданно для себя оказался в коммунальной кухоньке. Анна сидел вечерком, после работы, уставшая: возле керосинки (плитка) на коей, чтой-то там варилось и шкребла, вечную, закопчённую снаружи кастрюлю.


«Анечка, - умилился, вдруг, до слёз Лука, - Анечка...» Он подошёл к ней, погладил её по белоснежной щёчке. По пушистой такой щёчке. Пушистой, как персик: с белыми волосиками. Анна почувствовала его прикосновение, улыбнулась и потёрлась щекой о плечо...


«А меня ведь укнокали на болоте, - так сказал ей Лука и Аня нахмурилась. - Верней я сам себя укнокал. Но по другому и нельзя было, Анечка. По другому и нельзя было...»


Она повернула к нему голову и поняла, что он ей сказал... но не поверила сама себе. Ведь такого же не может быть.


«Нас окружили под Ленинградом: нашу миллионную Армию; и уже некуда было деться. Некуда было деться. Конечно запоминается последний боец, - подсел рядом с Анютой Лука, - который вобьёт последний гвоздь: в гроб фашистского зверя. Да ещё и останется если он живой и убьёт миллион первого фашиста: то только он и запомнится.


А кто задолго до него уничтожил весь этот миллион нацистов: о них и знать ведь никто не будет... и помнить никто не будет. Их ведь никто и не видел никогда. Никогда они не бряцали медалями и не проходили гоголями по деревне. Никогда и никому не рассказывали о своём бое... Они просто уничтожили этот миллион фашистов.


И этот герой фронтовик, который будет шествовать важно в будущем: увешенный орденами и медалями: он ведь остался жив, только благодаря им. Только благодаря нам: он сможет уничтожить миллион первого нациста и в будущем рассказать о фронтовых буднях. И дай бог, Анечка, чтобы всё так и было.


А мы просто ушли. Просто ушли: выполнив свой долг перед Родиной. И по другому оно и не могло быть.


Анна не слышала самих слов, но как-то всё понимала, что он говорил ей. Она перестала скрести свою вечную кастрюлю и просто сидела и внимала. Сидела и внимала.
«А как же я?» - подумала она.
«А ты выходи замуж, - так сказал Лука своей жене. - Ведь одной женщине жить нельзя. Одной жить нельзя. Ты просто сойдёшь с ума — если не будешь ни о ком заботиться.


Вернутся домой инвалиды: покалеченные войной — это те солдаты, которым очень повезло вывернуться из фронтовой мясорубки. Если мы, которые погибли: всегда будем героями... то те, которые не погибнут: они будут, как-будто бы не героями.


Потому что, которые погибли: они всегда и во всём будут правы. А те, которые живые: ну, они какие-то... такие же, как и все, но совсем даже не герои. Какие-то обычные. И поэтому их очень надо жалеть — потому что они наши представители в этом мире. Те которых мясорубка не перемолола до конца.


«Но я не хочу выходить замуж ни за какого инвалида», -
так воспротивилась Анна.
«Так надо, Анна. Так надо. В вечном горе жить нельзя. И с погибшими не спорят: потому что они всегда правы. Всегда правы.


Некоторые фронтовики, в будущем, даже будут думать, что лучше бы они погибли в бою и были вечными героями: чем ходить и трясти везде своими орденами и заслугами перед отечеством. Ведь это же позор один: особенно при выдаче огурцов и помидоров — за фронтовые подвиги.


У нас не было никогда: ни орденов, ни медалей. На гимнастёрке и на шинельке краснели только петлицы... или чернели, или голубели... и алели знаки различия на них: треугольники, кубари, шпалы... И потому, мы всегда правы» - Лука говорил и думал ещё: откуда он это всё знает? Он что стал: демиургом, оракулом? И кем там ещё?.. планетарным Логосом, — в одном лице?


Но факт оставался фактом: так вот он вещал. Так вот вещал он, как птица Гамаюн.


«Я люблю тебя, Анюта... - так сказал он ей, - и хочу, чтобы ты была счастлива...»
«Но я хочу быть счастлива только с тобой, - так думала Анна. - Только с тобой!..»
«Тебе всего двадцать пять: вся жизнь впереди. И кто-то должен растопить вечную зиму и вытащить из сумасшествия бойцов, которые чудом остались живы: пусть и без руки, или без ноги.


Без Любви жить нельзя нигде и ни в каком из миров: иначе ты сама превратишься во что-то жуткое — если даже будешь во всём права; вроде, там: вдова героя... и не слаба на передок; и честная женщина, приличная, достойная!.. а не какая-то там простипома.


Но без Любви ты превратишься во что-то мерзкое; во что-то сумасшедшее... во что-то всех ненавидящее и проклинающее. Так жить нельзя. Успокойся, - Лука стал гладить её волосы и она почувствовав его прикосновение: умилилась, заплакала и склонилась поближе к его руке... как словно кошечка головкой... - а меня вспоминай только тихо и мирно... как лёгкую печаль... как солнечного зайчика на своих губах...


как дуновение тёплого ветерка: от которого чуть колышутся волосики на твоей шейке... Так, иногда... как лучик солнца: пробившийся после грозы... легко и радостно».


Лука убрал от неё руку и отчалил в края до такой степени неведомые и незнаемые... что увидев их, хоть раз, люди бы умерли просто от счастья... и только поэтому они и не видят никогда те края... а предчувствуют только... предчувствуют в сердце, когда в нём начинает таять лёд...


и какая-то великая отрада разливается по всей груди... предчувствуют в слезах, когда плачут: от лёгкой грусти,
от ностальгии, от радости, от умиления (и всё это одновременно...), от подвига героев, от счастья жизни, от жалости к людям, от Любви к людям...


И даже вот, понимают, что нельзя же так вот жить, чтобы реветь белугой: глядючи вокруг себя: на всех окружающих тебя людей... Нельзя же так жить, в этом мире, чтобы выть буквально от всего: от ничего не видящей и не соображающей старушки, от вечных нищих, от сумасшедших (которые вообще-то все...), от бедноты, от всеобщего наива...


от пьяных, которые ещё какие сумасшедшие, но пока этого не понимают... от детей, которые ещё даже близко не чувствуют: против какого ада им предстоит выступить... и в каком аду жить...


От всего окружающего пространства: от берёзок и ивушек плакучих, от рябинок тоненьких, и от черёмух, - которые растут вопреки всему...


О как же рыдаешь от этого, от всего, порой: когда вдруг, в груди, в горле, в глазах... возникает внезапное ощущение того Горнего мира... Когда тот Горний мир начинает, вдруг, смотреть на наш мир твоими глазами... 
И когда ты чувствуешь тот Светлый мир внутри себя, когда Он, вдруг, каким-то чудом переселяется в тебя: то ты можешь только рыдать...


только рыдать и выть: глядючи вокруг себя: на все человеческие страдания, на все человеческие муки, на всепрощающую природу вокруг тебя...


Но нельзя же жить в нашем мире постоянно воя... и вот, этот канал перекрывается... и человек постепенно успокаивается — до следующего раза... когда вновь, от чьёго-нибудь творчества, Горний мир соединится с ним: на несколько секунд, на минуту... и он вновь: завоет, заревёт, заплачет, зарыдает...


В такой-то вот мир и отчалил Лука: про который конечно мы ничего не можем знать, а можем только предчувствовать иногда: так как в этом теле невозможно там пребывание. Этот мир Любви... Божий мир...


8


А Анечка стёрла слезу и некоторое время сидела и смотрела перед собой невидящим взором.


Вошла соседка в каких-то дурацких, бумажных папильотках и с папиросой в зубах; в руках она держала
свою керосинку (плитку, - чтобы не дай бог кто-нибудь другой не воспользовался: керосином и фитилями); зажегши три фитиля, она установила на неё сковородку и только тут обратилась к Анне:


- Ты чего, Ань?
Анна пожала плечом:
- Да так, ничего... - она продолжала смотреть перед собой, - ко мне Володя сейчас приходил...
- Муж твой? - соседка поправила под халатом свои увесистые груди — своё мучение.
- Да... - покивала Анна.
- Чё говорит? - затянулась дама папыросой во всю грудь.


- Говорит: погибли они все... Но по другому и нельзя было. По другому нельзя было.
- Да, - у дамы падал пепел с папыросы на её грудь, она трусила его дальше на пол, но не замечала этого, а тоже думала. - Мой Саша не приходил ко мне, но похоронку на него я получила. Как мне теперь жить без сыночка?.. Зачем мне теперь жить?.. Я старая и никому не нужная коряга...


- Он сказал, что всё будет хорошо. Всё будет хорошо.
- Что хорошо? - спросила она.
- Он сказал, что надо Любить друг-друга.
- Любить друг-друга... - эхом отозвалась дама, - когда соседка только и делает, что строчит на всех доносы в НКВД. И когда за нами ночью приедут — никто даже и не знает. А сейчас ещё и мужиков всех на фронте поубивают.


- Он сказал, что с фронта придут инвалиды... - Анна вдруг очнулась, отложила кастрюлю и стала пробовать варево, которое было перед ней.
- Инвалиды, инвалиды... - дама от первой папиросы прикурила следующую и глубоко затянулась. - Да хоть бы кто-нибудь бы пришёл. Уж я бы с него пылинки-то сдувала. И работать бы никогда ему не позволила. Только бы сидела и смотрела на него, как на икону.


Ты ещё не знаешь, деточка, что такое одиночество. Когда ты в пятьдесят: одна, как последняя сука. У меня уже десять лет мужика не было, как мой Илья Ефимыч от водочки помер-с. Мне бы только чай с ним попить, да поговорить хоть иногда, а больше и ничего не надо. Пусть он будет хоть распоследний инвалид...


- Молодой человек!.. - этот крик буквально вырвал Луку из фантасмагорических видений, - вы совсем уже с ума сошли!?
Он вдруг увидел себя, совершенно даже, не на глухой аллее — в которой он ушёл в свои видения... а на довольно таки оживлённой улице города. И он буквально таки залезал в бюст одной прохожей даме со словами:


- У вас такой же бюст, как и у соседушки... Большие груди — это же целое мучение для женщины; под ними же и потеет, и преет... да и вообще они много весят. Ну, перевешивают то есть...


И пришёл он в себя на словах: «...они много весят»; и на том, что взвешивал на своей ладони немалый бюст прохожей дамы.


Он тем не менее договорил всё же: «Ну, перевешивают то есть...» - и тут же отдёрнул от сударыни руки.


Женщина въехала ему своею сумочкой по макитре и надула губки.
- Совсем уже с ума посходили!.. - кричала она на всю улицу.
- Простите, мадам, я не хотел...
- Прощения он просит!.. вы совсем уже сумасшедший?! - разорялась дама тем не менее...
Но многочисленные прохожие пытались только поскорее пройти, пробежать этот уличный инцидент. Им всем было явно не до них.


- Так отправляйтесь в Кащенко, или в Белые столбы, - на выбор!
Лука поклонился и как-то боком-боком так — как курёнок и чесанул от этой дамы.
«О боже! что это ещё за новости?! - наддавал он на своя гнядые. - Ещё этого не хватало... Что это за сюр-р-р-р-реализм? Хоть из дома не выходи».


Хотя, что толку не выходить из дома: ежели это всё с ним и дома происходило... а гулять-то всё таки надо. Гулять надо. Только забираться в самые, что ни на есть глухие аллеи парка... и как-то фиксировать выход из них. Фиксировать. Да, как-то надо фиксировать. А как?


Он, идучи как можно быстрее к дому: так как гулял он уже, судя по времени, часа три: сунул как-то руку в карман куртки и что-то там нащупал необычное. Вынув это, он разжал ладонь и увидел, на ней, патрон с винтовки Мосина, - с трёхлинеечки то есть.


В его видениях, патронами как раз были набиты карманы его сто раз промокшей и промозглой шинельки... Но как?!. Он глядел на патрон во все свои глаза, но ни гильза, ни пуля, - даже не думали исчезать никуда, а были слиты в единый боевой патрон. Он помял его в ладони: тот был твёрдый и казалось что монолитный.


«Что это? - изумлён был Лука до предела. - Откуда это у меня?»
Он даже остановился ненадолго, но потом правда опять наддал: так как опаздывал на свой любимый фильм; да и голод, как говорится, не тётка: хлебушка не даст.


Тратить минуты жизни на готовку еды: он никак не хотел. И поэтому лучшие и фирменные его блюда — это были продукты быстрого приготовления. Но только не мучное: он и так был обездвижен. Это крупы, бобовые, картошка. Любой крупы надо было только побольше наварить: ну, сразу весь пакетик


(который с килограмма так... как сказать: исподволь, да? не нагнетая, да? не форсируя; исподтишка, так сказать, тихой сапою, - спустился до восьмиста грамм. Следующий шаг был — 750 г. Ну, курочки по зёрнышку клюют; курочек тоже можно понять), а там только подогревая на маслице растительном с лучком: пассеруй, так сказать, понемногу; ведь крупы есть весьма сносные: греча, там, кукуруза.


И вот, не будешь целыми днями у плиты страдать. Отдавая всю свою жизнь, как любая женщина, на приготовление жрачки.


Супчику захотел, тако ж (заместо целого дня у плиты) киданул, там, в кастрюлю не малую: пакетик гороха, или фасоли, или чечевицы — вот тебе и супчик — на сутки обеспечен: хлябай не хочу.


И главное: время, время, время... Лука вообще не переносил те моменты, когда мгновенья жизни тратились не на творчество, ни на любовь к природе, ни на созерцание природы же... И посему за какие-то пятнадцать-двадцать минут: наваримши себе очередное варево: он спокойно занимался своими делами. Это было творчество: бесконечные фильмы, бесконечные книги, прогулки...


Ну, его душа, в это время, была в состоянии накопления... накопления творчества. Когда творчество в человеке накапливается через край — тогда начинается отдача — этой накопленной благодати. И сие даже не важно через какую ипостась... по какой стезе... по какой дороге будет изливаться творчество из него... И в какой жизни... И в каком из миров...


У Бога дней много. Так же много дней было у Луки. Он накапливал в себе творчество и только этому и посвятил свою жизнь.


Фильм его был с любимой Маргаритой Тереховой... Хотя трудно было даже сказать, какая женщина у Луки была не любимая. Несмотря на всё, суровое своё, к ним, отношение, не взирая на то, что он бежал от любых совершенно отношений с женщинами. И отношений, и общений... он обожал женщин. Он обожествлял абсолютно всех дам.


Он считал каждую из них великим произведением искусства: ничуть не уступающую: ни Джоконде, ни Сикстинской мадонне. Каждая женщина ещё и тем превосходила любое произведение искусства, что не находилась никогда: в монолите, в заморозке, в неизменности.


Она жила в постоянном: движении, трепетании, перемене: как небо ли, как море ли, как лес в средней полосе России... И посему безусловно превосходила все   обездвиженные произведения искусства, - когда выражение лица менялось менее чем за секунду и одно было краше другого... Это конечно было сильно.


Сюда плюсовался: чудный голос, движенье рук, движенье глаз, трепет всего тела... Это Божеское произведение искусства - Лука понимал: почему било всех мужчин наповал. И почему собственно от этого непостижимого и недостижимого произведения искусства надо было бежать.


Потому что если только женщина чувствовала, что ты попался на её трепетание, на её красоту, на её Божественное творчество всего тела... то она сразу же начинала этим пользоваться и мужчине здесь наступал просто: конец, песец, каздец — кому как больше нравится.


Потому он избегал, как мог, всех дам. Но не любоваться ими в любом творчестве, или не в творчестве - он не мог. И посему наслаждался этим Божеским произведением искусства издалека.


Налюбовавшись вдоволь Маргаритой в своём любимом фильме он скушал, перед ужином своим ночным, таблеточки (как это следовало по инструкции) и пошёл разогревать, пассеровать с лучком, - свою любимую кукурузную кашу.


9


Проигрывая бесконечно разнообразнейшие сюжеты из фильма, как это было вообще-то у него принято... где Терехова представала в абсолютно даже разных: видах, обличиях, ипостасях... он, вдруг, утопая в многообразном творчестве Маргариты, стал замечать краем глаза, что за столом, на кухоньке: кто-то сидит...


Он глянул: и вот, она перед ним... и именно с теми выражениями — с которыми он её представлял. Рита смеялась глядя на него, а он так и застыл с ложкой кукурузы на которую дул для пробы.
- Ты такой смешной... - пропела она.
- Я смешной?.. Почему смешной... - опешил он.
- Так... - она склонила свою голову, - когда мужчина живёт один — это всегда смешно. Чтобы он ни делал. Если мужчина одинок — это смешно.


- А одинокая женщина?
- Женщина — это грустно, - Марго покивала своим словам и стала с прищуром смотреть на него. - Почему ты живёшь один?
- Как говорит один мой сродственник: «На хрена мне нужно нервы-то мотать?»
- О-о-о-о-о-о-о... - протянула она. - Он наверно очень мудрый твой родственник?


- Да нет, дурак-дураком, но зерно истины в его словах есть.
- Жить без Любви — зерно истины?
- Жить без каждодневного уничтожения со стороны женщины — зерно истины. Жить, чтобы просто жить. Уйти от смерти, уйти от гибели — вот зерно истины. Или, как там ещё: «Лучше одному: чем не пойми с кем».


- А ничего, что одиночество ведёт к сумасшествию? - спросила прямо Маргарита.
- У меня, на данном этапе развития, одиночество — это спасение от гибели.
- Неужели женщины так ужасны?
- Нет, они прекрасны, они удивительны, они чудесны. Как вот вы например... Но не дай, как говорится, бог... Не дай бог: ты покажешь женщине, что ты жить не можешь без неё; что ты обожествляешь её, что ты преклоняешься перед ней.


О-о-о-о-о-о-о... тогда жди беды. Тогда женщина тебе отомстит за всё! Отомстит и тебе, и всем! И тебе, и всем твоим предкам, и всем твоим потомкам: короче всем. И не будет её мщению: ни конца, ни края. Пока ты, или сам удавишься; или сначала её удушишь, а потом застрелишься... Короче говоря масса вариантов и всё с таким вот негативчиком.


- Тебе видимо просто не повезло с женщиной, - задумчиво говорила Рита.
- Да дело-т даже ни в этом. Что мужчины что ли лучше?
- так и эдак крыл Лука. - Только мужчина почувствует, что женщина влюблена в него, как кошка: так сразу начинает наглеть. Наглеет, хамеет, оскотинивается. Я против всей, вот этой, пошлости, а её не избежать.


- Любовь в отдаче... когда ты Любишь: ты всегда отдаёшь, - задумчиво говорила она. - Невозможно Любить и не отдавать: всю себя, всего себя... Пары которые складываются... те половинки, которые складываются: они отдают себя не жалея: ни сил, ни здоровья... ничего не жалея друг-другу. Тогда только они состыкуются: все то есть пазики...


Тебе просто не повезло. Ведь сам же ты подумай: не живут же пары по двадцать-тридцать лет: в таком негативе, как ты вещаешь... ведь это немыслимо. Находятся компромиссы, идут на уступки, усмиряют свою гордыню: ради любимого, ради любимой.


Терпение — основа семейной жизни. Бесконечное прощение: платформа, стержень, фундамент семейной жизни. А значит Любовь: великая, вечная, бесконечная.


- Но это невозможно, - стоял на своём Лука. - Один в отношениях: всегда ведущий, другой ведомый. И этого не избежать — это закон жизни. И тот, кто ведущий: естественно наглеет от своей: безнаказанности, исключительности, гениальности.


- Да, это есть. Это существует у молодых пар. Но я тебе говорю про пары, которые пожили и не мало годков. Если главный в паре не будет искать, не будет идти на уступки; если он будет гнуть свою линию: неукоснительно, невзирая, вопреки и скрупулёзно... то пара развалится: да и всё — потому что не было обоюдной Любви.


Без поиска компромиссов никакая пара не протянет: даже первый год притирки.
- Притирка, - хмыкнул он. - Слово-то какое пошлое.
- Зато точное: детали, или камни друг к другу притираются и становятся одним целым. Так же и от людей отлетает шелуха разная, там: гордыня, тщеславие, себялюбие, самовлюблённость, самодурство, демагогия... и у пары, долго живущей, друг с другом, наступает наконец Любовь.


Такая Любовь наступает, что её уже вообще ничем не взять. Там: стоит у мужа, или не стоит... Может ли жена заниматься сексом, или из-за болезни не может (ну, разные там болезни бывают: и сердечные, и опухоли...)
Эту пару уже не взять никакими болезнями — в смысле не разрушить.


Как бы сильно не болел муж: жена уже никогда не отойдёт от него: будь он хоть совсем обездвижен. Так же и с супругом: как бы ни была больна жена: он всегда рядом с ней, он всегда рядом, он всегда отдаёт всего себя.


Сумасшедшим ли стал кто-то из супругов: ну, что делать?.. Сумасшедший — значит, больной... а больного надо лечить и ухаживать за ним и нет других вариантов. Вот, что значит, пара-то притёрлась. Вот что это значит.


- Я пока встречал только женщин, которые уничтожают:
потому что уничтожают. Они не то что там притираться никогда и ни с кем не будут... Их радует только чужое горе, чужая беда, страдания твои.


То есть они специально вызывают в тебе: самые низменные и блудные чувства, но только для того, чтобы изводить. Дозволять и не пущать. Заманивать и уничтожать одновременно.
- Ну, это больные дамы... что о них говорить... Мало ли сумасшедших на свете.


- Судя по моей, не очень-то и продолжительной жизни:
совсем даже не мало. А очень даже и много. Раз мне, молодому мужчине, совсем отбили охоту от вашего полу.
- Я же говорю: тебе просто не повезло.
- Но помилуйте, как говорил Суворов: «Раз невезение, два невезение, три, четыре-пять... Но помилуйте: сие уже статистика! Сие уже горькая правда жизни».


- Правда жизни — это пары живущие и по двадцать пять лет и по тридцать. Это правда жизни. И как они друг к другу притирались: наступая ногой на свою гордыню. Это интересно. Не шли на поводу у дремучих 
и мерзких инстинктов, а оказывали им сопротивление.


А ты рассказываешь про сумасшедших людей, которые и сами в ад идут и других за собой тащат. Мне это совсем неинтересно.
- Но это моя жизнь, - развёл он руками.


- Вообще для Любви надо созреть. Надо многое пережить и наделать много ошибок. Потому что просто так: Любовь не даётся. Если ты не научишься: усмирять свою гордыню, утихомиривать свою злобу, наступать на горло своей самовлюблённости - Любовь к тебе не придёт.


То есть надо быть готовым полюбить, всегда быть готовым полюбить: искренно, нежно, отдавая всего себя: в горе ли, в болезни ли... Почва должна быть в тебе плодородная, понимаешь?.. она состоит: из великого терпения, прощения, заботы, возвышения над суетным, над бытом... Тогда и семя Любви упадёт в твою землю и прорастёт.


- Твоими бы устами: да только мёд пить.
- Дай же мне мёду... - рассмеялась Маргарита.
- Да, извини, - соскочил было Лука. - Но могу предложить только чай с халвой.
- Почему бы и нет?.. - продолжала улыбаться она.
- А ты настоящая? - Лука недоверчиво покосился на неё.
- Возьми потрогай, - смотрела ему прямо в душу Терехова.


Он слегка коснулся её обнажённого плеча...  Она была в таком платье: моды — годов шестидесятых.
- Живая?
- Д-д-д-да, - протрепетал он.
- Тёплая?
Он только и нашёлся что покивать, и быстренько поставил чайник на синий цветок газа. Потом сыпанул чаёчку в заварной.


- А то, я тут был на фронте. Вернее мне привиделось что был... И после этого видения у меня остался патрон винтовочный: в кармане куртки. Хотя ни до, ни после: я этих патронов - в глаза даже не видывал. А на фронте, вернее в моих видениях, я ходил с карманами — в шинели — набитыми патронами.


И потом шея... вот, до сих пор, натёрта от шинели. Вы видите эта полоса? Ни до, ни после: я этой шинели, в жизни, не носил. Она такая грубая, как сибирский валенок и шею в кровь натирает своим воротником. Но правда ни греет - ни черта. Хуже любого гражданского, зимнего пальто.


Хотя, что я говорю: пальто... сейчас слов-то таких никто не знает. Шинель: она греет хуже любой, самой завалящей, зимней куртки. Вот так будет вернее. Я даже, там на фронте, ну, в связи с этим — сделал открытие. Что зачем, мол, утеплять того: кто идёт на убой. Ну, вы понимаете?


На фронте — это же не как в кино: воюют, воюют, геройствуют — и конца и края нет. На фронте так: пришёл, день-два и нет тебя. Или пулей, или снарядом тебя разорвало, или миной, или бомбой, или снайпер, или осколком от той же гранаты... Да.


Дак зачем же так тратиться? Ну, утеплять-то солдатика перед смертью, когда всё одно — один конец. Так решили в тыловских многоуровневых учреждениях. Зачем же тратить зазря шерсть на шинельку потолше, на ватную подкладочку? На те же валенки?.. Ведь, один-то, два дня: он по осенней-т сырости, или по морозцу — и в ботиночках походит, да в обмотках побегает.


Ну, вроде как, неудобно — совсем-то солдатика не одевать. Должна быть всё ж таки, какая-то одежонка. Должна быть... Для тех же знаков различия, - буквально тараторил Лука.
Потом спохватился от закипевшего чайника и заварил: ароматный, индийский чай.


- Я слышал так, что тот — кто не молится — тот становится сумасшедшим, - смотрел он в упор на Маргариту. - Вы как про это думаете? 
- А ты молишься? - спросила она.
- Нет.
- Ну, что тут скажешь? - пожала она плечами, - тут нечего сказать. Хотя... Ведь для того, чтобы молиться — надо ведь сначала уверовать в Бога.


- В бога? А вы думаете: он есть?
- Как у вас всё запущено, - улыбнулась она. - А что же тогда есть?
- Ну, тот мир, который мы видим, - отрапортовал он. - Чему нас в школе учили. Борьба, значит, за жизнь, за существование.
- А зачем тогда жить? - так спросила она, она так спросила.


И он даже потерялся:
- Ну, как же? Родился... Значит соизволь... члениками шевелить.
- Но это же пошло, - резюмировала, заключила она.
- А что делать? - спросил Лука.
- Не пошло только одно в этом мире — это Любить кого-то... Это ухаживать за кем-то, это помогать кому-то, спасать кого-то. Только это не пошло, а всё остальное — пошло.


И значит, Бог наш — Любовь.


Вот ты, например, зачем на работу ходил?
- На работу? - озадачился Лука. - Ну, как же?.. Ну, жить-то как-то надо, там... то сё...
- Видишь: «Жить-то, как-то надо...» Ты сам разве не видишь, что это пошло? Я тебе задаю коренной вопрос: «Зачем жить, если не Любить?» А ты: «Бабули заколачивать, порты зашить, да постирать...» Ещё скажи: ногти на ногах обработать, или запор вылечить...


Жизнь твоя только тогда приобретает смысл: если ты ходишь на работу — для кого-то. Если ты ходишь на работу: спасать кого-то. И если даже ты не на работе спасаешь кого-то: физически, или духовно... спасаешь кого-то дома: кормишь, поишь, лечишь - только тогда жизнь твоя приобретает смысл.


А если ты: «Борешься за жизнь, за существование, - как ты заявляешь, - ради борьбы за существование... ради «бабулек» - тогда всё, сразу же, обессмысливается.


Нет, если ты ради живых бабулек своих вкалываешь -
то жизнь твоя приобретает смысл. А если ради денег — то обессмысливается.
- Подожди, Маргарита, ты хочешь сказать, что вся наша школьная программа: во главе с многочисленными науками — обессмысливают жизнь?


- Если из жизни молодого человека убирается Бог и Любовь, как основа жизни, как единственный смысл в жизни... и заменяется естественным отбором: борьбой за существование — тогда действительно вся жизнь обессмысливается. И это вся наша школьная программа: делает с молодыми людьми: на ура.


И если даже и происходит по литературе, какое-то соприкосновение с высоким и Светлым творчеством: столпов Российской культуры, — то производится это до такой степени: топорно, как слон в посудной лавке... Как, например, вместо слияния с Божиим творчеством и наслаждения им... надо отвечать на вопросы: характеризующие Наташу Ростову и Пьера Безухова, как гвозди вбивать ангелу в крылья.


И всем только противно: учителям слушать, ученикам отвечать.


Вот, сам ты, по своей жизни не заметил разве: там, где нет Любви — там только: пошло, противно и гадко. Ты пробовал когда-нибудь заниматься сексом без Любви?
- Да, как то было... - покивал головой Лука.


- Безусловно очень хотелось, - Рита вещала. - Блудная страсть — это не шутка; это сумасшествие... Бесспорно всё готов отдать: «За ночь с тобой!» Именно разбирает до такой степени: по винтикам. Но только переспал и противно: до невероятия. И пошло до блювариуса. Было так с тобою?!

 
- Да, было противно. Ради чего собственно я так заходился?.. Ради чего так изводил себя? Мучил... Страдал... За ради чего меня так разбирало? Какие-то два блина, там, раскисшие: передо мной прыгали-прыгали... во время то есть акта... Противно до невероятия.


То есть женщина, как-то всё время, представлялась в виде Венеры-милосской: ну, там стоячая, или лежачая — неважно. А тут бюстгальтер сняла... Ну, тут ещё ладно, можно потерпеть — когда обвисли молочные железы... Но когда она, молодая женщина, стала на спине что-то там изображать...


Груди и так-то расплылись сразу, как блины на сковородке — при повороте на спину... А уж когда и я там начал чтой-то наддавать: то это просто, какая-то тестомесилака, тестомешалка перед тобой. Противно до невероятия.


- Вот и я про что. Но когда в тебе есть Любовь. Когда между вами обоюдная Любовь... Тогда всего этого не видишь. Тогда просто: паришь, паришь — над всем над этим... Надо всем над этим... И не нужен никакой Париж...


Там только хочешь сделать приятное любимому и нету этому: ни конца — ни края... И нет этому: ни пределов, ни преград. Не знаю, было ли такое с тобой, когда ты, так, взлетал над суетой... взлетал... И летел над бытом: над окурками, над немытостью, над нечёсанностью, над грязью... Надо всем-всем, что: валялось на земле, ползало, ходило, икало и т.д.


Ты просто летел и летел, и не верил в такое счастье... И не верил, что такое может быть... Что так бывает... Тебе, в то время полёта над землёй, всё время только и кажется, что это сон... что ты просто спишь... что сейчас тебя разбудят и ты проснёшься... Потому что: ну,
не может быть такого счастья, чтобы ты летел, летел, летел... надо всем, надо всем, надо всем...


И не было этому: ни конца — ни края. Было когда-нибудь такое с тобой?
Лука помотал головой.
- Ну, молода ещё дитына... Молода. А я пусть немножечко, но тебя постарше... Ты вообще-то про такое слышал — о чём я тебе сейчас рассказывала?


- Да, где-то слышал. Что для этого дела... ну, для интимного... нужна любовь. Иначе будет только: пошло и противно.
- Да, - кивнула Риточка. - Ну, дак вот, так же и со всем ведь остальным. И со всем ведь остальным. Идёшь ли ты на работу — без Любви к этой работе: зашибать, например, ту же деньгу на ней. И тебе от всего противно на этой работе, и ты не знаешь, как быстрее сбежать тебе с этой работы, как скрыться от начальника, как пережить эти минуты на ней...


А время, в связи со всем этим, просто останавливается на работе и всё тут.  И ты сам себя загоняешь в ад.


Но если ты Любишь свою работу, если ты к своей работе относишься, как к творчеству, как к спасению людей... и тут не важно кем ты работаешь: хоть ассенизатором... но значит, ты вывозишь мусор и отходы от людей: спасая их этим самым от эпидемий и болезней. То есть ты являешься спасителем.


Ты являешься спасителем. Ведь если: ты гореть не будешь, если я гореть не буду, если мы гореть не будем — кто ж тогда осветит мир?! И тогда от своей работы ассенизатором ты будешь получать такое удовольствие, такое наслаждение — если ты полюбишь свою работу — что минуты на работе полетят, как птицы: и ты их не видеть не будешь, ни чувствовать... Какие-то минуты: и вот, рабочий день твой закончен! И одно только счастье у тебя было на работе: потому что, когда человек счастлив — то время исчезает совершенно! И куда?.. никто не знает.

А когда человек несчастен — время останавливается абсолютно; превращаясь в какую-то точечку в мозгу: и наступает ад. И на работу такой человек ходит только страдать и мучиться — и в связи с этим — орать на всех, и вся — проклинать. Хоть кому-нибудь хорошо от такого человека?


Но если ты на работу ходишь спасать кого-то (как ты понимаешь работу) то это уже не работа, это совсем даже не работа. Это праздник какой-то. Да ещё если тебе, за это удовольствие, деньги платят. О-о-о-о-о-о-о...


Тоже самое и дома в быту. Нужно только кого-то спасать, кому-то помогать, кому-то отдавать всего себя. Даже пускай пересиливая себя, принуждая себя к этому: мир этот несовершенен, что же делать... Люди в этом мире соответственно: несовершенны... Но надо двигаться в этом направлении, нужно идти этой дорогой.


Добрые дела — это таблетки для души. Лечи свою душу добрыми делами. И вот, глядишь: с Божьей помощью, с Любовью, с молитвою... будешь потихоньку и налаживать отношение и в своей семье. Потому что крылатое высказывание, эдакий перл славянофилов, и славянофиннов, что: «С такими родственниками — никаких врагов не надо» - подходит вообще-то к каждой семье.


Потому что в каждой семье, одни: ещё не выросли и мозг соответственно не вырос, и психика недоразвита, и совесть в зачаточном состоянии — это называются дети. И под себя они ходят и пи-пи, и а-а...
и воруют, и хулиганят, и шпанят, и бандитят — вплоть до заполнения природным газом всей квартиры, что может привести к взрыву ея, и к обрушению целого подъезда многоквартирного дома.


У других твоих сродственников, мозг уже затухает, как кленовый лист в осеннем парке: желтеет, жухнет и вот-вот оторвётся и покинет нас. Разрушение полное: психики, эмоций, каких-то элементарных знаний, памяти, понятий, пониманий.


В связи со всем этим: хулиганит, шпанит и бандитит — ничуть не меньше малого. И под себя ходит: пи-пи и а-а... и разбойничает вплоть до заполнения всей квартиры тем же самым газом и уничтожения всех окружающих — в связи со всем этим.


То есть, кто их них кого лучше — это вопрос довольно- таки риторический. Лучше, если честно, не сталкиваться: ни с теми, ни с этими. Иначе пригреют тебя, приголубят и упокоят навеки — ни те-так эти.


Между этими двумя поколениями: недоразвитых и переразвитых — т.е. затухающих и отмирающих... находится, значит, поколение, так называемых, взрослых: которые себя считают: очень умными, очень развитыми и очень взрослыми. Но здоровых из них психически — это уж, если честно — по чесноку, - нет ни одного.


Ежели только те, кто молятся Богу: могут иногда созерцать ту бездну отделяющую их от Любви. Т.е. бездну того сумасшествия — отделяющую их от Любви. То есть тот бескрайний лес сумасшествия — в котором они плутают, - не в силах даже выбраться хоть на какую-то, более-менее, протоптанную дорожку к Богу-Любви.


Ещё Православие: более-менее дорожка... но до такой степени лесная-таёжная... до такой степени заросшая, что сбиться с неё не представляет даже большого труда. Два шага шагнул по ней и вот — вновь уже заплутал. Уж больно враг-то коварен; уж больно леший-то могуч. На любой твой Светлый порыв: выхода из этих дебрей: гении зла приводят такие же аргументы супротив.


Мол, а нужно ли вообще когда-то выходить из этого сумасшествия?! «У нас, - как они вещают, - печеньки!» И ежели ты порой молишься Богу всей душой, каешься во всех грехах — то они обвиняют тебя после в артистизме! Мол, мало ли... артисты, какие только роли-то не играют, мало ли кем они только не прикидываются... но, как говорится, спектакль окончен, гаснет свет. Начинается правда жизни, или говоря попросту, - сумасшествие, которое, мол, есть родина каждого человека. О как!


И вот, пока молишься, вроде бы видишь даже это солнышко — светящее между ёлок... Вроде бы даже и мозг проясняется, и видишь куда идти-то надо. Всё так более-менее упорядочивается. Но молиться перестал и снова тучки набежали, и солнышко-то заслонили... и вот, опять: сумрак, и ужас, и мрак. Плутай не переплутай...


Это мы про тех взрослых, которые молятся.


Что говорить о тех, так называемых! зрелых людях, которые вообще не молятся?! И конечно, душа с рожденья Христианка... И конечно Бог не оставляет никакого урода и никогда — в каком бы аду тот не находился — своею Благодатию... Но Богу-то надо хоть немного и помогать в этом. Хоть немного-то надо ведь идти, двигаться к Богу навстречу.


Невозможно же так, Бог к тебе, а ты от Него. Бог к тебе, а ты от Него. Да подальше, да чтоб не нашёл — да в самое, что ни на есть, сумасшествие.


Ну, ладно, интересно только — долго ли ты протянешь в этих страданиях? Потому что жить без Любви — это значит: жить в страданиях. Третьего, как говорится, не дано.


Но многие ли, из так называемых взрослых, пытаются хотя двигаться в сторону-то Бога? Многие ли из них идут к Богу? Так, единицы. Вот и получается, на выходе-то, в результате-то, в резюме, как говорится... в связи с родственными-то отношениями — между недоразвитыми и отмирающими, и наполовину уже отмершими, - находятся просто-напросто — сумасшедшие, которые себя считают взрослыми, развитыми и сидящими на коне. У кого, мол, деньги: тот и взрослый.


Поэтому, желательно, как можно меньше, по возможности, видеться друг с другом. А когда встречаться, если и видеться — то только для добрых дел, для совместного спасения друг-друга, для совместного спасения кого-то... И вот, это и будут те таблетки для души — через которые и дома, в быту — к тебе придёт Любовь.


И вот, когда и дома, и на работе, и в семейных отношениях будет царить Любовь, - то жизнь совсем даже, совершенно даже — т.е. абсолютно не будет: пошлой, мерзостной и гадкой. И конечно, много легче будет идти по этой дороге к Любви — с молитвой к Богу. Потому что: подобное к подобному. Подобное к подобному. А Бог наш это Любовь.


И тут, кстати, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы это везде и на своей собственной шкуре почувствовать: что там, где нет Любви — там только: пошлость, гадость и соответственно одни только страдания. Это же, как дважды-два, что же тут неясного? Там, где нет Любви — там страдания. И поэтому, да, как правильно ты где-то слышал, что: «Если человек не молится — то он становится сумасшедшим».


10


- Но подожди, подожди, Маргарита... А из чего вообще такие выводы-то у тебя, что бог — это любовь... Да и вообще-то, что он есть?
- Опять мыло и мочало — начинай сначала, - так качала головой Риточка. - Решили, значится, постановили, поставили резолюцию, - и отменили. Давай чай пить.
- Да, вот халва. Кушай пожалуйста, пей чаёк — он очень ароматный. Передаёт все запахи солнечного Цейлона, - потчевал её Лука. -


Но просто, я как-то этих выводов-то не ощущаю. Ты говоришь, что если не биться головой о стену — то голова будет целая. Но это понятно. Это есть: капитан Очевидность. Это, как-то, само-собой разумеется — и без бога и любви!


Риточка пожевала халву, отхлебнула чаёк:
- Я понимаю, что сумасшествие в тебе (которое ещё называют бесами — и это правильно) только и делает, что передёргивает карты: с красной масти - на чёрную: и других забот у них и нет, как только заплутать тебя в тайге непроходимой.


Но я об этом даже близко не говорила. Я говорила о том, что хорошо и что плохо; что морально, что аморально.


Например, если ты больше не в состоянии терпеть сумасшедшую маму дома и сдаёшь её в дурку: этим самым и спасая себя, и соседей от взрыва того же газа, -
то это же всё: разумно, и ясно, и понятно. Но плохо и аморально. Хорошо и морально здесь будет: нанять сиделку — для выжившей из ума мамы, а ежели нет денег — то следить за ней самим. И только вокруг этого: и ходить, и жить, и спасать друг-друга.


Или например, приобретал ты собачку из-за Любви к домашним животным, но собачка гадит под себя без конца и края — не убегая на улицу для этого, а как раз наоборот — когда прибегает с неё. И не помогают никакие здесь методы воспитания: квартира всё более и более превращается в одно отхожее место — если гадить в ней без конца и края.


Потому что: если даже и убирать — ходить целый день за собачкой... то всё равно кудай-то утекает, где-то протекает, в других местах впитывается... И ясно, и разумно здесь одно только действие: свезти куда-то собачку и пристроить в тот же приют, или ещё куда. Всё, как говорится, логично: порядок восстановлен, разложено по полочкам, но аморально и очень плохо.


А единственный выход из создавшейся ситуации: моральный и хороший — это молча, стиснув зубы: продолжать убирать за собачкой — без конца и без края: используя где-то Белизну — это там, где отходы подтекают и впитываются, где-то Санокс — ну и т.д.


И это единственный и правильный выход в создавшейся ситуации — если у собачки не в порядке с головкою и её уже, как и маму, не вылечить.


Таких ситуаций сотни можно привести из проистекающей жизни. С теми же инвалидами: можно просто сдать его государству — в дом инвалидов; и не мучиться без конца и без края: и логично, и разумно, и порядок. Но это будет против Любви.


А можно всю свою дальнейшую жизнь посвятить: ухаживанию за инвалидом, уходом за ним, уборкой в его опочивальне и это будет морально, хорошо и по Любви.


То есть никто здесь голову о стену не разбивает и не калечит. Но когда ты поступаешь аморально: хоть и разумно, и логично, и воспоследовательно: следя за порядком, но поступаешь против Любви — тогда впереди тебя лишь ждут одни страдания. Причём совершенно даже с неожиданной стороны — приходят эти страдания.


Т.е. ты оправдал себя полностью, даже перед своей совестью — абсолютной логичностью своих действий -
с той же собачкой: нельзя же квартиру свою превращать в одно отхожее место. Но минус уже начал действовать и негативчик ты вложил в себя — да ещё какой.


Проходит, там, год, другой, третий и вот! Совершенно неожиданно для тебя, но не для меня! тебя бабахает инсульт и ты уже сам, всю свою оставшуюся жизнь: только и делаешь, что гадишь под себя. И даже, бедолага, редко кто состыкует эти два события и ты не состыковываешь. Но тот, кто отвернулся от Любви: приходит к страданиям.


Или ты сбагрил матушку в сумасшедший дом: оправдываясь перед совестью тем, что она скоро дом подорвёт — навключав, как обычно, газовые конфорки и забыв о них... Но проходят годы и ты вдруг начинаешь
бухать, как проклятый: погружаясь всё больше и больше в сумасшествие. Да потому что: негатив идёт к негативу и подобное к подобному.


Как начала фашистская Германия своё триумфальное сшествие — во главе с Гитлером. Сначала перевели в Германии всех «зайцев» - расстреляв перед трамваем несколько из них. Можно было годами мучиться с ловлей этих безбилетников, а можно: раз-два и кардинально решить этот вопрос навеки. «Зайцы» исчезли навсегда! Сразу же!


Логика есть в этом? Разумность? Ещё какая! Потом, так, Гитлер смотрит, значится: что за моветон, что за пассаж? и совсем даже не комильфо... Откуда столько сумасшедших домов в Германии, где какие-то сумасшедшие уроды: ничего не делают, не создают, не приумножают... но пожрать: всегда первые в очереди, пожрать: совсем даже не дураки, похавать завсегда в первых рядах!


Зачем добропорядочным немецким налогоплательщикам оплачивать: питание, кормёжку, хавчик — этих сумасшедших уродов? Расстрелять!!! Всех сумасшедших свезли в лесок и быстренько: без шума и пыли — расстреляли. Ну, не разумно ли? Ну, не логичное ли предприятие?!


Но, как кончили фашисты: об этом знают все. Становясь всё более и более сумасшедшими и в конце-концов уничтожив и весь свой народ, и себя, и своих любимых, и всех своих детей.


А те, кто остались жить со своими сумасшедшими мамами и собаками: до сих пор живут. Живут так, что не слышит их никто и не видит. Живут: радостно и счастливо. Убирая за больными: без конца и без края... и пытаясь как-то вразумить их и лечить...


И пусть они и мучаются, и страдают от этого, но эти страдания близко даже не сравнить с теми жуткими болезнями — если бы они пошли против Любви и отказались вообще от больных. Но бывают в их жизни и счастливые денёчки — причём такие, какие людям не обременённым никаким: иждивенцами, спиногрызами, захребетниками, хомутами и крестами — в жизни даже не понять.


Например, проходить с инвалидом: очередной, ежегодный МСЭК — медицинскую экспертизу. То есть ползать по больницам и самому, и с инвалидом — д и без конца, и без края.


Вдруг, на того кто хлопочет об инвалиде, переживает за него, таскается с ним: нисходит такое счастье, такая Благодать неизреченная, что ни в сказке сказать, ни пером описать. И находится в этой нирване человек хлопочущий об инвалиде столько — сколько он шатается по этим больницам — что само по себе, как мы это себе представляем — совсем даже не является подарком: по четыре-пять часов в очереди у каждого кабинета.


Или когда собачка, вдруг, о счастье! начинает, пусть и ненадолго, ходить в правильных местах. О счастье! там, гдей-то в густой травке ли, в кустиках — где вы гуляете... и никто, и никогда её не увидит... и никакой сосед не набросится и не наорёт: «Как вы смеете делать
А-А под моей дверью!» - но это конечно после двойного перевода на человеческий язык.


Или у мамы, выжившей из ума, вдруг, что-то смыкается в голове: и она говорит, и мыслит, и чувствует, как это было раньше в доколумбовую эпоху. И вот, вы с ней очень даже мило беседуете и вспоминаете, и умиляетесь, и наслаждаетесь жизнью.


И конечно же не только это. И конечно не только в это время. Радость неизреченная здесь, у людей отдающих себя другим: становится постоянным их спутником. Где бы они ни были, чтобы они ни делали — но вдруг, как накатит... и хорошо так... и хорошо... просто жить, дышать, чувствовать... любоваться берёзкой — вот же радость-то где неизреченная.


Но это могут понять только те — кто за кем-то ухаживает, кому-то помогает. Радость неизреченная — это не кайф, это не балдёж, это не тащиться и не кумарить. После этого бесовского кайфа: человек завсегда попадает в ад — в котором может и погибнуть, и не выбраться никогда.


Радость неизреченная — она тихая... но она не уходит никогда и никуда. Как-будто среди морозной и снежной, и пушистой зимы — горит камелёк. Печурочка в тёплой избушке... и ты можешь конечно выйти и полюбоваться на морозные, заиндевевшие: ели и сосны. Но когда мороз-то начнёт тебя пробирать, продирать до костей: ты всегда можешь вернуться в свою избушку и с ещё большим наслаждением погреться у камелька.


Кайф — он тоже вроде бы согревает: костёр посреди заброшенной стройки, или заброшенного пионерлагеря — горит с бешенством. Языки пламени чуть ли ни небо лижут! Радость сумасшедшая!


Но вдруг, костёр начинает гаснуть и для возгорания его
не помогает ничего. Бензина нет, все дрова насквозь гнилые и промокшие. Сверху, с неба: метёт какая-то бесконечная, ледяная дрянь и гадость. И ты, вдруг, остаёшься, один на один, с лютым холодом - на заброшенной сто лет назад стройке, в забытом и покинутом давным-давно пионерлагере.


Отрава кончилась. И только скрипящие на ветру разбитые рамы... только взвизгивающие от сквозняков проржавелые петли дверей... только хлопающие на ветру какие-то выцветшие, драные полотна: «Ленин и сегодня живее всех живых», «Народ и партия едины»... И нет спасения от сумасшествия.


Наступает ночь: холодно, страшно, сыро. Это ад.


У радости неизреченной: костёр не пылает как сумасшедший; но тёплый очаг тебя согреет всегда. Ты только настройся на волну спасения кого-то. Здесь никогда ты не загинешь — ни за грош, ни за копейку.
А впоследствии, привыкнув к радости неизречённой... ты уж никак не променяешь её отраду ни на какие кайфы сумасшествия.


Потому что это тихая радость, тихое счастье Любви — от всего, что происходит вокруг тебя... от капелек, от цветочков, от облачков... Не наслаждение себя самого: от себя самого. А наслаждение от всего-от всего, что видишь и чувствуешь... и вот, кому за эту радость неизречённую можно только сказать: спасибо...


Да только нездоровой маме, только больной собачке, только инвалиду. Иными-то словами, что получается: не
мы их благодетельствуем, а они нас благодетельствуют. Не мы нужны инвалидам, а инвалиды нам нужны. Они нам дарят это вечное счастье, эту радость неизреченную — те, казалось бы, совсем никому, сто лет, не нужные существа.


От которых только воняет и смердит, как и от всех, собственно, больных существ. От которых только одни нервы, одни стрессы; ну, ещё бы их не создавали выжившие из ума люди и животные. Но ежели ты пересиливаешь в себе злобу к ним — от того, что они творят; ежели ты пересиливаешь отвращение к ним; ежели с помощью молитвы ты снимаешь с себя стрессы вызываемые ими...


то нет-нет, да ты вновь начинаешь ощущать эту Божественную радость... и плыть так, плыть... и плыть... и лететь над всею суетой... над всеми этими минусиками — понятно, что несовершенного мира. Что уж об этом и говорить... То есть летишь и летишь: над всею суетой, как влюблённый в этот мир чудак.


И теперь скажи мне, о Лука: кто кому, в данном случае, больше нужен: мы больным, или больные нам? Кто кому больше нужен? - так спросила она его. Так она его спросила.


11


- Ну, ты знаешь, Маргарита... Я видимо, всё таки... ну, мало ещё живу что ли... чтобы подтвердить как-то — эти твои показания.
- То что мы выезжаем на больной собачке, а не собачка на нас?
- Ну, да... как ты это вещаешь... - отхлебнул ароматный чаёчек Лука. - Долить тебе ещё чайку?
- Да, - покивала Маргарита — очень даже красиво кушая халву. - И всё таки давай рассудим так: поверь мне, что если тебе делается: пошло, мерзко и гадко — после секса без Любви...


- О-о-о-о-о-о-о, ещё как... - протянул Лука. - Как только вспомню эти прыгающие блины, это взбесившееся тесто — так прям блевать тянет.
- Вот-вот, - кивнула Ритуля. - Если тебе так же гадко и мерзко ходить на работу, которую ты не любишь...
- Не люблю — это не то слово. Я там всех готов расстрелять и себя потом так же прикончить, чтобы уже не мучиться никогда, - восклицал Лука.


- Скажи мне теперь, что ты любишь.
- Я? Люблю дома сидеть. Люблю лёгкие такие прогулки по паркам нашим. Нахожу, самые что ни на есть, глухие аллеи — чтобы никого не попадалось... и брожу по ним, брожу... что-то думаю, что-то представляю. Даже люблю специально так подмёрзнуть, чтобы и руки застыли; и холод чтобы стал уже наскрозь пробирать... и только тогда поворачиваю назад -


зная то есть наперёд, что впереди меня ждёт: тёплая моя квартирка с горячей батареей — к которой я приду когда, прижмусь... прижму заледенелые руки... и буду созерцать берёзы под моим окном. А чайник, в это время, будет так закипать и скоро я уже заварю для сугрева чаёк...


Вот это я люблю.


А впереди-т меня ждут любимые фильмы, любимые книги: в моей тёплой квартирке... музыка... Как же не любить мне всё это творчество?! Я его обожаю.
- То есть понимаешь, - толмила своё госпожа Терехова, - то есть ты понимаешь это состояние, что от не любви, от ненависти: всё только, ещё хуже делается.


Долго ли вытерпишь ты рядом с собой женщину без Любви? На половухе же далеко-то не уедешь.


Долго ли вытерпишь ходить на работу, которую ты ненавидишь? Да всё только усугубляется и усугубляется — это когда ты ненавидишь. И запросто дойдёт и до сумасшествия, и до смертоубийства. То есть негатив ведёт только к разрушению и ни к чему другому.


Но то, что ты любишь: свою квартирку и творчество: оно только процветает и приумножается: т.е. книги увеличиваются: ты покупаешь их новые и читаешь их всё больше, и фильмы в твоей коллекции тоже приумножаются. Вот к чему ведёт Любовь — только к большей радости.


И поверь мне, что эти законы действуют везде: что ненависть и злоба разрушают и приводят к сумасшествию; а Любовь: она скрепляет, заживляет, соединяет и ведёт к оживлению и к счастью. Это ты понимаешь?
- Ну, так, более-менее, ясно.


- Иными словами: любой негатив и аморалка ведут только к разрушению психики. А это далеко не только злоба. Это все восемь смертных грехов; плюс наркотики, алкоголь, токсикомания. А Любовь ведёт к излечению, восстановлению, к оживлению, к вечной жизни! Тебе вообще никогда не казалось это странным?
- Что именно?


- Что за любой негатив и аморалку: рано, или поздно — приходит расплата. Так же, как и за любые добрые дела — ниспадают на тебя: отрада, Благодать, радость неизреченная. Хотя рассуди сам: какая разница для эволюции, для червя ползущего, для естественного отбора; для какого-то там броуновского движения атомов — отправил ли ты больную маму в дурку, там, в дом для престарелых, или остался с ней жить — с больной и дальше?


Почему в первом случае — это аморалка и ты плохо кончишь, а во втором случае — ведёт к радости неизреченной. Или с собачкой: если сдашь её в приют, чтобы она там гадила — это будет негатив; если оставишь её в квартире и будешь и дальше «Белизной» всё протирать — после её испражнений — то это будет позитив и приведёт к Любви.


Откуда эта радость: у тех, кто ухаживает за инвалидами? Какая казалось бы разница? Но одни, в той же очереди: в больнице — кто спасает себя: не знают на кого ещё в злобе-т своей накинуться; а другие которые в этой же очереди спасают инвалидов: сидят и радуются — в отраде какой-то неизреченной.


- Нет, ну, я не так долго живу, чтобы рассуждать об этом.
- Да что там рассуждать?.. Ты русские сказки читал? где за любое зло — зло тебе возвращается и за любое добро — добро к тебе и приходит. Там, или заяц кричит: «Не стреляй в меня — я тебе пригожусь!», или щуку разбирает: «По щучьему велению — по моему хотению!»


По индийски — это называется карма: закон причинноследственной связи. Но дело ни в этом, а в том, почему это происходит в безбожном мире: в абсолютно случайном наборе атомов и молекул? Человек совершает одни и те же движения, говорит одни и те же словеса: но в одном случае: благими намереньями вымощена дорога в ад — это когда от взрыва газа хотел спасти многоквартирный дом и сдал матушку в дурдом. А в другом случае: купи маме мультиварку и следи чтобы она не включала и не забывала газ — и это ведёт к Любви. И никакого ада не будет. А будет радость неизреченная.


С какой стороны здесь не подходи к осмыслению сего происходящего вокруг себя, но ясно одно, что это не случайный набор атомов: а за словами морально и аморально: Кто-то стоит.


Раз карма - это закон причинно следственной связи. Ежели ты одним и тем же поцелуем ниспровергаешь себя в ад: целуя Бога за тридцать сребреников; целуя его, чтобы указать — кого хватать и тащить на казнь...


И точно так же, ты целуешь свою любимую и взлетаешь над суетой... и летишь так, летишь: над помойкой, над мусором, над матом, над всем этим пошлым бытом, над хамством, над исписанными во всех смыслах стенами... надо всем, надо всем — ты вдруг паришь и паришь.


И теперь скажи же мне, какая разница-то, в этом всём, для хаотичного скопления и соединения атомов? Какая разница для естественного отбора, для эволюции: между этими двумя поцелуями? В чём состоит эта разница???


Но в одном случае Иуда, от ужаса — от того, что он сотворил — бежит и вешается... а в другом: ты так же счастливо паришь над суетой, когда вы оба созрели для Любви.


В чём разница для броуновского движения, Лука? В чём разница между этими двумя поцелуями: для хаотичного соединения атомов?
- Ну, в чём, в чём... Не знаю в чём... - бурчал Лука.


- Это может объясниться только тем, что за этими, так сказать, случайными соединениями атомов, Кто-то стоит. И эти случайные соединения: совсем даже не случайны и не хаотичны. Вот чем это может только объясняться. Что за словами: морально и аморально - стоят такие миры и силы, какие нам даже ни в каких снах присниться не могут.


И слова: морально и аморально не просто слова и всё в этой жизни не просто так - когда за словом морально - стоит Бог и Любовь (а чем ты ещё это счастье объяснишь?), а за словом аморально: стоит сатана (а чем ты ещё объяснишь причинно следственные связи и законы бумеранга?) и всё соответственно аморальное несёт в себе негатив и разрушение.


Вот тебе и доказательство Бога и Любви... и дьявола и разрушения. Вот тебе доказательство, Лука. Тебе они были нужны? Понял ты теперь, что Бог есть?


Лука аккуратненько отставил: красивую фарфоровую чашечку.
- Может быть этот Иуда, был просто сумасшедшим?.. Мало ли сумасшедших в мире? - изрёк он наконец.
- Да, он стал сумасшедшим после того, как разрушил себя. Но каким аморальным поступком он себя разрушил? Ведь до этого-то, он был нормальный ученик Иисуса Христа, как и все остальные.


- Да нет, я не про причинноследственные связи, я про частный, конкретный этот случай. Мало ли с какой стати сдвинулся этот Иуда. Может быть у него наследственная шизофрения. Мало ли по какой причине у людей крыша едет. Может у больной коровки молока попил... или по голове получил тяжёлым предметом.


- То есть ты за броуновское и хаотичное движение атомов во вселенной. И не признаёшь никакие кармические законы, и ни какие русские народные сказки. Может быть тогда объяснишь ещё и индийскую карму и законы причинно-следственной связи?


Лука подумал и пожал плечами.


- Ежели подумать, можно конечно всё объяснить. Но почему я вообще должен всему этому верить? С какой вообще стати? Я на этой земле мало живу. Пусть так. Я мало видел. Пусть это будет так. Но для того чтобы понять что море солёное: не надо его выпивать всё. Достаточно по моему и глоток один сделать. Его я сделал.


- И-и-и-и... - протянула госпожа Терехова.
- Ну что: «И...», что: «И...» Мерзость одна. Гадость. Женщины - одни твари — работающие на уничтожение. С работой, пока пандемия, деньги выплачивают, но потом, когда пройдёт эта зараза, всё одно я туда больше не пойду... А куда? Я и сам не знаю. Вот и вся жизнь. Жить-то не хочется. Не то что радоваться, как ты говоришь.


- Изменись сам и мир изменится вокруг тебя.
- Это как?
- Это ещё по одному космическому закону: подобное к подобному. То есть не мир изменяй под себя: мало ли, как ты сам выражаешься, сумасшедших на земле? А сам стань: лучше, добрее, жалостливей, полюби всех людей. И ежели ты полюбишь всех — то и тебя все полюбят.


- Как это я могу полюбить уродов всяких: наркоманов, алкоголиков и насильников? В честь чего это я их буду любить? Чтобы они мне потом на голову нагадили? А никто другой меня не окружает — кроме уродов.


- Потому что ты сам урод. И никакого другого вывода из твоей одноклеточный речи — капитана Очевидность — нет, - покивала головой госпожа Терехова.
- Ну, как говорится, спасибо и на этом, - поклонился ей Лука.
- Пожалуйста.
Помолчали.


12


- Если ты, в людях, видишь одних уродов — то ты сам урод.
- Вы повторяетесь, мадам.
- Но если ты вокруг себя видишь больных людей... Людей рождённых для радости и счастья, но получивших взамен от негатива — болезни врождённые и приобретённые.


И вот, страдая всю жизнь от этих физических недугов и моральных тоже: потому что шизофрения и паранойя — из ада — передаётся и наследственно. Страдая от безбожия: от духовного, то есть, удушения и физического — потому что только в девяносто пятом году, страна наша, понемногу, по чайной ложке: стала выскрёбываться, выдираться, отрываться, отслаиваться
из мира: полного безбожия; которое ещё при царе-батюшке было: иначе не было бы такой жуткой семилетней гражданской войны.


Ежели бесы заполоняли Россию уже при Достоевском, который жил ещё при крепостном праве — то что говорить о том, как эта нечисть размножилась до семнадцатого года?! После семнадцатого началось просто их парадное шествие — шествие воинствующих безбожников, нигилистов, материалистов - которые, если по чесноку, ежели без балды, ежели не гнать дуру:
то разрешили всем и каждому — резать людей на улице.


Ну, то есть, кого хошь, того и режь. На кого задымилась твоя болтяра, твоя мотовила, твой окаянный отросток — того и насилуй, и для большей услады ещё и души — сжимая горлышко во время эякуляции. Сегодня сдохнешь ты — завтра я.


Когда умненькие, честные, добропорядочные учителя СССР (эдакие аскеты, синие чулки: не слабые на передок, с паутиной на причинном месте... которые собственно и были самые главные кузнецы: воинствующих безбожников, материалистов, нигилистов) призывали не в меру разрезвившихся учеников своих к совести.


То дебилоиды и гении, из их учащихся, сладострастно тут ржали над ними: какая может быть совесть, коли всё позволено!? Ежели бога нет и каждый человек — сам бог! То причём вообще тут совесть! Там, где была совесть, как любили они заявлять, там хрен вырос!


- Вы, уважаемые господа учителя, утверждаете, что лезть на уроке к девочкам в трусы — это аморально, а я говорю, что это очень даже морально — потому что приятно! и адреналинчик там! То-сё... И ежели каждый из нас бог! то в чём я не прав?! - вопрошал их, один из гениальных учеников. - У вас, как говорится, одно мнение, а у меня оно — с точностью даже другое! до наоборот!


И если аскетический учитель с шиньоном на голове — под Бабетту — говорил им, что вызовет отца этой девочки, то гений на это отвечал, что скажет своим дружкам и они этому папаше: все кости переломают. И если учительница: с синенькими, утеплёнными панталонами до колен под юбкой (ну, потому, что в брюках, в СССР, ходить даме было: моветон, непристойностью, распущенностью, каким-то заграничным проститутстовом!.. а утепляться всё таки, как-то надо было), заявляла, что милиция (тогдашняя полиция) с ним по своему разберётся.


То на это юный гений, это юное-т дарование, отвечало им: что покуда ему по малолетке милиция вообще не страшна (ну, поставят в пиковой ситуации на учёт в детскую комнату милиции), а в дальнейшем, когда вырастет — то жить будет только в кайф — потому что — сам он бог! И я сам назначаю, то есть, что морально: для моего полового органа, а что аморально.


На лёгкие попытки аскетической учительницы внушить ему, что за моралью в нашей стране следят внутренние органы: милиция и прочие колонии строгого режима — юный нигилист только потешался и заявлял, что милиция - это сборище тупых идиотов: созданная для таких же тупых преступников!


Мол, умный-то человек, уж никогда не попадётся в их силки! Надо ведь просто всё продумать до мельчайшей подробности: досконально, как говорится, скрупулёзно, т.е., тщательно, - проработать всё — в уме-т своём гениальном. А против гениальности все её внутренние органы — это ж просто идиоты: им только дай — кому выгодно, подавай: кто грозил, кто скандалил; наследство там, прописка... тако ж окурки, отпечатки пальцев... Ну, идиоты, что сказать! Юный гений просто плюёт на это всё!


И вот, учитель в Российской империи, наверное бы ещё, перекрестился и отошёл. А что могла сделать бедная советская учительница, которая всю жизнь боролась с помадой на губах у девочек, как с признаком проституции. Что могла она сказать?!


Разве что:
- Иванов! у тебя вместо сердца: камень!
На что Иванов ржал и уходил.


И она, зачуханная всеми кому ни лень, эта учительница из СССР: никакому отцу девочки, конечно же, ничего не сообщала — потому что действительно знала, что у Иванова есть такие дружки, которые кому хошь кости-т переломают. И такое уже было не раз.


Что могла она сказать — эта учительница из СССР? Она могла только смотреть широко раскрытыми глазами — с дрожащими в них слезами: пытаясь пробудить в очередном Иванове совесть... Но причём здесь уже была совесть? если она же, учительница, вышибала из под ног юного дарования табуретку: атеистическим воспитанием, безбожным обучением. И вот, ребёнок только задыхался от её этих действий у неё на глазах. А она ничего и сказать-то не могла и сделать.


А юные дарования вырастали и дебилы вырастали. И вот, в обнимку, поддерживая друг-друга, шли по этим широким дорогам, но только в ад. Других дорог в СССР не было! Только в ад.


Первое, что они выясняли попадая во взрослую жизнь — в безбожной стране — это повсеместное и беспробудное (без всяких натяжек) пьянство. То есть, не то что, там: по праздникам, там... да по юбилеям... О нет! О ноу! Ноу и тыз нот!


На работу просто приходили, как в шанок: т.е. только для того, чтобы где-то и как-то похмелиться. И совсем даже не важно было: где и как. К обеду надо было-т накатить ещё — то есть, говоря высоким слогом: «Добавиться!» После очередной добавки — гдей-то к вечеру: наступало уже: оно!.. т.е. раздвоение личности!
иными совами: шизофрения! Ну и т.д. - уже со всеми остановками.


Может быть кто-то, из моих любимых читателей, подумает о работе... Мол, а когда же они работали?.. Ну, работа, работа... «От работы кони дохнут!», «Работа не волк — в лес не убежит!», «Пусть трактор работает — он железный», - некоторые только перлы из безбожных времён СССР.


Юные дарования встречали эдакий Разгуляй — на УРА! 
Это, какое-то вечное Гуляй-поле — приживалось к ним, как к родным. И дальше все шли только в ад. Только в ад. Как по накатанной. И дебилы и гении: все катились под уклон: одинаково. Только под уклон.


И слишком поздно юные дарования, уже в аду, спохватывались: «Господи, где это я?..» Причём слово, господи, они говорили просто, как аллегорию, как иносказание, так сказать... Ну, такой фигуральный оборот речи был просто общепринят в русском языке. Такой оборот речи просто сроднился с русским языком.


Валяясь где-нибудь в наркотической, или алкогольной абстиненции: где-нибудь в подвале - в отходах, или «парясь на киче» т.е. валяясь, как ветошка, возле отхожего места в тюремной камере. Они, вдруг, как-то ясно понимали, что... не то что они, там, цари природы; высший, там, венец эволюции — как их учили в школе. И совсем даже не боги, как учили уже они сами себя (а точнее бесы, что были в них).


А как-то ясно, вдруг, понимали — во время отходняка: что они именно то — среди чего они там валялись — не  в силах шевельнуть: ни рукой, ни ногой. То есть: мусор, экскременты, падаль... А хозяева... Настоящие хозяева жизни... Не зарвавшиеся юные цыплята: ни щенки, ни молокососы... А те — кто жил здесь всегда.


Те — кто жрёт нашу боль... те - кто пьёт нашу кровь... те — кто вкушает на десерт — наши страдания: наслаждаясь нашим ужасом... Настоящие хозяева жизни.


Они подойдут сейчас. И ему, раздавленному червю, на заплёванном и гадком полу: мало тогда, совсем не покажется.


И вот, они являлись. Являлись ему те существа — для которых наши: ужас, страдания и боль — как вода в пустыне — для заплутавшего бедуина: и нашедшего, вдруг, себе, запечатанный кувшин с Джинном — со своим вечным рабом.


И кому-то хватало одного раза — встречи с этими жуткими хозяевами жизни — из ада. И он клялся и божился: никогда больше не употреблять: ни алкоголь, ни наркотики... и ежели только останется живой: то завязать навсегда — с жизнью в выгребной яме, в отхожем месте... в которых, как и на любых других уровнях: есть свой язык, своя культура, своя мудрость даже!


Мудрость отхожего места — я не шучу. Такие перлы, как: «Люди — звери», «Завет любимого отца», «Смерть лягавым от ножа», «Пусть ненавидят — лишь бы боялись», «Всё для меня — ничего от меня», «Кого люблю — яметь не стану», «Свобода — это рай», «Не забуду мать родную» - и т.д. и т.п. до бесконечности.


Это и есть мудрость из отхожего места. Такие песни как: «Мурка», «Гоп-стоп», «Гоп со смыком», «Владимирский централ» - и не измерить даже сколько их — это и есть культура выгребной ямы — от которой смердит миазмами за километр.


«Не садись, а присаживайся», «В падлу», «В натуре», «Наблатыкался в Ростове на бану», «На цырлах», «Кумар долбит» и т.п. «Феня» - это и есть язык отхожего места.


Когда человек попадал в ад — куда он так стремился — с помощью языка этого уровня, с помощью культуры выгребной ямы, с помощью тамошней мудрости — из отходов — которая выходит вместе с миазмами от них... он, как-то всё, вдруг, понимал и клялся, и божился, что если останется он живой — то будет бежать — дуй не стой — от всей этой: мудрости из уборной, культуры клоаки, языка из клозета. Не подходя к ним даже близко! Не приближаясь даже на шаг к этому аду.


И вот, кому-то хватало одного раза. Одной беседы: с облезлыми, гадкими и жуткими существами из ада. Кто-то лет двадцать-тридцать провёл в тюрьме, на зоне... но, как итог всей жизни, всё одно, подводил только тот, что: «Дайте мне только освободиться. Я больше никогда не буду дерьмом. Я больше не хочу быть дерьмом! Я буду: тише воды, ниже травы».


Но это только те, которым очень и очень повезло. Кто каким-то чудом остался живой. В год, в России, только от алкоголя: погибает 500 тысяч человек. Плюс 300 тысяч: от такого наркотика, как табакокурение. И набегает со всей этой уголовщиной, и токсикоманией, и другой наркотой: по 1 миллиону в год. Не надо забывать 1 миллион бомжей: гибнущих, в год, на наших улицах — в основном от алкоголизма.


Это же военные потери, господа! Это война против моего русского народа.


Юные дарования и гении, тако ж, как и все остальные: после одной-двух бесед с хозяевами земной жизни — с теми, кто здесь является главными. Самыми главными. Как-то гасили свой пыл гордыни и это было единственным их спасением на краю гибели — пред бездной ада.


Ежели они вспоминали в той выгрябной яме: о цветочках, о бабушке, о солнышке, о бабочках, об оладушках... о грядочках с зелёными огурчиками в пупырышках... то это и было их единственным спасением: на краю бездны ада. Если они завязывали с их проклятой жизнью: с мудростью отхожего места; если они не хотели более вести беседы, где они являлись пищей за столом смрадных образин... то только это их и спасало...


Когда они, чудом оставшись живыми, когда они великим чудом не проваливались дальше — в бездну ада... приезжали к своей бабушке и отлёживались у неё в избушке... иногда выходя и любуясь впервые в жизни на цветочки, и на грядки с огурчиками... и забыв и о своей гениальности, и обо всех своих дарованиях.


Вот ведь что такое безбожная страна до девяносто пятого года. И сейчас, хотя Россия пришла к Богу, и восстанавливает храмы, и отстраивает церкви; и сатане, впервые — лет за 200 — 300 стало оказываться сопротивление. И помощь от Бога пошла на самом краю полной деградации населения от алкоголя.


Но идущая война, между Богом и сатаной, не прекращается. Да, одни чудом (точнее с Божьей помощью) оставшиеся живыми — мудреют. Но рождаются новые и новые. Глупые и глупые. А школа: упорно, упрямо настойчиво, скрупулёзно, досконально — проводит в жизнь обучение: атеизму, реализму и всех безбожных наук прилегающих.


Мода только у учителей изменилась: перестали носить шиньоны по Бабетту, да в брюканах стали ходить. Да ещё заместо фильмоскопов (этого чуда природы в СССР) стали крутить компьютеры, да ноутбуки (колёсико на мышандии), а так — всё то же самое.


Как кутурно выражается президент: «У нас светское государство». Но безбожие, оно и есть безбожие, как ты его не назови. Много ли дети-то о жизни понимают? От родителей, кроме мата, т.е. кроме антимолитвы — ничего не исходит. Родители выросли в таком же атеистическом воспитании. Получается безвыходный, замкнутый круг. И для России, как всегда, нужна только директива сверху.


От власть имущих исходит одно: мусульмане начнут сразу же ходить в школу в пенджабах и ни к чему хорошему это всё не приведёт. Ну, разделите вы учащихся по интересам. Почему разделить один класс: на английский язык, французский и испанский — возможно, а на разные религии — нет.


Аргументируют, что религиозное государство ещё ничем хорошим, никогда не заканчивало: и приводят в качестве аргументов: дикие мусульманские выходки, инквизицию в Европе, индульгенции и прочее... Эк вы куда хватили!..


Да, вы детишкам покажите только, что в мире: окромя точных, атеистических наук, кроме мата их родителей — есть и ещё что-то. И это в своё время, в нужный час: пригодится каждому человеку. Покажите только, господа учителя, что кроме материализма, в нашем мире, есть ещё идеализм — это что-то такое, что мы даже понять не можем... а можем только слегка прикоснуться...


прикоснуться, чтобы когда-нибудь спастись... когда-нибудь спастись.


Потому что в мире материализма и атеизма: спасения нет. Смысла нет. И стремиться не к чему. Сегодня сдохнешь ты — завтра я. Какой в этом смысл?


Мир атеизма отменяет: мораль, нравственность, порядочность. Атеизм отменяет всё: любые устои. Какие устои могут быть там, где сегодня сдохнешь ты — завтра я.


И вот, отсюда и идут все психические болезни: и паранойя, и шизофрения, и алкоголизм, и наркомания. И неужели тебе не жалко всех этих обманутых и больных людей — которые все.


Лука на это как-то пожал плечами и даже не сразу нашёлся, что сказать.
- Но это же не значит, что ежели они сумасшедшие — то им надо прощать изнасилование детей, - нашёлся он наконец.


- Да об этом-то никто и не говорит. Об этом-то никто и не говорит. Для этого есть соответствующие органы, которые занимаются преступлениями. Если знаешь что-то криминальное — сообщи им. А зачем зазря-то ненавидеть всех? Пожалей людей — злобы без тебя хватает. Постарайся делать добрые дела. Помогай кому-нибудь, спасай кого-нибудь. Изменись сам и мир изменится вокруг тебя. Потому что: подобное к подобному.


И вот, или за лекарствами какими - ходи для кого, или деньгу какую переводи в фонд помощи и спасения, или животинку акую бездомную подкармливай — сие неважно. Главное — это делай добрые дела. Делай добрые дела — таблетки для души. И мир вокруг тебя начнёт меняться. Не сразу конечно, но постепенно.


И ты из мира населённого уродами: попадёшь в мир — в котором живут больные люди. Да, больные люди — и психически и физически. Которые и рады бы всю жизнь - жить в радости и счастье. И другим дарить только Любовь. Но кто-ж им даст такую отраду?


Мир заполнен негативом: болезнями, безбожием, атеизмом, материализмом — которое всё ведёт к одному — к полной бессмыслице всего сущего; и мол, не стоит ли перед вечной тьмой и безмолвием, перед полным распадом всех твоих индивидуальных атомов и молекул: балдануть так напоследок, ну, кайфануть то-есть — назло всем!


Организовать, то есть, эдакий маленький раскардаш, мини-Бедлам, пир во время чумы! Для этого наш мир: заполонён, нашпигован под завязку наркотиками — из которых даже один из опиоидных наркотиков, - решили назвать алкоголем. И поехали! Жить надо в кайф! Жить надо в кайф! Жить надо в кайф!


Плодя в больном мире: больных от наркотиков же — психически и физически — детей. Не достойны ли люди жалости? Ответь мне.


13


- Всех жалеть — здоровья не хватит.
Госпожа Терехова покачала головой:
- Что ты говоришь? Ты сам себя загоняешь в сумасшествие. Я тебе говорю, что: чтобы избежать сумасшествия — надо уйти от негатива. А ты мне ладишь: пошлость и негатив.


Никто ещё — кто под свои идеи изменял сей мир — не кончил хорошо. Вспомни здесь любых революционеров. Революция пожирает своих героев. Зло порождает зло и самоуничтожается. Если ты под себя будешь изменять мир: то выйдет всегда — одна только: дрянь и гадость, и мерзость.


Но если ты изменишься сам, если уйдёшь от негатива к добру, - то вокруг тебя, действительно, спасутся сотни. Именно так и говорил Иисус Христос: «Не мир изменяй под себя, а изменись сам — и вокруг тебя спасутся сотни».


- Иными словами наплевать, что мир заполнен: маньяками, педофилами, убийцами. Мне на это всё наплевать: ничего не менять, а главное спастись самому!
- Я об этом ни слова не говорила. Я говорила, как раз об обратном. Как твоя помощь будет эффективней. Если ты в мире зла будешь добавлять ещё и своё зло — то злу не будет конца.


А если ты, в мире зла, с помощью Божией конечно — потому что по другому не получится — создашь свой островок Любви: своими добрыми делами, молитвою... то эффект будет совсем другой.


Менее эффективен (точнее совсем нулевой эффект со знаком минус) такой вариант: ты, вместе со всеми, участвуешь в суде Линча и ловишь, непонятно почему, маньяков. Тем более в полицию только попади по подозрению — в преступлении: уж они тебе вставят в задний проход чего-нибудь не лезущее ни в какие ворота. То есть в этом суде Линча участвуют абсолютно все — в том числе и полиция.


И совсем другое дело — когда ты, анонимно, помогаешь какому-нибудь детскому фонду. Несёшь с собою слово Божие и люди: в жизни ни во что не верящие, атеисты, начинают задумываться, что... а ведь действительно, с чего вдруг учёные взяли, что всё в нашем мире объяснимо? Хотя вообще-то: ничего ещё в нашем мире не объяснено. Не объяснены, казалось бы, элементарнейшие вещи. Что такое карма? Почему за зло привнесённое тобой в этот мир: обязательно придёт расплата. И за добро: тебе так же снизойдёт Благодать и отрада — откуда и не ожидаешь.


А ведь для атеиста — это всё нонсенс какой-то! Бессмыслица необъяснимая. Так если вы, господа учёные, не можете объяснить чего-то элементарного... куда-ж вы со своими-т объяснениями ещё и дальше-то лезете? Объясняя через атеизм — происхождение нашего мира.


Совсем другое дело, когда вы, в тёмном мире, начинаете молиться и становитесь лучиком Света в тёмном царстве. Никто ведь ещё молитву не объяснил.


Ясно одно, что это связь с Богом. Что в начале было слово. Что мысль материальна. Но как воздействует  молитва на наша мир? Почему некоторые молитвы гнали из нашей страны и Бату-хана и непобедимого Тимура, который не знал поражений.


То есть кто-то, где-то... какой-нибудь пустынник в дремучем лесу: молится Богу — о спасении Руси. И огромная орда: в сто тысяч и двести тысяч, отважных и непобедимых воинов: заворачивают и от Новгорода — с ханом Бату, и от Руси — с Тамерланом и уходят восвояси. Что это такое? Чем это объяснить? Какова сила молитвы?


Когда алко, или наркозависимый начинает молиться Богу о спасении от этой отравы — то рано, или поздно, но спасение придёт к отравленному ребёнку. Пусть, какими-то извилистыми и непостижимыми путями, но спасение придёт. И больной человек бросит и пить, и колоться.


Так же и с любыми другими — досаждающими ему страстями — с тем же блудом. Если молиться — то блудная страсть отступает и человеку становится легче.
Пусть эта страсть и не уходит совсем, пока мы здесь живы, но становится много легче, много легче.


А тут монах-отшельник, молится в глухой тайге, в глухом скиту — о спасении России от ворога... а непобедимому Тамерлану, в шатре, снится, значится, сон: Царица Мать Небесная нисходит с сонмом ангелов, вооружённых огненными мечами... и говорит ему: «Не смей обижать детей моих. Поворачивай свои войска назад». И вот, бесстрашный Тимур, в ужасе и в холодном поту, очнувшись: велит вертать в зад свою армию.


Представляешь ежели все мы не будем проклинать друг-друга до бесконечности: соседей за то, что они соседи; начальство за то, что оно начальство; маньяков за то, что они сумасшедшие... а будем молиться за них за всех. Какой же мир тогда, вокруг нас, настанет!


И сразу же ведь станет ясно, что да, соседи они же живые люди: совсем даже не мудрые, а юные, как и все мы... как говорится: в процессе находятся развития. Да и вообще живые организмы имеют не совсем приятную особенность издавать звуки: не зря же пустынники и монахи-отшельники ломили в глухие леса. Уж они-то знали, что делали.


И не надо ли, следовательно, включать, с помощью молитвы, в себе - великое терпение — к таким же живым, как и мы организмам. Что начальству никак нельзя по другому с нами себя вести, потому что и так-то на работу никто работать не ходит. А ежели ещё и начальство не будут звери — тогда вообще, значит, работа прекратится.


Что маньяки — это больные и сумасшедшие люди, которые происходят от духовно слабых людей — от нашей антимолитвы. Маньяки в нашем мире получаются: от нашего мата, от проклятий, от злобы, ненависти, что собственно и является антимолитвой; как-то даже, почему-то, общепринятой в нашем мире, где никто - не скрываясь ни от кого, осуждает всех других людей: злобится на них, обзывает, кроет матом.


Почему-то молитва в нашем мире слышна только в храме и то не всегда, но за пределами храма слышна только антимолитва. И мы после этого удивляемся: откуда в нашем мире появляются маньяки?! Да от нашей же антимолитвы — потому что подобное к подобному.


А теперь представь себе, что ты будешь молиться за здоровие: и соседей, и начальства, и маньяков, чтобы они вышли из сумасшествия и стали более-менее приличными людьми. Ты будешь молиться, я буду молиться, ещё глядишь кто-нибудь помолится... и вот, с помощью Божией: мир-то наш начнёт высветляться. 


Ежели наша антимолитва только усугубляет негативные действия сумасшедших... то с нашей молитвою снизойдут на них сны просветляющие... и совесть у них проснётся... и мысли-т придут, коих раньше и не было... что, мол: «Что же я делаю? Люди всю жизнь только и делают, что меня спасают. Те же медики: не потому, что у них работа такая, а по призванию души.


И ты, чуть что, бежишь сразу к людям за помощью, звонишь им — на ту же «Скорую»: «Спасите! Помогите!» Так почему же, как только от попы чуть отлегло, чуть только тебя вытащили в очередной раз с того света, так ты тут же начинаешь злобиться и проклинать тех же самых людей?..»


Ведь нестыковочка здесь получается какая-то... не по чесноку это всё. Подло как-то. Пусть ты даже скажешь, что не спасителей же я проклинаю, а других... Но люди-то все родственники: всё одно ведь — это их дети, или родители, - твоих спасителей.


И здесь надо начинать каяться за тот негатив, за те помои, которые ты привнёс в этот мир. Я не сторонница того, что каяться: надо ломить в тюрьму — мол, пострадать. Нет. В тюрьме среди сумасшедших людей — ты снова будешь сумасшедшим. Тюрьма ещё никого не исправляла.


Карма сработает и без тюрьмы — бояться не надо.  Бояться не надо: причинноследственная связь бить будет сильно, но аккуратно. Придут болезни невиданные и немыслимые, и к ним надо будет относиться, как к должному, как к вполне даже заслуженному.


Но раскаиваться, в своих грехах, надо не в тюрьме — среди таких же больных людей, а в одиночестве. Когда ты остаёшься один на один — со своей совестью. И не то что болезни воспринимать, как должное и необходимое для себя. А радоваться болезням, что наконец-то, пришло оно, последствие моих грехов: и зло моё, привнесённое в этот мир, начнёт перечёркиваться.


И молиться надо Богу... обязательно молиться.


- Ты хочешь сказать, что доказательство бога — это карма?.. когда за зло привнесённое тобой в мир: приходит бог и начинает казнить тебя за это?! - усмехнулся здесь Лука. - Только чем же он тогда получается лучше этого же маньяка: ежели за негатив этого ублюдка, он казнит его такими жуткими болезнями, что если они и снились когда-то ему — то только в кошмарных сновидениях.


Ничего себе доказательство бога. Я даже так, всю эту веру понимаю, что это чуть ли не самое главное доказательство бога — которое пропагандируют все религии. Что мол придёт и накажет! Бог мол грядёт! И черти ужо: вас на сковородке-то припякут.


- Да, это к сожалению, одна из главных ошибок Христианских религий. Но есть и не мало... Половина христианских святых, которые утверждают, что говорить на Бога, что Он накажет — это богохульство.


Маргарита подошла к окну и долго так смотрела, как берёзы на ветру машут своими косаньками.


- Закон кармы не зависит от Бога, - продолжала она — впитав в себя природу. - Как может от Бога зависеть наказание, когда ты по собственной воле пилишь сук на котором сидишь и соответственно полетел вниз - в пропасть. Кто тебя наказал: сам ты, или Бог?


Господь Бог только Любит и только Спасает. В  данном примере — дурного человека — летящего с пилой, с дерева... присутствие Бога выражается в следующем: Он тот, Кто подстилает перины — на те камни — на кои стремительно падает человек.


И понятно, что урод, падающий с такой высоты, всё одно покалечится — да ещё как... но перины, тем не менее, не дадут ему убиться до смерти. Так, с помощью Бога, глядишь и выздоровеет.


Но Бог даровал каждому человеку свободу воли, свободу выбора: выбирай т.е., где тебе жить: в вечном ужасе, или в вечной Любви. Ведь ты же не робот — запрограммированный. Свобода выбора! Ты же живой!


И вот, чудом оставшись в живых: первое, что начинает делать человек, когда только с помощью Бога: чуть отлегло от попы — это снова пилить сук на котором сидит: пьянством ли своим, злобой ли извечною, осуждением ли всех и вся: соответственно взлетая в собственных глазах: какой же, мол, я хороший, живущий среди одних уродов!


Гордыня самый жуткий грех: гордыня оправдывает  все собственные грехи и открывает ящик Пандоры, когда все низменные страсти твои — вырываются наружу. Через этот негатив, испоганивший душу, начинает болеть тело и чем дальше — тем больше и горше.


Бог ли наказал тебя за твою гордыню? Или сам ты гордился, какой ты один: такой хороший выискался, а все остальные — это не пойми кто. И вот, всё возвышался и возвышался: презирая всех других людей всё более.


И вот, опять заболеваешь, уничтоживши сам себя, какой-нибудь смертельной болезнью. Снова тебя на «Скорой», снова везут в больницу. И вот, когда уже совсем дело — швах... и врачи уже даже готовы махнуть рукой: ну, отравлено, очередной отравою, всё тело... опять появляется перинка от Бога — ну, может быть в этот раз... Ну, может на этот раз: хоть что-то дойдёт до человека. И он, в конце-то концов, будет скромнее и начнёт Любить всех людей.


И вот, болезный вновь чудом начинает оживать... чудом для врачей. Чтобы опять пилить сук - на котором сидит? Подумайте на досуге. Это про вас.


Бог только смягчает эти убойные, убийственные удары кармы, которые мы сами же себе вызываем грехами. Он, как амортизатор, как подушка безопасности, как глубинный скафандр... Но мы так грешим, что пробиваем: любую амортизацию, любую подушку безопасности, любую Божественную защиту... и естественно, что калечимся неизлечимыми недугами.


Особенно общепринято почему-то осуждать других людей и проклинать — запросто так! Принародно. И когда находится кто-то и делает своей подруге замечание, то она как-то даже теряется так... а потом и говорит в удивлении: «А о чём же ещё и говорить-то тогда?»


Мол, она же возросла на всех этих: сплетнях, шушуканьях, наговорах, на всей на этой мышиной возне... Она, мол, и общения-то другого, как-то не видит: как ведьма распоследняя. Мол, возможно ли вообще говорить о чём-то другом: кроме наговоров?


Не о хорошем же о чём-то говорить... Не о природе же...
А потом ещё скажет: «Ну, я же не бог, чтобы всех любить...»


Бог нас создал: по образу и подобию своему — здесь имеется в виду то, что нас создали чистыми и светлыми душой. И надо стараться соответствовать образу и подобию Божию: быть чистыми и светлыми, а не гадить 
в свою душу без конца и без края — создавая из васильковой и ромашковой полянки — нашей души — вонючую и жуткую помойку.


Если вы не хотите соответствовать: образу и подобию Божию — значит соответствуете антибогу. Третьего не дано. Нет во вселенной: третьего.


И потом мы удивляемся болезням, которые, как чёрный ворон: преследуют нас неотступно. Вы хоть раз обратите внимание на состояние вашей души: во что вы превратили свою солнечную и цветущую полянку?!


Не можете без этого общаться!.. Без злобствований и наговоров: да вообще не общайтесь тогда ни с кем! Бегите в леса, в поля, на острова, - где никого и никогда не бывает.


А то, до того уже дошушукались, доклеветали, донаводили напраслину, что и до Бога добрались со всей своею подлой и загаженной душой, - и из вечного Спасителя, и из вечной Любви - сделали того: кто всегда накажет, осудит и пошлёт на вечные мучения.


То есть сами в ад залезли — своим извечным негативом, ещё и Бога за собой тянете.


- Подожди, подожди, Маргарита Борисовна, а вы сейчас не то же самое делаете? Не осуждаете ли всех подряд: отправляя их, своим осуждением, в ад неугасимый?
- Я говорю, что хорошо и что есть плохо. Обратись к Богу, обратись к Любви: каким бы мерзким созданием ты ни был... Раскайся, через совесть, в своих грехах. Протяни то есть руку к Богу... и Он тебя всегда Спасёт.


Спас же Он разбойника на кресте — распятого одесную от Него. Как только увидел Господь, что разбойник этот уверовал в Него и вполне даже осознаёт всю свою мерзость: привнесённую в этот земный мир. То есть разделил этот разбойник, в своей душе: Любовь и всё остальное — кроме Любви: осуждение, злорадство, проклятия и прочее. Так и Спасся сразу этот разбойник!


Поднял его Господь с собой на небо. Вот ведь как. Как только в твоей душе, Бог перестаёт быть: царём, палачом, судьёй строгим и грозным — т.е. таким же, как и ты сам — разбойником!.. а становится только Любовью и Спасителем — родителем твоим — любящим тебя всегда...


Как только ты осознаёшь, что это ты мерзок, а не Бог. А Бог всегда только чист, Светел и любвеобилен. Как только ты осознаёшь эту свою извечную мерзоту, как только поймёшь, что ты был во всём не прав... Так сразу и Спасёшься. И Бог сразу же тебя спасёт, какой бы последней ведьмой ты ни была.


Вот ведь, что фарисеи (эти еврейские священники Ветхого завета) не воспринимали и никак не могли  понять у Христа. Как это? какая-то ведьма и проститутка, и разбойник: могут Спастись - если уверуют в Бога Любовь и раскаются в своей проклятой жизни...


А они, священнослужители Ветхого завета: заслуженные священники: направо и налево  раздающие милостыню, и творящие добро, и учащие тому, что бог — это, конечно же, любовь... но не дай, как говорится, бог!.. Мол, любовь-то он - любовь, но судия строгий! Справедливый! Особенно на справедливость они напирали! Мол: клык за клык! Зуб за зуб! Око за око! Очко за очко! Какие, там, ещё органы у нас?..


И ежели ты всю жизнь прожил, как последний подонок:
морда твоя бандитская, или совокуплялась, там, через минет — по два сразу... то место вам, гадам — только в аду. А тот, кто всю жизнь творил правду, делал добрые дела и проповедовал справедливость, и соответственно имел заслуги перед богом! тем место, заранее даже забронировано — им священникам — в раю!


Вдруг, является Христос и заявляет: «Ребятушки! Вы за то, что всю жизнь свою перекладывали: все свои земные мерзости и гадости на Бога... И проповедовали бога-судию строгого, который паки и паки воздаст, мля! И отвращали от такого бога-палача всех немного чувствующих людей... достойны только ада — потому как — сие есть богохульство.


Здесь никакие заслуги не спасут: если вы отвращали и продолжаете отвращать от Бога — Божии же — души. Вы же и есть первые душегубцы, и разбойники в Израиле, ребятушки! - говорил он им. - Покайтесь пока не поздно. И проповедуйте далее не бога-судию, а Бога-Любовь».


Судьи-то мы все. И палачи мы все — люди земные. А Высшее существо — Бог — потому и есть Высшее, что не может быть таким же мерзеньким и гаденьким, как мы все.


Но прошло две тысячи лет, но так, до сих пор, священство и делится на тех — кто проповедует бога-судию, и на тех: кто проповедует Бога-Любовь. Ты то сам, к какому Богу больше притягиваешься?


14


- Я? - пожал плечами Лука. - Я думаю, что это ещё зависит от прожитых годов. Ну, то есть, в молодости, как-то общепринято разбрасывать камни. Как-то больше всё ж таки тянет - к отраве. Всё отрицать, что видишь, быть нигилистом — это по молодёжному.


И какие-то рассудительные молодые люди, которые там учатся и ходят в церковь — очень даже удивляют. Ну, потому что: в то время, как все их сверстники расшвыривают камни — какие только видят!.. они их собирают. Отрицание безусловно идёт из тьмы и хаоса, а они (их сверстники) ещё слишком молоды, чтобы этому противодействовать; что-то противопоставить... сделать этому укорот.


Да ещё мир, который нас окружает, далёк, мягко выражаясь, от совершенства. Вот и притягивается молодёжь к отраве — к тому — к чему легче всё ж таки притянуться. Поэтому и такое влияние на них оказывают все: наркотики, рок-группы, хулиганство ради хулиганства.


Как волк забравшийся в овчарню режет всех овец подряд. Всех овец он ни съест и не утащит, но убивает их — потому что убивает — в упоении кровью. Время такое: разбрасывать камни.


Кто-то в этом возрасте, так и остаётся навсегда: типа мушкетёров и барона Мюнг-Хаузена. Но в основном: устав от приключений, притомившись от лихой жизни, запарившись писять против ветра; поняв что здоровье, без конца, восстанавливаться не будет... начинают лечиться, ходить по врачам, заботиться о здоровье — наступает время собирать камни.


Собирать раскиданные камни — и строить то — у кого что на ум приходит... Кто-то дом, кто-то приют, кто-то часовенку, кто-то храм.
- Вот это всё, ты сейчас к чему? - госпожа Терехова, Маргарита Борисовна: до этого накручивала свой чудесный локон вокруг носа, а тут вдруг чудным движением отбросила все свои волосы назад.


- К тому, что надо успокоиться. Заварить ещё чайку?


Она кивнула. Лука вновь поставил чайник на синий василёк газа.
- Я к тому, что надо успокоиться. Человек не монумент и не памятник Владимиру Ильичу Ленину. Он меняется на протяжении всей жизни до такой степени, как чёрное отличается от белого и жуткое от прекрасного. Дайте, как говорится, токмо пожить. И всё вам будет. Будет вам и белка, будет и свисток. Дайте только пожить, сволочи!


Вот взять меня. Что уж далеко ходить?! Не так давно ещё, мне нужен был такой музон, чтобы я оглох просто.
Ну, хэви-мэтл там... «Металл». Я кайфовал только, когда мне музыка металлическая: уши закладывала. А сейчас, всего этого, на дух не надо. Сейчас дай Чайковского «Времена года» послушать... и что-то типа этого.


Или лет в двенадцать-тринадцать, - как я балдел от мушкетёров... хотел даже книжку, гдей-то там, потырить «Двадцать лет спустя». Для меня это было, как поездка на НЛО! Чтой-то чудесное, нереальное, волшебное и вершина совершенства. Сейчас, оглядываясь назад (хотя всего-то там — чего прошло — по меркам Вселенной?! Мига и того нет!) я вижу только, вечно, каких-то пьяных уродов — мушкетёров,  которым только дай кровью обагрить нож, или шпагу...


Говоря современным языком: алкоголики и маньяки-убийцы, которых в этой жизни, радует только: пьянство, блуд и насилие. Чем я восхищался? Что превозносил? От чего тащился?..


И каждому возрасту, естественно, соответствует своё миропонимание и мироощущение, мировоззрение. Я думаю, что строя дом, или приют для бездомных: собирая, то есть, разбросанные по всей округе камни: каждый человек, со временем, будет приходить (сидючи, так, на завалинке своего дома) к ощущению каких-то элементарных радостей... каких раньше и не знал... и даже понять-то не мог!


Вечереет... Облако ли плывёт: розовея в лучах заходящего солнца... кузнечик ли шебуршится... цветочки ли разнежились в своём благоухании: перед ним... ветерок ли пробежал по осиновым листикам... пичужка ли распелась, типа Славки, которую и не увидишь-то никогда... Благодать... Отрада... Лепота...


А ведь всего этого, я раньше, даже близко понять не мог.... Постигнуть т.е. этих радостей. Меня радовало только, когда Атос, фирменным ударом шпаги: вонзал её меж глаз противника, или в горло, - жуть, ужас, кошмар.


То есть в каждом, как-то, возрасте — свои герои. И никогда бы моей отрадой и благодатью (в том возрасте) не стали бы разнеженные, под уже не жарким августовским солнцем и благоухающие флоксы. То есть: ну, нежатся и нежатся... ну, благоухают и благоухают... А я то тут причём?.. с какой, как говорится, стати?.. А оказывается-то с какой... оказывается: для тебя ведь они только и благоухают, чтобы растопить твой вечный ледник...


Я вообще думаю, в связи с такими вот подвижками моей души, именно в эту сторону... Именно в сторону сорадования разным мелочам... что годам так - к семидесяти, великую радость мне будет доставлять: качание пушистой ветви сосны — от дуновения ветра, соприкосновение с берёзовыми косами... внезапно коснувшийся меня запах: черёмухи, липы, весеннего тополя...


Я думаю, в связи с наметившейся тенденцией (направлением) именно в эту сторону, что годам так к семидесяти я от таких мелочей, как: касание лица листиком берёзы, или соприкосновением с лепестками: ромашек, сирени — буду входить в такую нирвану!.. в такую экзальтацию!.. в такое перевозбуждённое и восторженное состояние! Что уже здесь, на земле, буду жить, как в нирване, или в раю...


Правда болезни, болезни, болезни... Наверняка не дадут мне нахождению в полной нирване... Но я сейчас не о болезнях...
- А о чём? - настаивала Риточка.


- А о том, госпожа Терехова, что люди, даже в связи с возрастом: очень и очень меняются. И вот, я бы не стал так говорить, и делить всех людей: на овец и козлов. Вот вы: «Фарисеи, отправляйтесь в ад неугасимый! Потому что козлы по природе своей».


Да нет... Сегодня он такой — этот фарисей, а завтра так
глядишь: он передумает и пересмотрит, перелицует, как говорится, всё своё мировоззрение... и в корне поменяется. Жизнь не стоит на месте, - всё течёт, всё меняется. В каждом возрасте: человек разный — до полного неузнавания. Зачем же ставить на человеке клеймо?


- Я хоть одно слово сказала про клеймо? Я хоть кого-то заклеймила на веки-вечные? - Риточка смотрела на него
широко раскрытыми глазами. - Я только и говорила о раскаянии в своём неправильном понимании Бога. И об обращении к настоящему Богу-Любви.


Потому как бог-царь, бог-судья, - он всё равно найдёт за что тебя осудить и казнить. Вы этого бога себе хотите? Или вы хотите Бога, который простит вас своей отеческой Любовью? Который поймёт вас всегда — если вы только обратитесь к Нему в раскаянии.


Вот я только о чём говорила — о возвращении блудного сына.


И не осуждаю я никаких фарисеев, а говорю, что хорошо и что есть плохо. Без этих знаний, согласись сам, мы в общем-то никуда не двинемся. Надо идти к Любви, надо двигаться к Любви, - хоть это и не совсем просто в нашем мире.


Не заслуги у бога получать, как ордена... а просто всех полюбить. Пожалеть, по крайней мере, всех людей — мы точно можем. Жалость тоже относится к Любви.


Вот ты говоришь: возраст... с возрастом... К сожалению, сами по себе люди, не приходят с возрастом к Любви. С возрастом, ежели не молиться, в человека всё больше и больше проникает гордыня и злоба.


Сидеть возле подъезда: хоть старику, хоть старушке и осуждать, и проклинать всю округу — является чуть ли не основной фишкой пожилого возраста. Пожилой возраст, как ты выражаешься, - совершенно не связан с прибытком в организм Любви. Напротив страсти низменные всё более проникают в отмирающий мозг.


Человек тупеет прямо на глазах и страсти всё более захватывают ум его. Отчаяние, страх и ужас пред всеми болезнями захватившими тело, а впереди надвигается только смерть. А эти молодые, ходят тут — у них под носом... и радуются жизни!.. Это что?! На что это всё похоже?! Это справедливо? Радуются жизни: тогда, когда у них не жизнь, а одни страдания.


Зависть к их гладкой коже, к их кристально-чистым, как лесные озёра глазам! Злоба к их радости, к молодости, свежести!.. Проклятия на все их, не дай бог, какие ошибки молодости. В общем движение в ад — по наклонной и скорость падения, с возрастом, только увеличивается.


Я это всё к тому, что сами люди: никогда не пришли бы к Любви. А даже наоборот. С возрастом: вживание в роль бабы-Яги и кощея-Бессмертного — просто на ура происходит. Мерзкие страсти всё более захватывают отмирающий мозг.


И есть только одно, маленькое — НО — которое противостоит этому и делает жизнь именно тою, которую ты и описал — это молитва. Молитва: «Отче наш...» - направленная к Богу-Любви.


И здесь надо понимать, что никогда сами люди: не пришли бы к Любви. Простить врага, полюбить врага (ну, для людей более приемлемо — пожалеть врага), не отвечать злом на зло; лечить какого-нибудь педофила, или маньяка-убийцу — заместо казни кажинный день — без конца и без края... Это всё до того не приемлемо для седовласых и седобородых старцев,


что даже намёки какие-то на жалость к сумасшедшим людям, - приводит их в состояние крайнего бешенства — в исступление. Они начинают орать: заходясь в истерике, биться в конвульсиях, с них брызжет слюна и пена и т.д.


Единственную любовь, которую ещё могут воспринять люди (и то под большим наркозом) — это любовь во время размножения и к своим отпрыскам. Т.е. любовь понимается только на уровне инстинктов, как у рыб.


Супружескую любовь восприняли с точностью до размножения и назвали - медовый месяц. Мол, пока, значит, ещё не попритёрлись... ну, можно ещё погонять: туда-сюда-обратно. Ну, а потом, мол, наступает: беременность, рутина, быт, любовная лодка разбивается о скандалы, об вечно описянный ободок унитаза, об вечно испускаемые милым ветры — почему-то под нос и т.д., и т.п. Пошло, мерзко, гадко.


Любовь к детям тоже воспринимается какая-то изуверская — это, то есть, когда всех ты поубиваешь за своего ребёнка! За своих детей. Там, или мать мстит, без конца и края, всем убийцам своего сына. Либо отец отсуживает у матери ребёнка — затрахав своею злобою полстраны.


И главное, почему-то, всеми так — это всё понимается. И все суды почему-то принимают за нормального — этого «любвеобильного» отца, который своею злобой изнасиловал уже - всех и каждого. Мол, вот ведь какая любовь у родителей!..


Иными словами, никогда бы в человеческом обществе, не родилось - даже что-то подобное Любви.


Любовь полностью привнесена извне. Она совершенно не из мира земного, не из мира сего... Любовь — это ещё одно доказательство Иисуса Христа, - доказательство того, что Он Бог.


Во-первых, до Него и понятий-то таких, о Любви, ни в одной религии близко не было. А во вторых - всё, о чём ты тут рассказывал: сорадование лепесточкам, солнышку и облачкам — возможно только с молитвой: «Отче наш...» - и только, когда ты правильно воспринимаешь Бога, как Бога-Любовь.


Потому что если ты Его будешь воспринимать, как бога -судью: тогда радости будут такие: когда соседей-алкоголиков черти в ад заберут?! Когда бог покарает этих гадов? - безбожников, матершинников — которые в состоянии белой горячки (в алкогольном своём сумасшествии) — могут убить кого угодно.


И вот, проклинаешь этих больных людей: усугубляя и без того сумасшедшую их болезнь. И когда, на самом деле - из-за всеобщей ненависти - с ними действительно что-то случается - то ты говоришь: «Допились всё ж таки гады! Покарал их бог!», «Бог не Тимошка — видит немножко». И прочую пошлость. И во всех члениках насякомого возникает кайфовая радость.


И в сердце возникает радость - этим ужасам и бедам на род человеческий. Кто-то может скажет, что в этом нет логики? О нет. Всё это очень даже логично. Все избавились от вечно пьяной семейки. От всеобщих проклятий на их головы — семья действительно: или перерезала друг-друга, или сгорели все — задохнувшись в дыму, когда были в отрубе. И бог-судья: видит гадов и казнит их! Разве не логично?! Очень даже логично. Всё, как говорится, сходится. И вот, возникает радость у таких людей, что бог, всё таки, покарал!


А Любовь — Она не логична. В ней нет логики. Но логика ведёт в ад. А Любовь ведёт в рай. Если ты будешь молиться за этих больных людей. Если ты будешь молиться за сумасшедших, то может быть, ты их и не спасёшь.... ну, что они, вдруг, бросят пить... уедут, там, в другую местность, загипнотизируются, или по другому как излечатся... и будут сами молиться...


Может быть ты их и не спасёшь... но сам ты точно спасёшься. Если будешь молиться за весь мир, за всех людей. За всех — чьи души создал Бог и кого Он — безусловно Любит. Только в этом случае ты будешь подобен образу и подобию Божию. Богу, который только Благ и только Свет. О чём нам глаголили апостолы.


Поэтому ты и по закону: подобное к подобному — отправишься к Богу — туда, где только: мир, покой и Любовь...


В противном случае: если бог твой - судья справедливый, если всё у тебя будет в жизни логично — как  дважды-два, - сам думай, куда ты направишься. Потому как, опять же, подобное к подобному. И ненависть, и злорадство, и проклятия — больным и сумасшедшим людям — куда могут тебя привести?..


На этих словах Риточки, Лука почувствовал, что чай заварился. И вот, взяв уж распаренный чаёк и обернувшись, чтобы разлить его по фарфоровым чашечкам — он вдруг увидел, что никого уже за столом нет. Причём до такой степени, как-будто и не было никогда.


Стояла правда допитая не им чашечка и рядом лежала печенинка недоеденная Маргаритой Борисовной, госпожой Тереховой. «Это что ещё такое...» - он внезапно ослабев поставил быстрей заварной чайник на
стол. «Это ещё что такое?» - ноги его подкосились и он быстрее сел, и просидел так долго — тупо смотря перед собой.


Потом осторожно взял печенинку: оставленную Маргаритой и внимательно осмотрел прикус. Прикус был ни его. Ну, у него слева от резцов располагалась щербина — ну, клыка у него не было. И соответственно везде эта щербина, щель между зубами, отпечатывалась, - на всём, то есть, что он грыз.


А тут, верхние зубки были ровнёхонькие — один к одному. Чудо жемчужное, в общем, а не зубки.
- Вот оно как... - повторял, как заведённый Лука: любуясь отпечатком зубиков.
- Вот оно как... значит, была всё-таки, здесь, со мною, Риточка. Значит говорила, всё ж таки, со мною госпожа Терехова.


- Да, да, да, - кивал он сам себе головой. - О чём же она мне сейчас-то говорила — напоследок? - он положил печеньку на стол и задумался, - о логике. Да, о логике. Что Любовь не логична. Да, именно так.


Любить какого-то вечно-пьяного урода — мужа — это не логично, не разумно, не последовательно. Но это, если исходить опять же из логики нашего мира.


А если брать во внимание, ежели учитывать, что миров, вокруг нас, бесчисленное множество. И что есть Бог и дьявол. Рай и ад. То как раз логичней здесь будет жить -
с вечно пьяным уродом. И Любить его. И лечить его... и молиться за него. Чем в общем-то и занимаются все русские женщины: всю историю России.


То, что логично в нашем мире т.е. абсолютно даже не логично, не разумно и непоследовательно в других. И тогда действительно всё становиться ясно. Всё становится ясно, - покивал головой Лука. - Бог который судия строгий и судия справедливый, и логичный для всей нашей земной жизни... такой бог просто не может существовать на небе и разделять всех на овец и козлов — во время страшного суда.


Такого бога нет на небе. Это просто поклёп и богохульство.


А тот Бог, который только и делает, что ждёт любого блудного сына, или дочь... когда же ж, всё ж таки, дочка
его устанет мучиться?.. бродить по каким-то болотным туманам, где всё ложь и обман — там, где нет Любви. И когда она, всё таки, добредёт до острова Любви.


Полюбит ли мужчину: ни за деньги, ни за звание, ни за чин... а потому, что он есть... что он существует... а остальное даже совсем всё и не важно... Полюбит ли: дитя, природу, животных... Полюбит ли церковь, обратится к Богу с молитвою...


И только такой Бог и существует, который вечно ждёт и вечно Любит своё создание. Ждёт, чтобы наградить его Любовью — ещё большей и уже не расставаться никогда. И только такой Бог и логичен для рая. И разумен и последователен. И только такой Бог и существует, - и как-то так и рассуждал ещё долго Лука -
сам с собою. Как-то так и рассуждал.


15


Или лежит он на диване и смотрит в окно. А диван у него, надобно вам сказать, как раз напротив окна и находится. И вот, или книгу он только что читал и отложил её: чуть трепещущей рукою, или просто так лежал он и смотрел в окно — вспоминая вчерашний фильм.


Но постепенно как-то, исподволь т.е. и ненароком даже — не специально т.е., и не подумайте даже, что нароком... и приняв соответственно, с утреца, свою порцайку таблеток от аллергии (потому как без них, у него одна дорога была — в его болезни — сепсис) он начинал впадать, всё глубже и глубже, в только что прочитанную книгу, или фильм коий он смотрел вчера.


И вот, постепенно, всё явственней, - начинал видеть тот мир, чувствовать его всеми фибрами своей души... натурально, как Илья Ильич Обломов в своих мечтах, или мечтатель Ф. Достоевского из повести «Белые ночи»... но наверное, даже ещё глубже, ещё действенней — потому как «колёс», всё ж таки, те герои не глотали, а были просто мечтателями.


И вот, он уж запросто так, ехал на «Камазе» по трассе Якутск — Магадан, а точнее от мёртвого города Кадыкчан до Усть-Неры, с полной фурой груза для якутян и как-будто бы, это было так и надо, и что как-будто бы, по другому-то, и быть даже не могло.


Он запросто справлялся с переключением коробки передач, на спусках и подъёмах Оймяконского нагорья,
даже не думая об этом! как-будто бы он вырос за баранкой этого «Камаза» - хотя в жизни своей даже и в кабине-то его не сидел.


Но всё было в рамках приличий: зеленеющие, своей свежей листвой лиственницы, так и просились... так и лезли своею красотою ему в глаза. «И-эх! Хорошо на трассе «Якутск — Магадан» летом. И не очень — зимой».


Конечно, зимой, когда встают реки, то попроще конечно 
через них перебираться... но когда встаёт «Камаз»... а за бортом, как самый минимум: минус сорок... а до ближайшего посёлка — сотни километров... И не выжить на таком морозе: ни при каких обстоятельствах — то сие конечно — не фонтан.


И вот, в связи с тем, что в горной тундре: не везде попадаются лиственничные редколесья — то и жгут свои машины. Начинают жечь с покрышек — обливая их бензином. А потом, когда часики капают, а на трассе — так никого и близко даже нет...


и покрышки уже кончились... поджигают уже всю машину, как последний вдох жизни — перед тем, как замертво замёрзнуть на дороге Мёртвых. И потому: нет-нет, да попадают здесь сожжённые машины... Выжили ли их хозяева?..


Дорога Мёртвых: она от заключённых, которых сколько здесь сгинуло — при строительстве этой инфернальной дорожки? А кто ж их, бедолаг, считать-то будет? Кому они нужны-то — считать их? Пыль эту лагерную... Кому нужна лагерная пыль?


Начинается: дизентерия, тиф, цинга — дохнут как мухи осенью: отрядами, бараками, лагерями. Это ж, как писал Варлам Шаламов, тамошний Зэка, чтобы сгинуть от дистрофии в Сталинских лагерях — это-ж надо быть везунчиком... ну, потому что до неё (до дистрофии) — ещё и надо было дожить...


Дистрофия у заключённого попавшего на нечеловеческий паёк: начиналась, где-то через два-три месяца... и потом, до больнички, доходяге ещё надо было дожить... это если ему шибко повезло.


Больничка, по сравнению с тем адом, откуда привозили больных дистрофией Зэка, считалась раем. Для этого надо быть незнамо каким везунчиком. Варлам Шаламов сам прошёл весь этот путь до дистрофии и видимо думал, что других и болезней-то нет в лагерях.


Но заразы в лагерях хватало и без дистрофии. Как это 
- ад без заразы? Где ад — там обязана быть зараза! И вот, какой бы ты ни был здоровенный, но с дизентерией — ну, сколько протянешь? Две-три недели? Навряд ли...
Организм высыхает. Он совершенно не держит жидкости. Человек просто не может существовать в аду.
Но кому, до этого, было какое дело?


В той же самой Урало-Сибирской тайге, на той же самой реке Лене — росла ольха. От любой дизентерии:
ольха — первое дело. Заварил ольховые шишечки, попил сего настою недельку-другую, полечился — никакой дизентерийной бактерии у тебя не будет! Все амёбы истребишь в своём кишечнике и палочки заодно.


Иными словами загружай ольховые шишечки - в том же Пеледуе и по реченьке-то, по Лене, спущай их до Якутска, а там уже и до Зэка — рукой подать. Но кому это надо? Кому это было надо? Тот же Варлам Шаламов писал: от цинги очень бы даже спасал: взвар шиповника. У нас что, в России, шиповника мало? В той же Якутии вдоль рек: шиповника что ли мало?..


Но дело-то было совсем даже ни в этом, совсем даже ни в этом. Это был бы тогда уже не ад совсем. Это было бы тогда не сумасшествие, не массовое то есть.


Революция пожирала своих героев. Безбожие пожирало своих разносчиков заразы. Вы пропагандировали безбожие? Вы хотели жить без Бога? Вот вы и попали, в жизнь в эту — без Бога.


Чего уж тут говорить про какие-то ольховые шишечки и про алые плоды шиповника? Когда ад: вы вызывали, ад вы призывали — вот вы в него попали. Подобное к подобному.


Безусловно, были на этой трассе заключёнными не только воинствующие безбожники, но и верующие во Христа люди — потому что именно с ними и боролось-то — всё государство. Но верующие заключённые в аду — это были уже совершенно другие люди — нежели атеисты.


Они не просто дохли как мухи на этой трассе: они претерпевали за веру во Христа, они страдали за имя Его! Во имя его! А потому радовались каждому деньку: дарованному им Богом. И улыбались: и солнышку, и лиственницам, и облачкам — ласкающими их глаза — перед самым уходом из этого мира.


То есть от той же дизентерии: можно исходить на дерьмо в никуда и в ни во что... И от той же дизентерии:
подниматься на небо — в рай... и не смотря ни на что — жить уже здесь, на земле, в нирване.


Всё зависит не от могучего тела, не от силы физической. Ни от того насколько хорошо ты играешь в карты: в очко и «ботаешь по Фене», ни от того насколько ты близок: к «чёрной, или красной масти». Счастье твоё, в аду, зависит ни от того скольких Зэка (по 58 статье) ты ограбил, или приколол заточкой.


О нет! Совсем даже нет! Некоторые ведь так и говорят: «Быть поближе к чёрной масти», ну там: поддувалой, шестёрой и т.д. - только так можно пережить ад. О нет, совсем даже нет. Всё это только болезненная оболочка и больше ничего — тело-то твоё.


Всё зависит от того: насколько ты, с помощью молитвы, противостоишь аду. Не надо рвать анус, быстро соображать, быть лидером-сангвиником, уметь жить, подмаслить, поддуть — кого выгодно. Всего этого не надо. Это дрянь одна. Всё одно не избежать тебе: болезни, заразы, уголовных разборок и просто разнообразных сумасшедших.


О нет. Это всё равно, что надеяться на крепость своей руки, на крепость ноги, на моментальное твоё соображение в мозгу; что у тебя, мол, в сером веществе:
мысли твои, с помощью электричества, быстрей пробегают — нежели у разных, там, тупых уродов... когда бить будут всё-равно сзади и тогда, когда меньше всего этого ожидаешь; да и заразу вдыхая респираторно: всё-равно никогда её не увидишь.


Единственно, что надо в любом аду — это уверовать в Иисуса Христа и молиться нашему Богу — т.е. Любви.
И тогда жизнь наполнится смыслом и Благодатию. И тогда, когда тебя убьют, - сие становится уже не важно. Ты выбрал Бога-Любовь. Ты отошёл, сразу же, от суеты этого мира: от всех кажущихся непоколебимыми и вечными идолов.


Голод, страх, ужас, кажущийся комфорт болезненного тельца, - всё это дрянь одна. Причём совсем даже несущественная. «Сегодня сдохнешь ты — завтра я». Когда нет Бога — всё тогда обессмысливается. Зачем вообще тогда страдать? Ну, сдохнешь, ну протухнешь.


И совсем другое дело, когда ты соприкасаешься с жизнью вечной. Когда ты молишься и надеешься, и уповаешь на Иисуса Христа. На Его единственное Спасение, - потому что нет Спасения — кроме Христианского Бога Любви. Все другие дороги ведут в сумасшествие.


И вот, когда ты уповаешь на Спасение Иисусом Христом и стараешься жить по Его заповедям — тогда смерть твоя, гибель и прочие мучения, - становятся у тебя не на первом месте, а вообще ни на каком: «Как будет удобно Богу, угодно Богу: сколько ещё я здесь нужен... если ещё я здесь Богу нужен, для чего-то, - столько и проживу.


Может для той же молитвы,чтобы ангелам было куда причаливать, на мой островок, в море злобы...» - вот такие только мысли и посещают. А где урвать, где зачифанить, где прибарахлиться, - ну, это всё так: мелко, мерзко, пошло — пред вечностью в Любви. Стоит ли вообще об этом думать? Бог даст — в окно подаст.


Всё то есть зависит не от телесной твоей, болезненной и слабой оболочки, а от крепости духа в ней. И чем ты ближе к Любви — тем крепче и дух твой — и его уже ничем не взять, - никакой суетой-сует. А чем ты дальше от Любви — дело-то твоё тогда — совсем дрянь; и только ад — твоё настоящее и будущее.


Почему верующие Зэка были спокойные — да потому что: тот кто счастлив тот никогда не будет: орать, истерить, злиться, мстить кому-нибудь. Визжат, истерят в психозе, мстят — глубоко несчастные люди. Нет их душе покоя, нет отдохновения. Вот они и верещат и злятся, чтобы все думали что они крутые, чтобы мол боялись. Убогие люди что скажешь — их можно только пожалеть.


Иными словами можно совершенно одинаково подыхать от дизентерии — исходить то есть на вонючее дерьмо — всем своим болезненным телом, но совершенно при этом иметь разный духовный настрой.


Духовный настрой людей неверующих, атеистов — идущих в ад — жутко даже представить. Духовный настрой верующих людей — претерпевающих за веру — это радость неизреченная... это Благодать Божия... это не жизнь, а отрада, чтобы в ней не происходило.


16


Здесь, надобно сказать, Лука удивился: накручивая баранку на крутом подъёме. Вообще-то у него лично, таких мыслей-то и не было никогда. Эко диво. Он даже почесал себе, как-то даже лоб свой. Эко диво.


Хотя с другой стороны, раньше он и баранку-то никогда не крутил — тем более на Камазе. Да и про дорогу
Мёртвых ничего не знал. «Откуда это у меня? Ну, посмотрел вчера, по телику, как ехали американцы на мотиках по эфтой дороге: Якутск — Магадан... точнее далеко-то они осенью не проехали бы... Камазы их везде — через реки перевозили.


Ну, допустим: видел эти сопки, видел эти горы — в осеннем золотом благолепии. Но откуда всё остальное-то у меня взялось? - не понимал Лука. - Откуда я, вдруг, научился водить Камаз, крутить баранку? Откуда взялись эти знания про Усть-Неру на Индигирке, про Кадыкчан?


Откуда взялись эти мысли про Христианскую, Православную веру? Когда я не больно-то большой поклонник этой самой веры... Душа моя что ли в них вселяется?» - так думал Лука. «В кого в них?» - ошарашил его вопрос... и рука задрожала на руле, затряслась как-то так: мелко-мелко... такое бывает перед совершением какого-нибудь отчаянного поступка — пред любым, как говорится, прыжком в пропасть.


«Но душа-то моя точно в прадеда вселялась... ведь я чувствовал себя им — даже после смерти. Ведь звали моего прадеда Екимов Дмитрий Палыч и звание у него было лейтенант; и это значит: на чёрных петлицах были две перекрещивающиеся золотые пушечки и два алых кубаря (ну, это он уже после узнал...) А сейчас тогда я кто?»


Он как-то не думая полез в бардачок: права на Зюзина Фарсафа Феофилактовича. «Эк ведь меня колбасит».


Дорога, между тем, бежала навстречу преспокойненько и зеленеющие лиственницы Ангаридской тайги очень даже приятно так — ласкали взор его.


«Хорошо, - так думал он, - доеду до Усть-Неры, завалюсь месяцем к Алёнке, загоню её сходу по самые помидоры!.. И-эх истосковалси я! - так думал Лука, какие-то не совсем понятные для него мысли... но значит не он так думал, а шофёр с мудрёным именем Фарсаф. - И-эх, чтой-то я уже даже запутался, где я... где не я».


Но тут случилась оказия, а точнее совсем даже непредвиденный случай. В лиственничной тайге показался медведь, который вообще-то и не обращал никакого внимания на ревущий Камаз и спокойно так, чтой-то рыл на сопке — точнее на склоне её.


Фарсаф привычно тормознул, выхватил не глядя с лежанки двухстволку и: как подорванный, как стрельнутый в попу, как сбежавший из сумасшедшего дома, - выпрыгнул из кабины. «Не уйдёшь, гад», - так скрежетал он и вытащив из под сиденья огромный нож — сунул его за голенище.


Пред глазами приятно засветились своим морковным цветом купюры Хабаровска, которые он выручит за шкуру. «И-эх, хорошо» - приятно потянуло гдей-то под ложечкой! Адреналинчик м-м-м-м-мать.


Фарсаф в невменяемом состоянии бежал, что есть мочи, на сопку и морковные бумажки, банковские билеты Российского банка, - расцветали пред ним всё ярче и ярче. «Куплю Лариске, в Якутске, на красненькую какие-нибудь цацки — и она мне сделает отсос под столом!» Это ещё больше взбурлило взбесившийся в нём адреналин и он ещё отчаянней попёр в гору.


Ну, вот и медведь — увлёкся падла — пень какой-то с муравьями раскурочивает. И расположился-то так удобно — сбоку. «Правильный медведь», - так подумал Фарсаф наводя ружьё мушкой в самое сердце. «Ближе не надо — спугну. Здесь в самый раз», - прыгали мысли в голове как блохи.


Он вздохнул, замер... и нажал на спуск. Но даже видел, как пуля распотрошила, взорвала весь пень... но он же ясно видел, как направлял жакан точно медведю под лопатку. Промахнуться же он не мог! Ну, не бывало такого! «Чудеса...» - даже промямлил он и быстрей жаманул на спуск второго дула... но зеленоватый огонь и оглушительный хлопок ни к чему не привели.


«Целился плохо, торопился...» - корил он себя перезаряжая ружьё. Приятно запахло порохом от дымящихся патронов. Медведь между тем удивлённо посмотрел на него и шарахнулся в березняк.


«Врёшь не уйдёшь!» - нёсся за ним, как северный олень Лука, как резвый и яростный скакун, как гепард по африканской саванне. Но тайга — это конечно же не саванна — и вот, перепрыгивая через пни и коренья — он вновь увидел его взбирающегося в гору, а он-то как раз срезал этот угол, чтобы зайти к нему сбоку!..


«Ай да Фарсафушка! Ай да сукин сын!» - проносилось в голове, когда он вновь прилаживался мушкой к бочине медведя. Он был уверен на сто процентов, что сейчас-то он не промахнётся. И пред глазами вновь заискрились красненькие бумажки; ну Хабаровск — бумажные котлеты.


Тако ж показалась и Лариска: делающая с его органом удивительнейшие штуки... и он шмальнул, как говорится, от всей души. Медведь продолжал карабкаться на сопку. «Мимо? - одурел он, - не может быть!» - но он тем не менее видел, как жакан взорвал не бок медведя, а камни возле него.


Он вновь затаил дыхание — пара секунд ещё у него была. «Вот оно! Моё мгновение! Мой день!» Выстрел! Медведь скрылся в кустах.


Такого с ним ещё не бывало, чтобы он так мазал. Он, на минуту, все пули всегда клал в десятку. Он взбешённый, разъярённый, разозлённый: вновь несётся за медведем. И так повторяется несколько раз.


Наконец изорвав все свои руки и ноги о камни, коренья и сучья — он сталкивается, нос к носу, с медведем, наводит, на него, своё ружьё — с последними патронами его... ну не было у него больше патронов!


Медведь тоже разъярён, встаёт на задние лапы и идёт к нему... В припадке исступлённого бешенства, - Лука стреляет дуплетом в грудь ему. Но тут, вдруг, видит, что совсем даже никакой не медведь - пред ним, а огромный, такой же как медведь, заключённый...


Ну, в какой-то дурацкой хлопчатобумажной шапке-ушанке, в телогреечке поношенной без воротника — с номером концлагерным на груди; с какой-то грязной, немыслимого цвета, намотанной вокруг шеи - тряпицей (это для защиты от холода). Лицо бледное, как снег, глаза огромные, сумасшедшие:


- Зачем ты хотел меня убить? - шепчет. - Зачем ты убил меня? - хрипит.
Берётся преспокойно за ружьё его и сгибает одной рукою - дула — буквой Г.


Фарсаф, значится, рвёт на себя ружо, но ничего однако же не может сделать. В ужасе великом отпускает приклад и пятится назад. С какой-то даже секунды он стал ждать, что когда-то ведь этот кошмарный сон закончится... Но сон не кончался.


Заключённый отбрасывает ружьё за ненадобностью и медленно так идёт к нему. А он вымотан до того, что бежать уже не может, - пятится, запинается о поваленной дерево, падает...
- Зачем ты хотел убить меня?.. - наклоняется над ним Зэка. - Зачем ты убил медведя?


Фарсаф, он хотя мужчина и не робкого десятка (ну, стреляться на дуэли согласен, с кем угодно и хоть когда...), но здесь такая, вдруг, жуть обуяла его, что он в ужасе только клацает зубами и ищет сердце где-то в пятках.


- Ты зачем хотел медведя убить? - допрашивает его Зэка.
- Деньги нужны были... - лепечет чтой-то невнятное Фарсаф.
- Ты что голодный? Или дети у тебя голодные — с голоду подыхают?
Зюзин мотает головой:
- Да нет, хотел Лариске цацки купить, - сам удивляется тому, что он говорит. - Ну, там, серёжки акие, перстенёк; чтобы она мне отсос первоклассный сделала...


- Лариска это кто? - нагибается ниже Зэка.
- Любовница моя в Якутске, - лепечет Лука.
- То есть ты с жиру бесишься. Ты до того уже одурел, со своим половым органом, что уже не знаешь куда его, от этой дури, засунуть?
- Что есть — то есть, - мямлит он вжимаясь из последних сил в какой-то валун за спиной.


- Ты знаешь на что мы были готовы ради корочки хлеба? Ради запаха этой корочки... Жизнь ускользала от нас вместе с запахом этой корочки... И мы тянули в себя этот запах хлеба, как жизнь... Жизнь и хлеб, для нас, были равнозначные величины.


Но хлеба нам давали так мало, что мы всё одно подыхали. Мы дохли, как мухи — от дистрофии. Таков закон жизни: нельзя долго работать на лошади и не кормить её соответствующе за это. Стягай её - не стягай, пинай её — не пинай... можешь даже бить её со всей дури, со всей молодецкой силой — ломом: но лошадь тянуть более не будет - ежели соответственно не кормить её за работу.


Ну, ты пойми, она бы и рада работать — эта лошадь... но от тех хлебных крошек, которые она получает за работу... да не один месяц... ну, нет у неё сил работать.


Так не было сил работать у нас. И сколько нас не бил и не пинал конвой, сколько нас не били и не пинали блатные... но сил на работу у нас больше не было. У нас не было даже сил оторваться от заледенелой, или от грязной дороги — своими примёрзшими к ней губами... чтобы продолжать путь с колонной Зэка.


И конвой просто расстреливал нас на месте, как при попытке к бегству — в сон. В тот сон, который нас окутывал иногда, где нам переставали сниться буханки с хлебом: источающие аромат жизни...


а снилась, вдруг, такая дорога... такая дорога... которая до слёз аж — какая дорога... Родная до слёз дорога... И вот, идёшь так, идёшь по ней — по родимой-то... Ветла впереди стоит знакомая, а за ветлою — тополя приосанились... Приосанились так — к встрече с тобой... К встрече с тобой так — приготовились...


А за кустами: цветущей акации и жасмина... за кустами цветущей сирени — машущей тебе своею фатою, -  своими восторженными, полными жизни цветами... замелькала уже и избушка... ну, такая родная... такая родная... ажни до слёз...


И вот, уже подходишь к этому дому, к родной до боли калитке и лопухи приветливо трутся о твои руки, и ромашки лепестками целуют твои пальцы... Боже... а за калиткой-то, за калиткой-то, за калиткой-то... За столом, за столом, за столом — под разросшейся с приличную ракиту — сиренью — с самыми благоухающими, во всём мире, гроздьями цветов, - сидят все твои ушедшие ранее родные и пьют чай...


И вот, ты подходишь к ним:
- Ванечка, - говорят они, - где же ты так долго был?


А ты от величайшего счастья, даже ответить, как-то им не можешь. И бормочешь что-то типа:
- Да, так, как-то всё... - а потом, когда прошибает, прошибает, прошибает нешуточная слеза и ты вдруг начинаешь таять, как вечные ледники Антарктиды, то как-то даже так хрипишь им, - а что, так тоже можно жить?..
- Как это так, Ванечка? - удивляются они.


- Ну, так... чтобы со сранья по рельсине ломиком не шарахать в минус сорок, а то и в минус пятьдесят... и ты отодрамши от деревянных досок примёрзшую к ним за ночь телогреечку (клифт лагерный) — пытаешься изобразить из себя живой труп. Ну, или зомби — по африкански. Что ты, мол, ещё не труп... хотя ты уже давно — труп.


Когда бьют тебя все кому ни лень — потому что слабого, по Дарвину, надо додавить; падающего подтолкнуть, - естественный отбор то есть — по закону скотов. И вот, ты ползёшь, значит, на утренний развод, чтобы у тебя окончательно от побоев не вынесли мозг; и стоя на разводе, на этой утренней прохладе — в минус сорок... в телогреечке-т лагерной, которая от голода — всё больше и больше не греет...


и больше чем уверен, что до ужина-то ты сегодня точно не доживёшь: или конвой тебя пристрелит — потому что нет сил даже дойти до работы, или бригадир забьёт насмерть — по этой же причине — нет сил шевелиться — так, как недавно прибывшие в лагерь Зэка — шевелятся. Или блатные убьют — опять же от того, что нет сил у тебя работать — а с них требуют выработку... - и ты скорей всего думаешь так — чем говоришь.


Но твои ушедшие родственники, как-то всё понимают и трясут в растерянности головами:
- Нет, нет, что ты, Ванечка, мы здесь всегда так живём. Ведь Бог нас Любит... а мы Любим Бога... Здесь всегда цветёт эта удивительнейшая сирень и нет дня, чтобы не светило солнце и чтобы мы не сидели здесь и не пили чай... Давай-ка кушай, Ванечка...


И действительно за столом, в центре которого на белой скатёрочке-т стоит золотистый самовар, - каких только нет яств. Здесь и баранки развешенные на самоваре и сушки с маком, и куличи и пряники, и коржики с разными булочками; а чай-то до того ароматный, что прямо сам так и просится в рот.


- А это, - говорят, - не простой чай, а из травушки такой,
что если ты её пьёшь — то молодеешь прямо на глазах и становишься всё краше и краше... Да ты пей, пей, Ванечка — это молодильный чаёк.


По Зэковской привычке он не даёт себя два раза упрашивать, а быстро набивает свой рот пряником и булочкой, а коржики уже рассовывает по карманам — ну, потому что шутки-шутками, а голод-то он действительно не тётка — хлебушка не даст.


- Да что ты, Ванечка, хлеба здесь неисчерпаемые - не надо прятать про запас...
И действительно замечаешь ты такую особенность, что только берёшь ты коржик с орешками и повёл так глазами-т куда... а потом так смотришь вдругорядь — на то же место, а там уже новый коржик — ещё вкуснее прежнего — и сам прямо так своими орешками в рот и просится.


Эх-ма!.. Вот же где Благодать!.. Вот же где Отрада!.. И ты хоть и набиваешь свой рот пышными булочками, запивая каким-то ароматным и вкуснейшим чаем всё это, но всё же спрашиваешь:
- А как же времена года?
- Времена года?! Да нет, Ванечка, здесь вечное лето — дождей и тех никогда не бывает.
- А как же это так? - не унимаешься ты с полным ртом булочек: не переставая тырить коржики — рассовывая их по карманам.


- Ну, вечное лето — оно и на земле есть — в некоторых областях. А мы здесь живём творчеством. И всё здесь пропитано творчеством. Стоит только кому-нибудь из нас рассказать какой-нибудь интереснейший рассказ, как тут же мы и сыты, и пьяны, и веселимся.


Но только через какое-то время начинаем испытывать творческий голод — значит пора уже нам почитать какую-нибудь книгу, или прослушать какое-нибудь музыкальное произведение... и вот, уже вновь мы духовно сыты и пьяны, и чай молодит нас и красит. Так и живём мы здесь.


Вот, ты к нам прибыл, значит и рассказов у нас увеличится; и от тебя ещё творчества прибавится. Вот почему мы так и счастливы видеть тебя. Ведь каждый человек — это какое-то удивительнейшее творчество. Ведь рассказами каждого человека можно: заслушаться, заслушаться, заслушаться... и витать, витать, где-то там... где-то там, в его рассказах.


И ты, вдруг, действительно видишь, что даже от чашечки чая — у тебя разгладилась и порозовела кожа на растрескавшихся от мороза руках — и все ранки твои и цыпки зажили. И перестали болеть все клеточки твоего тела, которые болели последние полгода, как началось это вечное недоедание.


Потчуя тебя — одна из дам налила тебе ещё одну чашечку из самовара. И стала, вдруг, петь какую-то протяжную и услаждающую песню без слов... и ты сначала ощутил и мурашки, и великую радость по всему телу... а потом, вдруг, сразу всё понял, что да... именно благодаря этому творчеству и цветёт сирень.


Благодаря этому творчеству и любованию этим творчеством и светит в этом мире солнце: впитывая это творчество, вкушая его, растворяясь в нём... И сама сирень, д и все другие цветы живут здесь потому, что отдают своё творчество в этом мире... Ведь красота и благоухание — это ведь тоже творчество. Чтобы выглядеть красиво — для этого же надо трудиться.


Кто сказал, что картина «Джоконда» - это творчество, а дама и госпожа Софья Павловна, выглядящая: завораживающе, ошарашивающе и опьяняюще — не является произведением искусства? Один голос которой 
звенит как родничёк, как клики журавлиные, как пение птицы Гамаюн — и безусловно является ещё одним творчеством — в ней.


А глядеть вот так, как она — чуть улыбаясь — это не творчество? где каждое мгновение её лица — смена гениальнейшей картины, смена гениальнейшего образа... И все, кто несёт в мир Божий творчество и присутствует в этом мире.


И когда он это всё понял — то понял и какая Благодать живёт в этом мире, какая Божия отрада — где ничего не гнетёт, ничего не тянет на дно... и Тришкин кафтан — который есть здоровье — обновляется раз и навсегда здесь. Он только не мог понять, что, именно он, делает в этом мире.


«Хотя по существу, - думал он так далее, - я что не могу рассказать что-то интересное?.. А ведь могу. С подросткового возраста, как-то так заметил, что если что-то начну рассказывать — то все слушают как заворожённые, как зачарованные, как в гипнозе пребывая.


А я сам-то, сам-то я, сам-то я то есть... не рассказываю так, как это общепринято рассказываю... а просто живу в том рассказе: скачу вместе с золотоискателями от диких индейцев, сплавляюсь вместе с ними по горной реке, испытываю исключительную засуху — пробираясь через пустыню... Я не вижу ни мира этого вокруг, ни пошлости, не низости его...


А пребываю в том, восторженном мире героев... Ну, легенды и сказания — они как-то над миром. То есть, они вроде про наш мир, но они над миром — потому что: правда, красота и справедливость — всегда лихо и красиво побеждают... Там же не может, в этих сказаниях, у главного героя — в самый ответственный момент подвига — открыться: понос, рвота, или ещё какая-нибудь гадость случиться — чем грешит наш земный, пошлый мир...


И потому сказания, а потому, я бы даже сказал, что и все рассказы — они стоят над миром! И олицетворяют мир — уже фантастических видений... И поэтому, когда, вдруг, кто-то заходил, или кто-то начинал метаться по комнате: вспомнив о неотложных делах — это было как очнуться, или проснуться из мира сказочных снов — в каком-то вонючем подвале.


И долго ещё я не мог прийти в себя, и вновь настроиться на ту волну — кою требовал народ».


Так пела та дама и так цвела сирень, и сам ты пил так чаёчек — изгоняя из себя ручьями слёз - вечные ледники Антарктиды...


                17


- Вставай же ты, падла... - вырывал нас конвой из этого сна — завидуя видимо этим нашим снам — пиная кованным сапогом...
Но это было последнее, что помнили мы из земного мира — потому что сил-то вставать всё-равно не было. И видно завидуя мертвецам, которые уже покидали этот земный мир — они расстреливали нас при попытке к бегству — в сон-н-н-н-н-н...


И ты уже действительно навеки-вечные — навсегда то есть — отправлялся в тот мир творчества, где вкушал и пил и впитывал, через кожу, творчество других людей; и где все вкушали, и пили, и впитывали твоё творчество — твои повести и рассказы — твою отраду Божию.


Так жили мы, так погибали мы — добывая для страны золото: без которого не было бы никакой Победы, без которого не было бы никакого богатства Родины. Мы были прокляты всеми — здесь на земле, мы были уничтожаемы всеми — здесь на земле, мы были уничтожаемы всеми — здесь в Якутии, мы были ненавидимы всеми — в этом мире...


Мы добывали золото — без которого не было бы никакой Победы, мы добывали золото — без которого не было бы никакого космоса, мы добывали золото — без которого не было бы никакой ядерной державы... И всё это для того, чтобы в конце-концов родился ты — и не знал, куда ещё засунуть Лариске: свой вонючий ошпырок, свой задрюченный обмылок, свой мерзейший отросток...
- Ну, не такой уж он и ошпырок... - пытался хоть перед смертью возразить было Зюзин.


- Сколько ты убил медведей?
- Не помню, - честно говорит Фарсаф. - Штук двадцать. Приработок — ты тоже пойми... Жить тяжело...
- Тебе тяжело жить? - сверкает глазами Зэка.
И он всё вдруг понимает.


Он видит, как медведь — местный падальщик — спасает от инфекций и болезней всю округу: лось ли падёт, другой кто крупный — которых вороньё никак уж не расклюёт — пока не явится медведь и не расправится с тушей. Тогда всем еда будет: и воронам, и всем кто помельче.


И мир очистится и не пропадёт, и не сгинет в болезнях и инфекциях... и как всё это оказывается продумано — до мельчайших подробностей — в нашем мире, где все выполняют свою великую и незаменимую роль: все звери, и все птицы, и каждое растение.


И все совершают свой (пусть порой и невидимый) великий подвиг — спасая этот мир без конца и без края.
Деревья, чтоб не остаться всем без кислорода и без красоты... все птички-невелички спасают деревья от разных там: короедов, гусениц и прочей тли; и они именно такие, какие и должны быть эти спасатели деревьев: маленькие, юркие — везде пролезут, везде склюют вредителей.


Дятлы, как настоящие хирурги — такие дупла продалбливают — в погоне за короедами и прочей нечистью, что только диву даёшься... В этих дуплах потом тоже: разные полезные зверушки расселятся.


Лоси, олени, кабаны: рыхлят почву, удобряют её, чтобы была плодородная земля — гумус так сказать. Хищники, или падальщики следят за тем, чтобы не было перебора в мышиной и крысиной популяции, чтобы, так сказать, всё не пожрали. Спасают сей мир от эпидемий, инфекций — от падали. Разносят те же семена ягод в своём ЖКТ — вместе с птичками - и рассеивают сразу же с удобрением.


То есть, как возможно только в нашем трёхмерном мире — так все здесь - спасают всех.


Тут является Фарсаф Феофилактович Зюзин и ну шмалять из всех видов орудий — по всей, по этой, сложенной миллионнолетиями экосистемной живности. Стреляет так... для удовольствия. Не от того, что голоден и умирает дома от голода родня. И даже когда стреляет ради денег — это не от того, что без этих денег нельзя прожить... совсем не от этого. Деньги у него как раз есть.


И вот, начинает лихорадочно искать мозгом — ради чего он стреляет. И находит в штанах, во время отливания, то ради чего он уничтожает родную природу
(вспоминая о Лариске). Уничтожает Родину, которая его породила; которая даёт ему: воздух, жильё, топливо и всё остальное.


И вот, убитые туши медведей валяются по тайге: разнося по всей округе заразу. Чёрные вороны склевать такую тушу не могут, - здесь нужны мощные челюсти дробящие огромные кости. Умирают лоси, но съесть их тоже некому — нет медведей. И вот, всё это протухает, смердит: ад выходит из своего небытия и болезни расползаются по всей земле.


Это Фарсаф Феофилактович произошёл от обезьяны — падла; и вот, шествует по нашей многострадальной земле, - распространяя здесь только — ад. Чтобы ублажить себя и свои многочисленные органы.


И всё это пролетает пред ним за мгновение, и он видит в глазах Зэка, какой же он мразь, паразит губящий вокруг себя всё живое и дрянь из ада. И такое вдруг отчаяние на него нападает... «Но неужели, неужели, неужели... нет во мне совсем, совсем ничего человеческого?.. Божественного?.. От Бога...» - так хочет он, вдруг, воскликнуть.


И не может, не может, не может - действительно в себе увидеть ничего, ничего, ничего... ни-че-го. И Зэка куда-то подевался... пропал то есть... И он идёт куда-то, совсем даже не разбирая дороги... Куда-то в глушь... В какую-то непроходимую глушь...


И заполнен он отчаянием до невероятия — и думает только об этом: какая же он мразь. «Ну, есть у меня семья, есть у меня семья, есть у меня семья... Жена и дети... Но я что на этом свете живу только ради них? Да нет.


Живут они, как-то на этом свете — сами собой. Сами растут, сами цветут, сами развиваются. Не я же действительно их выращиваю теплом своего сердца. Они проживут и без меня — на зарплату супруги. Может быть будет хуже... да навряд ли будет хуже. Кто-то, значит, из старшеньких пойдёт работать — да и всё. Не то сейчас время, чтобы нельзя было прожить без главы семейства.


И не то сейчас время, чтобы нельзя было прожить без охоты — без отстрела волков и медведей. Да, были времена, ещё в двадцатом веке — когда в пути от деревни до деревни могли сожрать волки... и охотники действительно были жизненно необходимы. Но те времена безвозвратно канули и не вернутся больше никогда. Причём же здесь моя охота? Когда и так бедное зверьё не знает куда от охотников спрятаться.


Но только и есть у меня одна забота, как сбежать из дома — типа деньги зарабатываю для семьи — типа кормилец, типа неотложные дела. А сам: или по бабам, или на охоту, или бухать на той же охоте. И даже, когда действительно на работе — то еду к очередной любовнице и заодно ношусь: или за шкурой медведя, или за рогами лося... и уничтожаю свою Родину.


И есть ли, ну, хоть что-то во мне хорошее? Люблю ли я детей?.. Конечно!.. но так ли сильно, чтобы перестать ради них бухать?.. Ну, алкоголизм мой называется просто — встреча с друзьями, охота и т.д. Могу ли я бросить бухло и путешествовать с детьми на ту же рыбалку? Нет.


И значит, бухать я люблю — больше детей. И алкоголь я люблю больше жены - когда не знаю, что ещё придумать, чтобы сорваться от неё к дружкам, или к очередной любовнице.


Можно конечно для отмазки от собственной совести: сказать, что мне жалко этих одиноких и уже сумасшедших от одиночества женщин... - так рассуждал он, бредя по тайге не зная куда, незнамо зачем, - тем более что в этом действительно есть доля правды.


Да, от одиночества, женщины: как молодые, так и пожилые — становятся сумасшедшими. Просто не может человек жить один. Один против тьмы, одна против страхов, одна против сумасшествия. Человеческая психика этого не выдерживает. Если ещё и не молиться Богу — то песенка любой дамы — просто уже спета — для того, чтобы стать невменяемой.


Нужен хоть кто-то, хоть ненадолго... хоть как-то... Вот, собственно, откуда берутся герои-любовники — в нашей стране. Когда страна несёт потери: сравнимые только с Великой Отечественной войной — 500.000 смертей от алкоголя и алкоголизма — в год; и 300.000 смертей от табакокурения (это ещё не все наркотики перечислены). То за десять лет набегает жуткая цифра, а за двадцать лет 16 миллионов человек. И подавляющее большинство погибших — это мужчины.


Вот, откуда берутся целые деревни одиноких женщин. В городе это вроде не так заметно, но мужчину просто негде найти. Мужчин - в России — давно уже занесли в «Красную книгу». Почему, собственно, женщины согласны на любого! (там, пьёт, не пьёт...), но лишь бы хоть кто-то! Хоть иногда! Но приходил всё таки к ним.


Понятно, что ни одна замужняя дама — об этом, обо всём, даже близко не думает. Им как-то глубоко плевать — сходит ли, там, кто-то с ума от одиночества... едет ли у кого-то там крыша — в таёжной глуши — в центре города... потекла ли у кого-то фляга — в жуткой пустыне Такла-макан...


И то, что мужчинам — мужьям их — становится иногда — ну, просто — чисто по человечески, жаль этих одиноких дам... Вот этого уж им не понять никогда точно!!! Как это может быть, чтобы законному мужу! Было ещё кого-то жалко в этом мире — кроме них! Как это вообще возможно???!


«Да пропади они пропадом — эти одинокие женщины! Да чтоб они передохли все — эти сучки! Да, будь они все прокляты: шлындры подзаборные, простипомы бульварные, тако ж профурсетки!» - примерно как-то так рассуждают все замужние дамы.


Не так рассуждают их мужья. Понятно, что ими здесь руководит не только одна жалость — к этим одиноким женщинам, но их, как говорится, мачта, - благодаря которой паруса их надуваются, становятся упругими — и они несутся в даль туманную — туда — куда никто не знает и не ведает куда...


Но чего, однако же, больше — в их, в этом стремлении?! Удовлетворить ли свои ярчайшие фантазии — связанные с грот-мачтой, или спасти от сумасшествия одиночества, - невиновную вроде ни в чём женщину...


Виновную лишь в том, что родилась не в Индии, где мужчин большинство, а в такой стране, где у мужского населения почему-то общепринято: сдохнуть к сорока годам от водки, дать дуба от бухалова, откинуть копыта от огненной воды...


и в связи с этим, само-собой образуются эти миллионы одиноких женщин — которых почему-то проклинают замужние. То есть это чисто физический закон природы в России — чисто по Ломоносову: где мужчин от водки убывает миллионами — там женщин одиноких миллионами прибывает. Вот те и вся наука.


Фарсаф сам, как-то не мог постигнуть — чего в нём было больше: жалости к своим любовницам?.. которых было действительно жалко: родилась такая красота, выросла — величайшее произведение искусства!.. И всё, всё в ней, каждая клеточка её шикарного тела — создано для Любви, для счастья, для деторождения!!! Она вся, вся, вся готова отдаться Любви, готова пожертвовать всем для Любви, готова совершить  великие подвиги ради Любви!!!


И ничего. Ничего. Ни-че-го. Как некоторые чистейшие
и хрустальнейшие горные реки уходят: в пустыню, в барханы, в пески... и всё на этом. И никаких оазисов. И всё только высыхает, пересыхает... и одни только сумасшедшие миражи над высохшими руслами рек... и суховей крутит песок — и больше ничего.


Первый её муж сдох от водки, второй повесился от водки, третий — сгинул где-то в дурдоме от водки... Жизнь закончилась.


А она всё тот же: цветущий и жаждущий Любви цветок - выброшенный всеми за ненадобностью — в пыльную дорогу, в пыльную пустыню, в пересохшее русло реки — где только злой Самум, да Афганец — всё заметает.


И вот, Лука подбирает этот цветок, поливает его, холит и лелеет его. И цветок оживает, и цветок распускает лепесточки, и цветок начинает благоухать, как и раньше... И он право не знал, что у него было больше к этому цветку... Жалости? Любви? Чувств половых?.. Даже наверное так, что с каждой женщиной — это было как-то по своему и очень... и очень даже индивидуально...


Но ты попробуй когда-нибудь жене, про какую-нибудь жалость скажи (не говоря уже про капусту и половые чувства), - узнаешь ты тогда, что такое последний день Помпеи, что такое сдвиг материков по фазе, что такое Армагедон и Апокалипсис в одном лице.


И самое главное за супругу будут все! И церковь в том числе — со своим: «Не сотвори прелюбы», а потом соответственно: «Ну, тебе же говорили: «Не прелюбодействуй...» - а ты за своё. Тебе же глаголили : «Не блуди». Чего-ж неясно?»


И крыть, то есть, совершенно даже нечем — со своею жалостью... тем более, когда сам ты не знаешь, чего в тебе больше к этой любовнице: жалости, или половухи... Любви, или плотских утех...


Да так-то вот и со всеми другими остановками — крыть то есть нечем. Там, например, злоба — смертный грех. Но возможно ли сохранять спокойствие: в мире сумасшествия, когда ты сам являешься сумасшедшим? Возможно ли не злиться - в мире, где сумасшедшие все?Конечно, каждый, как только это возможно, скрывает эту свою болезнь от всех остальных. Но только чуток становишься поближе с каким-нибудь человеком — и вот, оно, уже попёрло!.. С близкими людьми никак не скроешь своё сумасшествиё.


И вот уже: и ревность, и злоба, и проклятия всему — кому и чему только возможно. Осуждение всех и вся. И каждый считает себя единственным и неповторимым, единственным правильным! Что только, мол, так, как он — жить только и возможно!


А все другие, а все остальные... это в лучшем случае не пойми кто... а в худшем — и снова начинаются проклятья, - как у настоящей ведьмы, или ведьмака.


Зависть снедает всех — к тем — кто хоть немного лучше их живёт, или кажется, что лучше их живёт... но люди сумасшедшие, что ты им объяснишь? Тут же начинаются проклятия к тем — кто хоть немного лучше их живёт. Ну, умалишённые, - что возьмёшь.


И все эти негативные посылы — делают безумный мир — ещё более безумным и как в эффекте домино: там, где, казалось бы, падает только один, - но падают все. Как сохранить спокойствие в безумном мире?..


Приходишь домой, а там: «У соседки то, у соседки сё, а у меня ничего!.. У соседа машина «Мерин», жена его в соболях и в перстнях ходит, а у тебя ничего! Голь перекатная!» Ну скажешь: «Иди и живи с соседом!» - а сам уйдёшь и хлопнешь дверью... Сумеешь ли тут спокойным остаться — не злым?!


На работе, каждый начальник — вор! не знает, как ещё тебя обчистить! Ходишь-ходишь за своими собственными деньгами, клянчишь-клянчишь свои кровные, заработанные деньги, - но всё как об стенку горох. Зарплату или месяцами не платят, а если и заплатят — то всё равно подачку — в десять раз меньше положенного.


Бросят, как кость собаке — и хоть мочись им в глаза — всё божья роса. Будешь на них круто наезжать — вызовут полицию, выгонят с работы. А менять работу — это вообще не фонтан. Как тут сохранять спокойствие? Где тут сохранишь спокойствие? Как не станешь злым?


Рыночная экономика: кто успел — тот и съел. Кто кусок схватил — тот и убежал. Понятно, что это всё жизненно — но как-то уж больно пошло. Машина ломается, дорога непроезжая — пока то есть проедешь — весь Камаз переломаешь. И за любой ремонт деньгу вычитают. Человек человеку — волк — закон капитализма.


В жизни он, например, эти деньги не считал. Но как тут не будешь считать — ежели на работе везде обдуривают, объегоривают — начальство. Дома жена: «Детей нарожал! А вырастить не можешь!? Жеребец ты производитель! У всех детей: айфоны, смартфоны, одеты по моде, - а у нас не пойми что...»


И что с того, что он, чуть что, дверью хлоп и в гараж ночевать — вместе со своей Ладой-Калиной. Печурочку там растопит и спит спокойненько, как говорится, в почёте. Но деньги, деньги, деньги, деньги... Уже по ночам ему стали сниться. Когда доживаешь не до «чёрного дня», а до «чёрных недель» безденежья — тогда, как-то ненароком что ли, исподволь так сказать, тихой сапою — проникаешься этой темой: алчности скупердяйства, скопидомства.


Ладно ещё как-то дома, после многих скандалов, затыкаешь кой какие бюджетные дыры. Но любовницы — это ведь тоже не пустое место. Они тоже требуют внимания. Человек так устроен: он не может без внимания. Т.е. как минимум: цветы, конфеты, киношка, бар, забегаловка (это он ещё отмёл рестораны и дорогие украшения), но когда гуляешь с возлюбленной по берегу реки — куда-то ведь необходимо зайти перекусить, там, погреться.


Так вот он и дошёл до жизни такой, что носится как сохатый — по тайге — за сохатыми. Но всё это омерзительно. И нет выхода из этого безумного мира — из этого сумасшествия. Семью не оставить, детей не бросить, от любовниц не уйти...


Любовницы окончательно с ума сойдут, - если ещё и его не будет в их одинокой жизни: наглотаются снотворных таблеток — покончат жизнь самоубийством. Как раз в Усть-Нере, куда он сейчас ехал — Алёна медсестра — уже не раз намекала ему на этот исход — если он её бросит. Как дальше жить? Что делать?!


Лука был в таком отчаянии, что готов был застрелиться сейчас же... но ружьё его согнул этот Зэка... Да и потерял он ружьё-то своё. И зашёл... Куда? Куда он зашёл? Он стал оглядываться — не понимая даже близко — куда он забрёл.


                18 


Кругом расстилалась бескрайняя лиственничная тайга Оймяконского нагорья. «Где я?» - впервые подумал он. По собственным следам обратно не дойдёшь — не та земля. Да и смеркаться уже начало. Фарсаф пошарил по карманам — ни спичек, ни зажигалки. «А ночи в горах не жаркие, - так подумалось. - Куда пойти, куда податься — кому за три рубля отдаться? (Это по ценам семидесятых годов — двадцатого века)».


Ночью в лесу одному — без костра — тоска. Тоска это не то слово. Ужас! Всё что-то кажется, всё что-то мерещится... от любого шороха, или скрипа — сердце уходит в пятки и по всему телу мурашки - ж-ж-ж-жуть.


Он перестал куда-то идти — ну, бесполезно всё это — по дебрям — кости только ломать. Он видел Большую медведицу, Малую медведицу: видел Полярную звезду у неё в хвосте. Но куда он убрёл: на Север, или на Юг? Потом он начал вспоминать: выскочил он из Камаза направо от дороги; дорога на Усть-Неру идёт на северо-запад... «Значит полюбасу — если сейчас идти строго на Юг — то, где бы я не находился — выйду на трассу» - так подумалось.


И он уже было двинул, но тут ещё и звёзды закрылись облаками. А холод  всё больше и больше пробирал его.


Пока живёшь дома, как-то ни о чём таком не задумываешься, но как только попадаешь на природу -
м-м-м-м-мать — д на подольше... То без костра, всеми фибрами души, как-то всё больше и больше понимаешь, что человек — он здесь совсем, совсем даже не местный... что человек, в этом мире, совершенно то есть ни к чему. Что человеку здесь, в этом мире, делать-то совсем в общем нечего.


Человек не может ни в дупло залезть, ни в нору и зарыться там - в заранее натасканных сухих листьях. Человек в этом климате не может ничего. Может быть там — на экваторе — найдя пещеру — он ещё может как-то перекантоваться. Но здесь, где начинаются сезонные изменения климата — человеку просто нечего делать! Ложись и помирай.


Фарсаф уже и прыгать начал, чтобы хоть немного согреться, но ничего не помогало, ничего не помогало.


Вдруг, он видит: что за диво? Что за диво? Что за диво?Вроде как огонёк вдали блеснул... Он чуть поближе — точно. Так вот он всё шёл и шёл — на мерцающий огонёк... но шёл правда долго — с час где-то во тьме шарахался, как шатун... и вышел, в конце-концов к чуму — возле которого горел костёр.


- Хозяева, - позвал он.
Из чума вышел седой старик-якут: в заплетённых косах которого каких только разноцветных ленточек и бусинок не было; д на одежде его ветхой: на парке (кафтане), да на камлайке (рубахе) — каких только чудесенок было не навешено: и хвосты чьи-то (каких-то неведомых зверей), и кости, и волосы, и фигурки.


Глянул он на Фарсафа не то что мрачно, а как на пустое место.
- Можно ли погреться, отец? - обратился Лука к местному жителю с поклоном. - Совсем я в тайге озяб.

Старик-якут спокойно смотрел на него:
- Грейся. Не гнать же тебя от костра.
Лука буквально всунул руки в костёр — так он весь перемёрз до костей.


- Что такой грозный, отец? - простучал он зубами.
- Не отец я тебе и ты мне не сын.
- О как, - прошептал больше про себя, чем в слух, Зюзин.
Дальше грелся молча, боясь как бы вообще его в тьму ночную от чума не выгнали.


А старик сел с другой стороны костра и не отрываясь смотрел на языки пламени.
- Что вам здесь надо? Что вы здесь рыщете? - так заговорил вдруг старик. - Богатства нашей земли грабите? Загаживая после себя всю природу. Зверей наших убиваете: ради забавы, ради денег? Уничтожаете всё на своём пути.


Феофилактович подумал, что лучше не отвечать, а то не отогреешь костей — бо шибко уж он замерз в то самое время.


- Жили до вас - во все века - бед не ведали. Тысячелетия жили до вас — горя не знали. Зачем пришли? Что вам надо на нашей земле?
Ну, тут уж надо было отвечать. Отвечать надо-т было. А так не хотелось уходить в холодную тьму от жаркого костра.


- Цивилизация, господин Хороший, - ответил он так. - Кто её придумал? Конкретно никто. Науки разные там...
Поиски полезных ископаемых. Конкретно вроде никто не виновен. Виновны все.
- Уйдите с нашей земли. Уйдите все вон! - заводился старик.


- Ежели мы уйдём, господин Хороший, сударь — то сюда придут другие. И поверь мне, что из всех кто есть — русские — это лучшие для вас люди. Другие цивилизации не торгуют с аборигенами чужих земель. Они их просто уничтожают. Поверь мне, что из тех кто есть — Русская цивилизация — это лучшая для вас жизнь. Русские торгуют и общаются с абсолютно любыми туземцами. Все же другие цивилизации — туземцев — коренных жителей земель — просто уничтожают.


- Ты хочешь сказать, что ты хороший?
- Нет, - помотал головой Лука. - Я сволочь. Я сейчас говорю за всю страну — Россию. А такие гады как я — портят о ней мнение у всего остального мира — не только у якутов.
- Неужели ты это понимаешь, что ты сволочь?
- Да, - кивал Фарсаф.


- Ну, это хоть немного умаляет все твои гадские подвиги — по уничтожению природы Якутии. Твои многочисленные убийства животных и привнесение на мою Родину: инфекций, болезней, ада.


Зюзина почему-то не удивляло, что старик знал про него абсолютно всё. Ну, шаман, что возьмёшь... Он больше грелся у костра — впитывал в себя его солнечное тепло — всё боясь, что изгонит его старик от костра.


- Ежели не молиться своему Светлому Богу... У вас: Он - Иисус Христос, - вновь заговорил шаман, - значит, если не молиться Иисусу Христу — то любой человек начинает жить в своём сне — наяву.


Ночью хозяйничают духи тьмы, духи зла. И когда человек засыпает — эти духи овладевают его сознанием. Человек во сне начинает жить в сумасшествии: в миражах, в бреду, в галлюцинациях. Он не осознаёт ни себя, ни окружающих... а если вдруг кого-то и начинает осознавать — то всё-равно: всё перетекает в какую-нибудь дрянь, как в болезненном бреду... где я — не я — и лошадь не моя.


Один бред сменяется другим бредом, одни галлюцинации — другими... Всё это нацелено на одно — размыть у человека базовые принципы: Любви, добра... уничтожить у него Светлое начало; и весь позитив его души — заменить негативом.


Ежели после сна не молиться Господу-Богу нашему, читая: «Отче наш...» - то это каждодневное кодирование во сне — на негатив, каждодневный гипноз во сне — тьмы и хаоса — приводит к тому, что любой человек начинает жить как бы во сне. То есть не как бы, а во сне.


И он то есть будет не спать, будет бодрствовать, но на самом деле сознание его будет во сне. То есть он, как гипнотик, будет наяву выполнять указания гипнотизёра — полученные во сне.


 Так что ежели вы видите пред собой какого-нибудь жизнерадостного бодрячка — то это совсем даже не значит, что этот человек не спит. И когда он, в своём сне, на вас набросится: там, чтобы убить, или ограбить, или изнасиловать — не предскажет никто. И уж тем-более врачи. Понимаешь о чём я? - спросил шаман.


- Ну, да, - покивал головой Фарсаф, - некоторые поэты так напрямую и заявляют на весь свет: «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?» Ощущая то есть всеми фибрами, что они вроде бы, как бы и жили... но скорей всего — это был только сон... Тут имеется в виду явно кошмарный сон.


- Да, - согласился старик, - все кто не молится, все кто не верит в Бога — все они спят. Все они просто спят: выполняя те, или иные установки тьмы — получаемые ими во сне. Главное чего здесь добивается тьма, чтобы эти спящие люди выполняли, как можно большую работу — по доставке им: страданий, ужаса, боли, крови — других людей, себя ли, или животных. Понимаешь меня?


- Ну да, да, конечно, - кивал Лука. - То есть ты хочешь сказать, что я не живу, а сплю.
- Ну, ты сам скажи: ты молишься Богу?
- Нет, - помотал головой Феофилактыч.
- Ты спишь уже давно. Наяву ты спишь. Тьма кодирует тебя во сне — давным-давно. Тебе дают установку: «Купи ружьё». И ты, как бы проснувшись! Но на самом деле находясь в глубоком сне: бежишь и на последние деньги покупаешь ружьё.


Тебе дают установку — опять же во сне — стрелять во всё, что движется, - когда ты едешь по таёжной трассе. И ты, даже не собираясь просыпаться — хотя вроде бы встаёшь по будильнику: шмаляешь действительно во всё, что подаёт хоть какие-то признаки жизни.


Тебя гипнотизируют на то, чтобы ты вставлял свой окаянный отросток в любую наметившуюся, так, более-менее: мишень, цель, чёрную дыру. И ты действительно, продолжая спать, набрасываешься на всё, что только шевелится — женского рода. Но это пока только женского рода... Если будешь продолжать спать — то будешь уже набрасываться вообще на всё, что шевелится.


- Но подожди, подожди, - обиделся даже как-то Фарсаф, - это все одинокие дамы; сошедшие уже с ума от одиночества... И уже согласные, в этом сумасшествии своём, на любого — лишь бы хоть кто-то был рядом. Лишь бы окончательно не сойти с ума и не встречаться там — уж не знаю — наяву, или не наяву — с инкубом; с бесом, который удовлетворяет одиноких дам — но выпивает, как упырь, из них всю жизнь — делая их уже безвозвратно сумасшедшими.


- И ты решил покрыть весь мир?
- Ну, почему весь мир? Кто особенно страждет — около меня...
- Кто особенно страждет... - эхом отозвался шаман. - А тебе никогда не приходило в голову, что если бы ты не втиснулся к одинокой женщине — то она бы действительно встретила себе: своего единственного и неповторимого, который тоже остался один из-за смерти жены (женщины представь — тоже умирают).


И эта женщина, жила бы счастливо и была бы единственной!.. а не встречалась бы урывками: деля тебя с пятью, или с десятью — таких же дур, как и она. Не приходило тебе такое никогда в голову?
- Да нет... Мне даже одна из моих любовниц рассказывала, как за ней начал ухаживать один: не пьющий и очень даже положительный мужчина... но у неё же есть я! И поэтому она его отвергла... И мне это, надобно сказать, очень польстило.


- Вот видишь, а ведь женщина встретила действительно: своё счастье, свою судьбу, свою Любовь... А ты, как последняя скотина... Думая только о своём органе... Гордясь тем, что находясь в зрелом возрасте: на тебя западают одинокие женщины — ты берёшь и портишь им жизнь. Берёшь и уничтожаешь их окончательно.


- Стоп, стоп, стоп, - разобиделся даже Фарсаф. - Женщин в нашей стране действительно больше на десяток миллионов. И что ты прикажешь делать одиноким дамам? Глотать снотворное — смертельную дозу — в сумасшествии своём, которое она получила от одиночества? Кончать то есть жизнь самоубийством? Как им ещё спастись от одиночества?


- Я уже сказал: искать свои половинки. А ты не половинка — ты сволочь — губящая жизни женщин. Ты что, со своим поганым органом, решил заботиться о всём мире? Эдакая длань небесная — спасающая женщин. Решил то есть гад мыслить космическими масштабами. За себя то есть ответить не можешь: доживёшь ли сам до утра, или до вечера, - а за обустройство половой жизни в России решил нести, то есть, полную ответственность!


Взял то есть, гад, на себя обязательства! Ну, ты и сволочь. Причём слышал только звон, но не знаешь где он: женщин на десяток лямов больше — это в 90 лет. То есть, когда если мысли низменные посещают — то только о памперсах, - то есть не пора ли денюжку выделить с пенсии на памперсы.


А до 29, то есть,  в самый, что ни на есть репродуктивный отрезок времени — женщин и мужчин поровну. И разница начинает быть заметна только лет так в 55, - что женщин больше. Но в связи с наступлением климакса у дам: половая жизнь им, твоя, в этом возрасте, - сто лет уже как не нужна.


А в самый репродуктивный возраст: являешься ты, как последняя сволочь, и начинаешь удовлетворять свои половые фантазии — в то время, как женщина должна встретить свою Любовь — единственную и рожать, рожать, рожать. Понял ли ты наконец, какой ты гад?


- Но подожди, подожди, подожди, - поднял от костра руку Зюзин. - Даже вот сейчас, в Усть-Неру, я ехал к одной даме — к медсестре. У неё даже уже заготовлено снотворное, которое она выпьет — ежели я её брошу. Вот ведь, что в жизни-то происходит - если без фантазий.


- Без фантазий... - эхом отозвался шаман. - А кто её до этой жизни довёл? Кто задурил ей голову? Кто увёл её от настоящего возлюбленного — если не ты? В её-то возрасте: женщин и мужчин поровну! Ей же не 90 лет!?
- Ну да, не девяносто, - повесил голову Фарсаф.
- Но ты спишь наяву! Тебе внушили во сне, что женщин больше — не уточняя возраста, - значит, мол, надо вставлять — едва токмо завидел акую цель.


И ты выполняешь данные обязательства: держа заместо флага, в руках, свой ключ от бездны! Губишь то есть женщин в самом их цветущем возрасте — когда им только влюбляться и размножаться! Но тут являешься ты и губишь их на корню — удовлетворяя свою похоть.


Им бы только рожать и рожать!.. но ты же не можешь естественно тянуть десятки детей и поэтому, как-то, само-собой, приходите к выводу, к мысли, что надо делать аборты... И ты убиваешь не только её и её Любовь... но и всех её будущих детей.


Понял ли ты теперь, какой ты гад и какую заразу ты несёшь?
Зюзин молча рассматривал свои руки у костра и не находился, что отвечать.


- У тебя же и так — с тех пор как завелись любовницы - денег на семью не стало хватать. Чтобы губить, уничтожать заживо десяток женщин и их детей, - ты начал губить и уничтожать родную природу — уничтожать то есть всё живое на своём пути. На всеобщее уничтожение: нужны немалые денюжки.


Вот и алчность взяла тебя за горло. И красненькие купюры, банковские билеты, бумажные котлеты — в виде Хабаровска — стали сниться и грезиться тебе по ночам. Одно уничтожение: требует другого уничтожения. Один негатив: требует другой негатив. Ты - раб негатива. Раб тьмы. Раб хаоса. Раб ада.


И ты хочешь сказать, что ты не спишь? Ты хочешь сказать, что ты бодрствуешь?


Есть ещё такие спящие, которые утверждают (чтобы оправдать свой блуд!), что столько-то у нас процентов: голубых, импотентов, прочих инвалидов... что мол, надо же кому-то, мол, восполнять убыток... мол... и вот, он, со своим эрегированным: решил, значит, поправить дела во Вселенной! Мыслитель то есть Вселенского масштаба! Не чих цыплячий... а именно так.


Хотя если бы проснулся — хотя бы ненадолго — то понял бы, что и с женской же стороны: такое же количество и голубых, и фригидных, и инвалидов... и что ни с его рылом, как-то, разгуливать Вселенские проблемы... Ну, это если бы, хотя бы ненадолго проснулся, очнулся от тяжкого бреда. Очухался от жуткого кошмара. Да, где там...


Так и продолжают бредить, как и ты же — со своим перевесом девяностолетних старушек — в два раза. Такой вот кошмарный сон — в котором ты пребываешь всю свою жизнь, как тот же поэт, которого ты всё цитируешь: «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?»


Почему сон?.. Потому что явь — это только Любовь, - как-то так примерно вещал шаман, или только может быть думал он так...


                19


Но факт безусловно тот, что Фарсаф Феофилактович Зюзин: воспринял его мысли именно так, как он их воспринял.
- Может быть и любовь - это тоже сон? - спросил он как-то так: находясь на этой же волне с шаманом. - Может быть вся наша жизнь сон — вместе то есть с Любовью?


- Сном я называю гипнотический бред — в котором находится человек, - так старик ответствовал ему. - Это когда бесы, во сне: дают установку, гипнотизируют его — и проснувшийся человек начинает выполнять все их приказы, которые он получил во сне.


Наша Родина - это Любовь. Наша душа — с рожденья христианка. Пока она не заболевает. Причём это явление — душевной болезни — бывает, как у одного человека, так и у целой страны. Душевная болезнь одинаковая: бывает у целой страны. Как, например, в СССР — было безбожие.


То есть это как раз говорит о том, что это — в души людей — было явно привнесено извне... Ну, то есть, когда целая страна и все бредят одинаково. Массовое сумасшествие — тот же фашизм.
- Нет, я всё таки про то, а почему вы решили, что любовь — это не сон. Что любовь - это явь, - не унимался, неугомонный Феофилактыч.


- Ты полагаешь, что душа наша не добра от своей природы? Ты думаешь, что мы себя не приучаем ко злу долго и упорно: корёжа своё сердце, скрежеща своим сердцем: ломая там все шестерёнки (смазанные только на Любовь...) переступая через боль в душе, через совесть... мы долго и упорно приучаем себя: ко злу, к тьме, к пошлости, гадости.


Сначала в юности ещё: краснеем, бледнеем, потеем, дрожим, трясёмся... нам плохо, слабость... мы идти даже не можем от слабости во всём теле... от ватных ног... Сердце вот-вот загнётся, заглохнет, разорвётся: от боли и от ужаса — пред тем, что мы делаем...


А потом ничё так... уже не краснеем, не бледнеем, не потеем. Сердце струним, как дикое животное: приучив его — глупое — к адской узде, к адовой плети, к адовым шпорам. И ничё так, погоняем, как загнанную лошадь в мыле... И идёт бедное... останавливается, но ковыляет: под адской нагайкой и кнутом.


 Подпрыгивает, как-то так: глупо и пошло, но стучит своими копытами — эдакой мерцающей аритмией... так называемой: мерцающей аритмией... или просто — мерцалкой, - где сердце, то ли ещё постукивает и выдаёт, какие-то несусветные фейерверки... то ли уже давно остановилось... А ты хочешь сказать, что душа наша: зла от природы?
- Ну, это — у кого как... - не унимался Лука.


- Может быть ты ещё скажешь, что и совести у людей нет?
- Нет, ну, совесть конечно есть... Это уж перебор...
- А что такое совесть? - прямо спросил шаман.
- У меня это, когда и жену жалко, и детей жалко, и всех моих любовниц жалко... Сердце ведь кровью обливается, когда я их всех только вспоминаю. Жаль мне всех их очень.


- А медведей тебе жалко, которых ты убил?
- Да, ты не поверишь, но бывает и такое. То медвежат вспомню, что к матери жмутся, которую я убил... То ещё что-то типа этого... Там, беременную медведицу и т.д. - повесил он голову.
- И откуда это берётся — твоя совесть? Откуда?
- Ну, откуда, откуда... Ну, у тебя и вопросы... Откуда? Откуда же я знаю.


- Дак тогда  и внимай тому - о чём я тебе толкую и не задавай дурацких вопросов. Если душа твоя - зла от природы — то зачем тебе тогда думать: о каких-то медвежатах, или о беременной медведице? Знай считай хрусты, подсчитывай, как говорится, купюры. Деньги не пахнут! Чего же ещё...


Но ты мучаешься: вспоминая медвежат. Мучаешься при воспоминании о любовницах, которым ты загубил жизнь. Ей бы родимой рожать и рожать, а ты с ней только похоть свою удовлетворяешь. Она тебе: жизнь отдаёт, всю себя, свою Любовь!


Всё отдала тебе женщина, а ты ей цветочки иногда привезёшь, которые ты вообще-то ни ей вручаешь, а своему половому органу — как вечному памятнику своему, который стоит. Памятник себе любимому! И именно ему ты возлагаешь цветы. Потому что движет тебя к ней не Любовь: а только блуд, только похоть.


И вот,  поэтому-то и сердце кровью обливается, поэтому-то и жалко тебе: бедных и обманутых тобой — дурочек. Потому что не знаю насчёт таланта, но совесть ты действительно не пропьёшь. И чем больше человек пьёт — тем только больше его и мучает совесть.


Совесть — связь наша — с больною нашей душой. Совесть связь наша с Богом. А Бог наш — это Любовь. И вот, только так, всё и связывается воедино: если Бог наш — это Любовь и Бог создал нас по образу и подобию своему — то есть с душою в которой живёт только Любовь.


И теперь только становится понятно: почему же так накрывается наше сердце, когда мы идём против совести, против Любви... Ведь сердце — наша связь: с душой и с Богом... Вот почему тебе так больно, когда ты рвёшь эту связь... Вот почему так больно, когда вспоминаешь обречённых на смерть медвежат, или своих обманутых дурочек: жену ли, любовниц ли, деток ли...


Потому что Бог наш — это Любовь. И душа наша — это Любовь. Бог создал нашу душу. И только так и складываются все эти таинственные пазлы. И только так и становится наконец всё ясно. Что явь наша и правда наша, и всё наше — это Любовь.


А всё, что хоть немного отходит от Любви: это всё бред, болезненный сон, галлюцинации, фата-моргана, миражи...


Это всё равно, что явь наша — это трезвое и нормальное состояние человека... но стоит только принять на грудь, там, поллитру, или литр... (ну, тут в зависимости: от веса, от здоровья и т.д.) как тут же ты становишься сумасшедшим. Ну, то есть абсолютно!..


Иные правда вещают, что ни все, мол, становятся сумасшедшими... что есть, мол, крутые ребята — настоящие мужики! которые сколько ни пей, мол, всегда остаются: достойными и порядочными. Но это обман.


Просто у каждого своя доза для шизофрении — чтобы пробудить шизофрению. Кому-то стакана достаточно, кому-то поллитру водяры надо заглотить, чтобы стать сумасшедшим. А иным полтора литра — вот собственно и всё. И вся недолга.


Потому что есть стадии опьянения, от которых ещё никто не уходил, там: стадия обезьяны, стадия гуся, стадия павлина, потом стадия льва и свиньи. И никто ещё этой последовательности не избегал, - просто дозы разные.


Сам скажи, как назвать: вот был трезвый человек! а вот, он уже пьяный — со своей собственной дозой — для раздвоения личности, для шизофрении.
- Как назвать, как назвать... - начал немного согреваться Лука и отсел чуть подальше от костра. - Безусловно опьянение... Сильное опьянение — это бред сумасшедшего. Что уж тут говорить. У одних просто ранее это раздвоение личности наступает, у других попозже.


- Кстати, вот ещё одно доказательство: присутствия ада на нашей земле — сил тьмы. Человек не хочет пить, но пьёт; человек сопротивляется всей душой пьянству - но пьёт; ему никакое здоровье пить не позволяет — но он пьёт.


Человек, когда трезвый: добрейший, скромнейший, интеллигентнейший; а как выпьет: гадкий, мерзкий, подлый, уголовный. И кто-то всё-время каких-то доказательств требует: присутствия Бога и дьявола на нашей земле. Помилуйте, господа! Да какие вам ещё нужны доказательства???


Возьмите любых алкоголиков и наркоманов: попробуйте поживите с ними — хоть ненадолго, - и вы просто окунётесь в ад.


Педерасты, педофилы и прочие извращенцы: захватили всю Европу. Их абсолютное меньшинство (ну, там, процента 2 — от нормальных людей), но они оккупировали все страны Европы — эти сумасшедшие (кроме России). Они отменяют семьи, они отменяют даже название: мать и отец; они отменяют кресты на груди; папа римский, в связи со всем этим, бьёт им челом и просит у них прощения...


И находится кто-то, который спрашивает: «Где доказательства: бога и сатаны?» Гей-парады шествуют по всему миру (кроме России), как ожившие и нетленные Содом и Гоморра. С детства — детей во всём мире (кроме России) - в школах, заставляют изучать,
как нужно удовлетворять половой орган педофила, как пользоваться презервативом и как самому стать педофилом... И вы, господа, говорите: «Где доказательства?»


Ну, знаете... У меня просто нет слов.


Так вот, к нашему разговору: ежели ты хочешь, хоть когда-нибудь, очнуться из этого бредового сна... то начинай молиться своему Богу — Иисусу Христу. Если ты хочешь чтоб галлюцинации оставили тебя. Если хочешь прекратить жить в галлюцинациях, - одень на себя крест и не расставайся с ним никогда.


Если ты хочешь вылечиться от шизофрении, если ты хочешь уйти от раздвоения личности, - иди в церковь. И главное — везде молись и всегда молись, читай: «Отче наш...» - и только так сможешь, понемногу конечно, далеко не сразу конечно... но смотреть на весь мир и на себя, на свою душу, - трезвыми глазами.


То есть не в параноидальном бреду, не в шизофрении, где в тебе живёт бес и ты от имени его, именно: вещаешь и смотришь на весь мир... а трезвыми и ясными глазами... понимаешь сию разницу? Видишь ли ты здесь разницу?!


- Да понятно конечно... - Фарсаф тёр свои виски.
- Ну и для начала, конечно: полностью бросай бухать, охотиться на любую живность и блудить. То есть никаких любовниц отныне.
- Ну, так резко тоже нельзя! - даже как-то испугался Зюзин, или бес в нём испугался?.. - даже и пить резко нельзя бросать, а то, как говорится, можно и копыта отбросить.


- Ты отбросишь копыта точно: если будешь продолжать бухать, - неможно молиться Богу и мамоне. Сердце твоё изорвано алкоголем и блудом, - ты живёшь в двух шагах от смерти... и нет у тебя времени: не молиться!.. и продолжать расслабляться в блуде и пьянстве. Нет у тебя времени.


- А Алёна в Усть-Нере?.. Она не выдержит этого... Она покончит жизнь самоубийством. Она выпьет снотворное — высокую дозу... - хватался за соломинку Зюзин, или, конечно же, бес в нём за эту соломинку хватался.
- Ничего не будет с твоей Алёнкой, - вещал шаман, - она встретит своего единственного и неповторимого! Пей вот это варево — увидишь.


Он взял стоявшую неподалёку от костра посудину и протянул ему...
- Что это? - опасливо покосился Фарсаф в эту жижу.
- Мухоморы. Да ты не журись. Как это модно сейчас говорить: «Всё будет ОК!» - успокаивающе мурлыкал шаман.


Ну, Зюзин, значится, взял и всё это корытце в себя-то и маханул. Старик токмо покачал головой, но ничего не сказал, а только подбросил сучьев в костерок.


Костёр весело трещал: вселяя — в рядом пребывающих — надежду на спасение. Зюзин зарылся в ветки кедрача
(кедрового стланика) лежавшие мягким ворохом рядом и стал смотреть на яркие звёзды. Звёзды перемигивались друг с другом и сияли всеми цветами радуги...


И вдруг, так хорошо стало, уютно — у этого костра, - который успокаивающе потрескивал. Фарсаф понял, что шаман не даст ему пропасть. Что раз уж он взялся спасать его душу от мерзоты — то он спасёт. То он спасёт... Надо только самому молиться, самому молиться...


Он начал вспоминать известные ему молитвы и наконец
прошептал: «Господи, спаси и сохрани. Господи, спаси и сохрани».


                20


Вдруг, он заметил какие-то цветные огоньки летящие через звёзды... они мигали как разноцветный какой-то фейерверк: через равные промежутки времени.


«Самолёт наверно... - так подумал Феофилактыч, - проблесковые маячки включил».


И он, как-то так залюбовался, залюбовался этими маячками... и вдруг, как-то совсем уж неожиданно для себя: сам оказался в этом самолёте, который летел так спокойненько покачиваясь среди облаков... и чудный, и загадочный месяц окрашивал — освещая облака — в тот же какой-то сказочный и загадочный свет. И было так хорошо, хорошо...


- Мужчина, откуда вы здесь? - обращалась к нему красивая стюардесса, которая вообще-то была Алёнушка — его Алёнушка.
Он стоял в её каморке за за-за-за-занавескою и во все глаза смотрел на неё.


- Господин, вы с какого места? - настойчиво, но спокойно спрашивала Алёна.
И тоже встала перед ним. На ней был милейший, салатового цвета, костюмчик; салатового цвета же шапочка и косынка на нежной шейке.
- Ты не узнаёшь меня? - так спросил он её.


- Вы с какого места?
- Заладила... Алёнка, Алёнушка — это же я.
- Извините, - она улыбнулась обнажив свои жемчужные зубки, - пожалуйста, господин, пройдите в салон...
- Я Фарсаф... - настаивал он.
- Это хорошо, что вы Фаршкаф... или как вы там сказали? Но пассажирам здесь нельзя...


- Ты меня не узнаёшь? - талдычил он своё, как заевшая старая пластинка с Утёсовым на 78 оборотов.
- Здесь служебное помещение.
- Вот заладила...
- Извините... - она легонько протиснулась, между ним и стаканами: стоявшими на подносе и куда-то юркнула.


«Однако, - подумал так Лука. - Однако, как наяву... - он с удивлением оглядывал свои руки. - Ну, только же лежал я у костра и кедровый стланик, нежно так, касался моей щеки».


Самолёт мерно гудел и покачивался: и это особенно отдавало как-то в животе — прямо как качка на море. Всё в животике, приятно так: шло то вверх, а то вниз...


Алёна вспорхнула обратно уже с группой поддержки.
- Господин, вы с какого места? - спросила его уже другая бортпроводница — в такой же форме, но более строгая.
- Да ладно вам представляться... - Лука шагнул из-за занавески в салон, - я не из этого самолёта, девушка. Вы уж не обессудьте, - так ответил он напарнице Алёны, а на неё, он как-то, вдруг, обиделся.


Они шли все вместе по эконом-салону, но все места оказались заняты.
- Я же говорил вам, мадам, что я не отсюда.
- А откуда вы? - опешила строгая стюардесса... дальше, как говорится идти было некуда, дальше был хвост. - Из бизнес-класса?.. Но я вас там не видела...
- Вот и я о чём, сударыня, - успокоил её Зюзин.


- Ладно пошли, - распоряжалась строгая хозяйка.
Они вновь вышли за за-за-за-занавеску — в служебное помещение.
- Вы не из бизнес-класса и не из первого класса, - такой вывод сделала мадам. - Откуда вы? Как вы попали на борт судна?


- Я пытаюсь вам это всё время объяснить, госпожа бортпроводница, но вы меня не слышите, - толмил он им. - Я не из вашего самолёта. Я гражданин Вселенной. Я космический отрок. Я сам себе господин. Ну, как вам ещё объяснить?
Девушки переглянулись.
- Алёна побудь с ним. Я сейчас.
- Я боюсь с ним, - вцепилась Алёнка в уходящую мадам.


- Возьми себя в руки, - строго настаивала мадам. - Я сейчас.
Она ушла.


- Зря ты так, Алён, - балагурил Фарсаф. - Не узнаёшь старых друзей... Да ладно. Знала бы ты только, что я сегодня узнал. По сравнению с ЭТИМ, всё остальное — это такие мелочи... Это такая суета-сует. Что не стоит даже на это всё и обращать-то никакого внимания.


Оказывается нас отделяет от рая — такая лёгонькая и невидимая перегородочка... что можно сказать даже, что и нет её! Нет её совсем! Ну, то есть, этой самой перегородочки-то — совсем даже никакой!


Алёна смотрела на него с ужасом!


- Надо только не быть уродом распоследним: не пить, то есть, не блудить, не гордиться непонятно чем — что ты, мол, самый умный на свете.


А с чего ты взял, что ты самый умный и самый лучший на свете?


Ну, ты — это абсолютно каждый человек — потому что гордыня живёт в каждом — отравляя его на корню. То есть человек созданный Богом — это цветочек! удивительно красивейший и творческий цветочек. А гордыня поливает его бесконечною отравою, что Я мол, 
лучший из всех созданных существ — и точка. И всё на этом! И цветочек начинает вянуть. И ничего главное не помогает человеку — ты понимаешь?


Лука, вдруг, догадался и включив громкую связь с салоном, поднёс переговорную трубку ко рту:
- Молиться ли начинает человек Богу... Казалось бы, да?.. Чего уж лучше? Но молится Богу человек и одновременно с этим: всё возвышается и возвышается — в своих глазах.


Что вот он, мол, какой хороший — не то что все остальные... - Алёнушка бросилась было к тумблеру, чтобы отключить громкую связь, но Зюзин, спокойно так, отстранил её одной рукой. - Дело ли доброе какое сделал человек... и казалось бы: чего уж лучше-то?


Ведь добрые дела наши — это таблетки для души; ну, то есть, телу нужны «колёса» - это всё что есть в апотеке... а душе нашей Божьей нужны добрые дела — чтобы, значит, выздороветь духовно!


Но только, значится, сделает человек это доброе дело, как тут же и возгордится!.. Мол, какой же я хороший! не то что все остальные — быдло. Вот, что такое гордыня. Вот, как опасна гордыня.


Как сказал один греческий святой: «Наступил на горло собственной гордости — и тут же возгордился». А?! Какого-с?! Какого-с, господа, я вас спрашиваю?! Сильно да?..


Тут имеет в виду святой: уничижение. Уничижение паче гордыни.


Примерно так вещал Лука и право же просто удивлялся:
откуда это всё в нём? Ну, все вот эти знания! И понять он этого не мог, но продолжал вещать далее... Точно ведь где-то говорится: если человек подключается к Высшему Космическому Разуму (ну, тут скорей всего: через молитву только к Богу) то он уже будет знать абсолютно всё. Вот так, примерно, он и вещал.


- Например, пойди и попроси прощения у того: кто вас самих обидел, - как это практикуют некоторые мазохистски настроенные священники... «Иди, - мол, - и попроси у него прощения». Он тебя унизил, а ты ещё сам иди и унизся перед ним! Мол, это интересно!..


Но если человек это сделает — то он уже точно будет знать, что он лучше этого урода — у кого он просил прощения — многократно лучше! На порядок выше! Во сто крат лучше! Ну, потому, что этот подонок-то у него прощения никогда не попросит: а я, мол, попросил! О как!


Или вечно человек перед другими самоуничижается, мол: «Да что, мол, я? Кто я такой? Ваш покорный раб... Ваш покорный слуга... Червь, - мол, - и больше никто!» - но сам-то про себя!.. но сам-то — втайне от других! Про себя-то он, сам знает, что это не так! Что это близко даже не так!


Что он самый гениальный - из всех гениальных! Самый величайший — из всех величайших! Но поюродствовать... Выделать из себя шута горохового... Сравнять себя с землёй, втоптать в прах... «Подайте, - мол, - на нашу бедность...», или: «Я, - мол, - букашечка перед вашим сиятельством, пред вашим превосходительством! Насякомое!»


Но про себя-то, про себя-то самого: любой заправский шут, который есть каждый из нас — прекрасно знает, что это Он сам — самый лучший! Что это Он — самый сиятельнейший! а совсем даже не тот: кому он поёт эти дифирамбы, это славословие, - кому он посвящает эти фанфары!


Сам он богоподобный! а тот, кому он поёт эти дифирамбы — его он даже ненавидит! и презирает — уж это точно!


Вот, что такое: «Наступил на горло своей гордыни и возгордился!» Вот, что такое: «Самоуничижение паче гордыни».


То есть: куда ни кинь — всюду клин. Везде то есть гордыня. Хоть молишься: возвышаешься над другими, хоть добрые дела делаешь: прям памятник себе ими строишь до небес. Вдобавок: гордыня открывает ящик Пандоры. Потому что: если ты лучше других — то здесь и дурак даже согласится, что тебе несколько, то есть, больше, даже, позволено...


Ну, раз ты лучше (да ещё и многократно! на порядок, как говорится!) других.


Ну, там, в баловстве ли в половом — больше дозволено... Половых то есть дел мастер! Тут уж ясно, что кому-то, там, и не позволено: чего-нибудь эдакого! Солёненького такого с перчиком! Там, какой-нибудь Дуньке с трудоднями! Или дурочке с переулочка! Или кувшинному рылу! А тебе-т, безусловно то есть — это всё и позволено!


Или там в злобе: ежели ты лучше других! то конца ведь и краю нет твоему озлоблению — на всех этих тупых: животных, насякомых, чеканутых, слабоумных, дебилов, даунов и т.д. до бесконечности! И вот: кричишь, визжишь, верещишь — направо-д, налево — на всё на это тупоумие, на весь, на этот: идиотизм, олигофренизм, кретинизм!


И возвышаешься, возвышаешься, возвышаешься — в своих глазах — всё больше и больше! Всё краше и  краше — памятник-то твой нерукотворный! О как!


Или там, с выпивкой, или со взяткой, или с воровством! Всё, что положено цезарю — не положено быку! И баста! Но правда никакой цезарь: тут не при чём! Каждый из нас цезарь! Каждый — цезарь! А все остальные быки! Именно тупые быки и быдло! И всё, что положено цезарю — не положено быку! О как!


В это время Алёнка предприняла ещё одну попытку вырвать у него переговорную трубку! Она то есть пошла на него: всей своей грудью — под салатового цвета пиджачком.


Ну, как грудью... Это конечно сильно сказано: грудью... Своими прыщиками, пупырышками... Но русские женщины порой бывают такие героические, что никакой матрос Железняк с ними не сравнится, или там, какой-нибудь герой России.


Пошла она в общем своими мурашками в атаку, но правда Фарсаф вновь, спокойно так, отстранил её левой рукой.


- Так что же делать нам, господа?! Как же дальше нам жить, господа?! Когда все мы, с вами, попали в какой-то замкнутый круг: из которого нет выхода. Где ты не молишься — сумасшедший. Молишься — сумасшедший. Добрые дела совершаешь — тако-ж возвышаешься в своих глазах и становишься сумасшедшим.


Надобно здесь сказать, что давно уже салон: внимал этому вещанию — с предельным даже вниманием, - думая, что всё это исходит от командира корабля. Даже кто ранее спал и тот, как-то так хрюкнув: вспархивался как-то так, всполошался как-то, встрепенался... и переставал хрюкать и начинал внимательно внимать: командиру воздушного судна, капитану небесного корабля.


Ну, ему так, слева и справа как-то, говорили так, что мол: «Главный пилот говорит... первый пилот вещает...»
И вот, он, заместо того, чтобы и дальше проистекать слюной: начинал яростно внимать - хлопая ресницами.


- Но возможно ли, господа, измерить Любовь у другого человека? - вещал далее Фарсаф. - Возможно ли измерить Любовь у ваших соседей, например? И с точностью сказать, что: «Да, у меня Любви к моим детям больше!»


Или Любви к жене моей, или к мужу — больше. Или там к родителям. Что я мол, больше своих родителей Люблю - нежели соседи своих. Или возможно ли  добавить ещё и так, что: «Родину свою, я люблю больше чем соседи!» Возможны ли такие словеса? Возможны ли такие предположения?


Ведь здесь такая материя, которую невозможно даже пощупать и измерить, и анализировать... Недаром ведь Любовь считается: чем-то необъяснимым, великим чудом, каким-то волшебством — что ни в сказке сказать, ни пером описать. И поэтому здесь просто замолкают все хоры, все оркестры и фанфары.


Не та это совсем даже территория, о которой возможно хоть что-то говорить, хоть что-то сказать. Совсем даже не та. Потому что будь даже сосед ваш, какой-нибудь уголовник последний, но вместе совсем этим, он вполне даже может любить, очень нежно, свою маму, или
больную сестрёнку-аутиста, или животных: собак, или кошек...


И здесь ведь никак не измерить в ком из вас Любви больше: в тебе, или в больном этом — тёмном элементе? Потому: ты со своими родителями месяцами не общаешься, а он своей маме сопли вытирает (ну, мама больная - после инсульта); ты свою сестру видеть не можешь - из-за разных там причуд, а он: за своей больной сестрёнкой, горшки выносит. Ну и т.д. и т.п.


А ведь только Любовь является тем мерилом (если вообще здесь можно употребить это слово), которое приближает, сближает нас с Богом!


Ежели то есть гордыня постоянно нас, со всеми, сравнивает — в нашу пользу — там лучше, или хуже... Ну, так тогда давайте и сравнимся, но по делу! Потому что: раз Бог — это Любовь... значит только Любовь может: приблизить нас, сблизить нас с Богом!.. Ну, подобное - к подобному — основной закон Космоса.


Так же собственно, как и отсутствие Любви приводит нас к сумасшествию. Я думаю с этим высказыванием трудно будет кому-нибудь спорить. Потому что отсутствие Любви в тюрьмах: приводить к тамошнему сумасшествию — у тюремных обитателей — течёт фляга; отсутствие Любви в армии: приводит к армейскому сумасшествию: планка попросту падает у ребят...


и отсутствие Любви в любой семье: приводит так же к сумасшествию; и как следствие: к издевательствам, к насилию и убийствам. Без Любви, в любой семье, начинает у всех ехать крыша (у дома то есть: у их родного...)


Следовательно: чем ближе мы к Любви — тем ближе мы к Богу. Чем дальше мы от Любви — тем ближе мы к сумасшествию. Но главный-то вопрос в том, как замерить: сколько в каждом из нас Любви? Как это измерить? Как это мы будем измерять?


Когда с виду, вроде бы, в приличных семьях, с хорошим достатком, где дети бед не знают в приобретении разных там: айфонов, смартфонов и продвинутых игровых приставок — железа короче... вдруг, у тех же обеспеченных детишек начинается: игромания, наркомания, адреналин-зависимость (какие-нибудь жуткие зависимости)


и вот, посыпалась и вся семья... посыпалась то есть вся пирамида — с виду приличной и сильной семьи. У всех начинает ехать крыша. Во всём то есть доме.


А в абсолютно бедной семье: в хрущёвке, в панельке, в какой-нибудь, прости-господи, двушке. В бедной-прибедной семье, где ещё и папа алкоголик... Но как-то выруливают ребята — помогая друг-другу. И папочку своего много раз лечат... и пусть он так и не бросил пить, но после того, как заполучил смертельную болезнь всё-ж таки бросил и раскаялся перед смертью и исповедался...


И все как-то и остальные... и пусть, как-то всё и не шло у всех и не вязалось, и вечно болезни там разные... и с работою всегда нелады... но как-то все друг-другу помогали всегда... как-то жались друг к другу.


И вот, эта семья, в этой самой двушке, в этой самой панельке: везде протекающей, отовсюду дующей-сифонящей и разваливающейся... но эта семья выжила и устояла, - благодаря Любви, благодаря своему долготерпению, благодаря своему вечному всепрощению...


И то есть, возможно ли это предположение — по замерению: сколько в каждом из нас Любви?


Потому, что если мы это не замерим!.. Если Любовь в каждом человеке замерить: невозможно и немыслимо! То тогда все, вот эти, изыски гордыни: кто лучше, кто хуже? Как-то сами-собой, как-то все отваливаются.


Ну, потому что понятно там: кто сильней, кто быстрей...
у кого пися, там, длинней; или доильная аппаратура больше... Ну, это, как-то понятно, к этому-то мы, как-то привыкли все, ближе мы как-то к этому: мериться писями. Но мериться в ком больше Любви — просто немыслимо, а значит и весь этот соревновательный эффект, как-то отваливается само-собой, как ступени ракеты — выходящей в космос.


И все, абсолютно все люди — до одного — становятся равными. И нечем, ни перед кем, кичиться — если путь к Любви только единственный — это Любя друг-друга.


Если Любовь не замерить: ни у придурошных соседей, ни у тупого начальства, ни у бомжей на улице — то остаётся только Любить друг-друга...


Здесь надобно сказать (правдивому летописцу: всех этих времён и событий), что Алёнушка даже, как-то так, заслушалась Фарсафа... как-то так, заслушалась она его — и уже не делала больше попыток вырвать у него трубку.


- Раз нет, то есть, мерила измеряющего Любовь в каждом из нас, - то и мериться здесь нам, значит, нечем.


И действительно, господа, ну, чем же ещё нам здесь
мериться — кроме близости нашей к Богу? Ну, тем: у кого машина, значится, лучше что ли? У кого автомобиль более иномаристей?.. Но это всё такие мелочи — пред близостью к Богу.


Тем более, что эта суета-сует отдаляет нас от Бога. Ведёт то есть к сумасшествию.


Есть какой-то доступный предел частной собственности: ну, там, конечно же: порты, ботинки, куртяжка (какая-никакая) — ну, быть, то есть, более так менее — прилично одетым.


Безусловно в нашем климате: нужна какая-то тёплая халабуда. Ну, иными словами какой-то прожиточный минимум: безусловно необходим. Может быть даже и лисапед — ежели допустим магазины находятся далече от тебя и ты не совсем молодой... То есть, какая-то вот такая: минимальная мера частной собственности.


Но чуть только мы эту меру переваливаем: там дача, или машина... и сразу же начинает ехать крыша — с этим излишеством: где поставить? Разобраться с соседом из-за стоянки! Где ремонтировать, где взять материал для постройки? Как охранить свою собственность: от ворья, от разных там налогов, от таких же сумасшедших соседей?


Эдакая суета-сует просто валом захлёстывает — и ты уже ничего не соображаешь: где ты, что с тобой?


А ведь ларчик-то, так просто открывается. Ларчик счастья. Более-менее приличное жильё у тебя есть. Природа тебе нужна: иди в лес, иди на реку, - природой налюбуешься выше крыши — сольёшься с ней! Витамины тебе нужны? Иди на базар. Всё продают: любую зелень, любые ягоды!


Ехать куда-то надо? Существует общественный транспорт, электрички. Ни пробок, ни сумасшествия! Только чистый воздух, только солнце и вода!


Нечем нам больше здесь мериться, кроме как близостью к Богу. Как сказал Иисус Христос: «Ищите сокровище на небе, а не на земле. На земле сокровищ нет». И действительно: тряпками что ли мериться? Но тряпки — они и есть тряпки. Более-менее срамные места прикрыл и ОК. Все твои меха и шерсть пожрёт моль, тряпьё изветшает. Все твои драгоценности: золото, бриллианты — украдут воры.


Нет на земле драгоценностей! Кроме Любви к природе, Любви к творчеству, Любви друг к другу... Вот они: единственные драгоценности на земле — Любовь в разных Её ипостасях. Это и есть: искать сокровища на небе, которые есть Любовь. Потому что Любовь — это и есть небесное сокровище.


Но возможно ли измерить в каждом из нас Любовь? Да и возможно ли мериться Любовью: если Любовь даже возможность эту, по отношению к людям — друг к другу — не допускает. Любовь: Она потому и есть Любовь, что Ей не надо ничего измерять. Ей не надо, чтобы ты был: самый богатый, самый сильный, самый умный, самый быстрый.


Быстрее, выше, сильней — это к Любви не относится. Это относится к спорту. Вот ведь чем хороша Любовь — если сравнивать Её с сумасшествием. А третьего не дано. Третьего к сожалению не дано. Или к счастью?.. Я не знаю. Но таков закон жизни. Таков закон всех миров в которых мы живём. Ты или Любишь, или ты сумасшедший. И Любви ничего от тебя не нужно: только не отворачивайся!


                21


В это время, в их уютный мирок бортпроводниц, вошёл второй пилот: сопровождаемый госпожой стюардессой. Первое, что он сделал — это невзирая на сопротивление Зюзина: отключил громкую связь, второе — отнял переговорную трубку.


Но Фарсаф как-то тут же выскользнул из его крутых объятий и уже стоял в салоне эконом класса: пришлось говорить громче, но что делать?!


- Только не отворачивайся от Любви — вот и всё, что надо Ей от нас. Потому что безусловно, как же Она в нас потечёт? Как же Она будет в нас проистекать: ежели мы закроем вежды — зажмуримся, замкнём уста на замок, заткнём уши. Что собственно говоря происходит во время сумасшествия, которое входит в нас через восемь смертных грехов.


Иными словами: не то, что существует невозможность замера в каждом из нас Любви: сколько, мол, Любви присутствует в каждом человеке?.. Но этот самый замер ещё и в корне противоречит самой Любви.


Наверняка у всех священников, или проповедников — это присутствует (это даже, кто правильно понимает Бога: ни как Бога-царя и судию грозного, а как Любовь),   что, мол, раз я проповедую от Господа и слова Бога — то я мол, значит, ближе к богу, и любви, мол, во мне больше. То есть спорт и сюда проник! Измерение разных там деталей и сюда проникло!


Но это только гордыня и больше ничего. Это тщеславие и прелесть, что я, мол, всё ж таки лучше! не то, что это всё тупое быдло. Д и пусть даже не быдло. Но, как-то,  мол, всё одно: они дальше от бога нежели, мол, я... Ну, раз я от имени его проповедую. И значит, мол, я лучше.


Вот вам прямое следствие: там, где нет Любви — там сумасшествие.


Вот почему даже измерению не подлежит: кто ближе к Богу, а кто дальше от Него. Даже измерению не подлежит, - противоречит то есть Любви.


Как здесь не рвался второй пилот: вытянуть за шиворот, за шкварник Зюзина, - к ним, туда — за за-за-за-занавеску — в служебное помещение; но Алёнушка встала грудью (или что там у ней было... пупырышками!) на защиту.
- Он хорошо говорит... он хорошо говорит - твердила она, - пусть говорит.


- Молиться надо, господа, я так вам скажу. Молиться. Мы с вами живём в мире сумасшествия. И это сумасшествие — оно круглосуточно нас подтачивает, как короед могучие ели и сосны, или как тля с долбоносиком: яблони и сливы.


И если то есть не обрабатывать наши леса и сады какими-то ядохимикатами, - то они погибнут от паразитов. Таким вот ядохимикатом - против сумасшествия — является молитва. Опрыскались молитвою и мы уже не засыхаем на корню; не жрут уже нас заживо: нашу кору и листву — разные там психические заболевания.


Понимаете ли вы это, господа? Мир такой, что разные паразиты летят мириадами и жрут заживо нашу психику: во сне и наяву... и противопоставить, главное, кроме молитвы, мы ничего не можем — психическим болезням. Ни-че-го.


И главное Любить друг-друга будет легче, будет легче. А это, как мы с вами уже выяснили — единственный путь к Богу, чтобы Спастись.


- Но послушайте, господин первый пилот! - это воспользовался лёгкой паузой один из пассажиров, которому давно уже не сиделось на месте... и он всё елозил, елозил... елозил, елозил... - господин капитан, господин водитель воздушного судна!


Но как возможно любить — это разное там хамло? Разных там недоразвитых уродов, дебилов... да и ладно бы просто идиотов... Но идиотов настроенных к тебе агрессивно, которые идут тебя убивать. Вот, как вы мне прикажете их любить?


Возникла некоторая неудобная пауза. И некоторые искренне сетовали, как он мог прервать командира корабля? И с дурацким вопросом залезть к нему! Ведь он же, всё таки, ведёт, там, наше воздушное судно!.. Ну и т.д. А другие действительно, так даже и успели задуматься: а возможно ли вообще кого-то любить в этом мире — если все только и делают здесь, что проклинают и осуждают тебя самого: да всю твою горемычную жизнь...


- Я отвечу вам, господин пассажир. Извините не знаю как вас зовут и величают, - так начал Зюзин.
- А зовут меня просто Никафел Инсекторович, - с гордостью отвечал господин.
- Простите меня, - так ответствовал Лука. - Главный закон космоса — это подобное к подобному. «Что посеешь — то и пожнёшь» - так сказал Христос. Хотите ли вы после смерти (а когда мы с вами умрём — никто ведь совсем даже не ведает. Тромб отрывается у любого человека (в том числе и молодого) и он умирает на пол слове! Т.е. первую половину слова говорит в этом мире, а вторую половину уже в другом)


так вот, хотите ли вы после смерти попасть в мир: злобы, жестокости, хаоса, ада и тьмы? И если нет, ежели не хотите: то как же можно уподабливаться разным там сумасшедшим и больным людям? Как можно уподобиться, как вы говорите, идиотам? Когда главный закон — это подобное к подобному. Подобное к подобному.


То есть избегайте, как только возможно, этих столкновений: бегите в полицию, звоните в полицию — в совсем уж пиковых ситуациях. Главное то — о чём мы с вами здесь говорили — не переставайте Любить их.


Помня всегда, что какой бы низкий ни был явившийся тебе преступник, но он обязательно: или нежно любит свою маму (вынося за ней горшки после инсульта), или сестра у него даун и она только завывает в перевозбуждении от снежинки (и он с ней, родимой, всю жизнь возится).


То есть обязательно у него, что-то такое присутствует — на что ты даже близко не способен. То есть сам бы ты давно уже сдал и маму свою, и сестру в дом инвалидов... а он вот, возится до бесконечности.


- Чтой-то сомневаюсь, что у этих напавших на меня уродов: хоть что-то святое есть! - наяривал Никафел Инсекторович.
- А вы не сомневайтесь, господин пассажир. У самых распоследних кровавых маньяков: обязательно что-то подобное есть. Иначе не было бы их так сложно поймать. Эти кровавые маньяки именно: или нежнейшие отцы, или преданнейшие сыновья, или вернейшие своей любимой рыцари.


И поэтому ваша задача только одна — Любить их, жалеть их: чтобы они не вытворяли; и только тогда вы попадёте после смерти: в мир жалости и Любви.
- То есть он меня насилуй! Он меня убивай! А я его, за всё за это: ещё и любить обязан! Ну, господин пилот, ну 
водитель воздушного судна, ну капитан корабля!.. как говорится конечно: «Спасибо!»


- Не надо любую мысль доводить до абсурда. Я же уже говорил, что в пиковой ситуации, в экстраординарном событии, в происшествии не лезущем ни в какие ворота: нужно бежать и звонить в полицию.
- А нет у тебя возможности! Тебя вот, уже душат! - верещал брызгая пеной Никафел и трясся так лихорадочно, как лист осиновый, осенний на ветру. - Убивает тебя уже этот гад: сжимая руками, как в тисках!


- Ну, здесь понятно, что надо оказать сопротивленье. Это безусловно. Недаром же православная церковь Благословляет на подвиг своих ратников. Мы живы, благодаря только небесным героям! Благодаря архангелу Михаилу, что он сбросил силы тьмы в их поганый ад.


Главное при этом: нельзя ожесточаться. Бить противника: пока он стоит на ногах; но только он рухнул, как тут же щадить и оказывать милосердие.
- Вам хорошо говорить, господин первый пилот, капитан корабля и водитель воздушного судна — одновременно...


- Я сильно вас: огорчу, озадачу, обескуражу и шокирую - ежели скажу, что я не первый пилот, ни капитан корабля и даже близко не водитель кобылы. Ну, это так, к слову, - вставил здесь Лука.
- Ну, это не важно, - Инстекторовича было не остановить. - У меня, к сожалению, нет: ни сил никаких — человеческих-то... не то что там, как у Архистратига Михаила... ни смелости у меня нет, ни храбрости! Ничего у меня нет!


Я только болею и трясусь, воняю и потею. Не могу я, господин Хороший, оказывать никакого сопротивления!
И таких как я, абсолютное большинство мужчин, я уж здесь не говорю про женщин... об этих бабочках наших порхающих с цветка на цветок...


Поэтому, не то что, там, оказывать милосердие поверженному противнику и щадить его при этом... это не моё... но я даже в бой с ним вступить не смогу — до такой степени то есть — это не моё всё. Я способен только весь трясясь убегать куда-то, прятаться и т.д.


Единственное что я могу — это обратиться в полицию: «Спасите, - мол, - меня, помогите! Проведите, какие-то профилактические рейды там; просейте сорняки, отделите зёрна от плевел... потому что, ну, сами мы защитить себя уж никак не сможем».


- Вы вот сейчас о чём, господин пассажир? О какой профилактике? О том, что за каждого маньяка: пока там он, сам не придёт сдаваться, сажают десятки ни в чём не повинных граждан!? Вы об этой профилактике?


И никто главное в полиции, никогда не посыпает голову пеплом от этого, - что хватают первого попавшегося человека, издеваются над ним так, что любой бедолага -
сам себя оговаривает. И вот, сажают тебя к законченным подонкам из тёпленькой твоей постели.


Иными словам действуют так же, как и маньяк-убийца. Тот десятки людей убивает и насилует, и они десятки людей убивают духовно, а порой и физически, - сажая в тюрьмы ни в чём не виновных. Кто из них хуже: маньяки-убийцы, или наши доблестные внутренние органы? Вопрос на засыпку.


Что по мне, дак по мне лучше маньяк-убийца, который один раз меня изнасилует и убьёт... чем подонки это будут со мной делать бесконечно в тюрьмах.


Вы о такой профилактике преступности здесь мне толкуете? За которую, не то что там никто и никогда голову пеплом не посыпал... но даже и наказан не был! Вся полиция смотрят только: героями, орлами — и больше ничего!


Но дело-то всё здесь в том, что когда вы сами, лично, попадёте под эту профилактику, - под их каток ловли безвинных граждан? Вы сможете дать гарантию, что никогда уж сами не попадётесь в их тёплые руки и вам не вставят там, что-нибудь в анальное отверстие?


Нет уж, господин Хороший, в любых ситуациях надо просто молиться. И всегда нужно быть настроенным на позитивную волну, на Любовь — потому, что когда тромб в нас оторвётся и закупорит лёгочную артерию — этого никто и никогда не знает.


Не можете сопротивляться? Молитесь всё равно. Говорите: «Господи, Иисус Христос, Спаси и Сохрани». Это ещё какая: защита и спасение.


Но главное, в любом мире - это подобное к подобному. Подобное к подобному. Вот вы сейчас серчаете и притягиваете и к себе, и к нам: силы зла и тьму из ада. Умри вы сейчас, в этой стрессовой ситуации, что кстати вполне даже вероятно: дак так сразу же в ад и попадёте — в мир злобы источаемый вами — то есть состыкуетесь с вашим родным.


Но если вы заранее знаете, что живём мы в мире больном и сумасшедшем, где психических болезней, в связи с этим, ни счесть... и не достойны ли жалости больные?.. Где он заболел? Может быть у него врождённая, передающаяся по наследству шизофрения; может быть шизофрения приобретённая — от бесконечных издевательств.


Рос ли он в семье алкоголиков, или наркоманов... или в детдоме, или в интернате... Немало, знаете ли, таких: местечек, заведений, учреждений, зон из ада, - где можно приобрести сумасшествие и поехать крышей.


- Ни все из детдомов выходят сумасшедшими, - вставил свои пять копеек Инсекторович. - Всё от человека зависит — от его подлейшей натуры! От гада, которым он является!
- А я бы сказал: предрасположенность к сумасшествию.
Например, от алкоголика-отца рождается психически-недоразвитый ребёнок. То есть он уже в утробе матери, из-за пьяных сперматозоидов, был психически ненормальным. Уже там, с мозгом ребёнка происходили эти метаморфозы.


Его васильковая душа: сходящая, ниспадающая с неба, как капелька дождя: упала не в горное и хрустальное озеро, а на помойку... Вы понимаете, что такое чистой, как слеза капельке: упасть на помойку — и вобрать в себя все яды помойные — где, как говорится, все отбросы цивилизации: во всей красе — миазмы все.


С самого детства то есть: мат, пьянство и наркомания родителей, блудные извращения, ор и прочие пьяные разборки, шизофрения, паранойя, галлюцинации, белая горячка и прочий бред сумасшествия.


И одни дети, да, как птица-Феникс, восстают из пепла — при взрослении, отряхивают перья от этих помоев и взлетают... то есть происходит чудо.


Но когда больное до рождения, накладывается на больное после рождения... крыша съезжает всё больше...


В основном человек становится сумасшедшим из-за издевательств. Вернее назовём три фактора: это больной мозг до рождения — от сумасшедших родителей, больная обстановка после рождения — когда капелька Божия продолжает впитывать в себя: яды и миазмы из ада, и издевательства продолжающиеся годами... Именно годами.


Вот эти три фактора: делают из человека — сумасшедшего. И неудивительно — по космическому закону — подобное к подобному. Удивительно ещё такое долгое сопротивление души — этому бесконечному негативу — длящемуся годами.


Но только становится человек сумасшедшим, как тут же и приходят к нему абсолютно сумасшедшие идеи: мстить всем слабым — потому что такой закон жизни, очищать мир от скверны, спасать детей из ада и т.д.


Как вы думаете: нельзя ли пожалеть больного, сумасшедшего человека?
- Жалеть этих гадов? - верещал, Никафел. - Да их убивать мало!.. всех этих педофилов и прочих маньячил... Их на куски рвать нужно!
- То есть не взирая ни на какие аргументы — вы на своей волне — только в ад. Я говорю, что Бог — это Любовь и чтобы попасть к Богу, надо быть подобным...


Вы ладите: нет! Только в ад и всегда только в ад.


Я говорю, что Бог будет спасать любого сумасшедшего больного — потому что вообще-то больных нужно лечить. И даже земная медицина, до этого дошла и спасают в наших дурдомах абсолютно всех — не взирая ни на что — какой он там: кровавый маньяк, ни кровавый.


Даже земная медицина дошла до того, что невзирая ни на что: больного надо успокаивать продолжительным сном (там элениумом и т.д.), не беспокоить ничем и лечить долго и упорно: покоем, успокоительными, позитивными переключениями и т.д.


Даже земная медицина!.. А уж тем более Бог, который есть Любовь. А вылечить больного — это счастье-то какое! А спасти больного — это радость-то какая! Именно поэтому: наш Бог и счастлив!


Но нет! вы наяриваете только одно: всех в ад, маньяка в 
ад, меня в ад, всех в ад.


- Ты вообще кто такой? - набросился на Луку - Никафел и соскочил со своего кресла и стал бегать между пассажирами. - Приходит, понимаете ли, не пойми кто! И начинает вообще чтой-то здесь бубнить! Ты ваще кто такой! Кто ты вообще такой! - брызгал он слюной.


- И действительно, господин проповедник, кто вы? - молвила одна немолодая дама: очень даже приятной наружности. - Ведь мы вас, все здесь, приняли за капитана корабля, за командира воздушного судна, за нашего ангела хранителя... и поэтому, мы все, вам - так и внимали. А вы оказывается и не капитан?


- Но послушайте: сударыня, мадам, госпожа Прекрасная дама, - улыбался всё более и более Лука, - извините я не знаю вашего имени и отчества...
- Меня зовут Александра Ушкановна.
- А фамилия ваша?
- Стык.
- Стык?
- Да, Стык.


- Александра Ушкановна, госпожа Стык, но как же вы меня приняли за капитана судна — если я, здесь с вами разговаривал. Если я здесь, то кто же тогда ведёт самолёт?
- Нет, ну, сначала вы говорили по селектору, а потом мы, как-то уж свыклись с тем, что вы капитан...
- Это изумительно! - кивал Лука.
 

- Да можно просто включить автопилот и прийти сюда! - подал голос ещё один полный пассажир.
- Это мило, но я не капитан.
- Так кто же вы? - послышалось со многих мест.
- Как правильно заметила, госпожа Стык, я, господин Проповедник: можете именно так меня и называть.


                22


- И кто тебе вообще давал слово? - наседал на него Инсекторович. - Кто тебе дал слово, чтобы вот так прийти и всех нас, в ад распределять!?
- Да почему же всех-то? - резонил его Фарсаф. - Это вы лезете в ад: своею злобой и гордыней — осуждая больных людей на вечные мучения.


- Господа! Мы живём в светском государстве, как говорит нам Владимир Владимирович Путин. Тут является не пойми кто и начинает: этих в рай, этих в ад! - заходился Никафел.
- Да это не я говорю. Это говорит: Космос, Вселенная, весь мир! Об этом говорит каждая минута нашей жизни. Об этом говорит наша совесть — у кого она уже пробудилась. Вот вам, господин со сложным именем и отчеством, никогда не было стыдно за свою жизнь?


- А чё мне стыдиться!? Я никого не убил, никого не изнасиловал! Никого не грабил на улице, никого не избивал! Может быть, ты этим занимался когда-то и теперь у тебя, вдруг, совесть заговорила!.. А моя совесть чиста! Моя совесть пред всеми чиста!


- О как! - восхитился даже Фарсаф Феофилактович. - О как! Человек уничтожающий всех и каждого — без конца и края! Человек притягивающий в наш салон эконом-класса силы ада! заявляет, что совесть его, как у новорожденного! чиста, как слеза ребёнка!


А вы знаете, господин из светского государства, что даже уже учёные всего мира: выяснили, что если простую, чистую воду заряжать негативом: ну, т.е. материться возле стакана с водой, ругаться, проклинать, или включать рок-музыку, «металл» и прочие безобразия — то вода эта быстро протухает, начинает вонять и т.д. А при заморозке этой воды и при увеличении её в микроскопе: во льду виднеются разнообразные рожи, хари и жуткие чудовища.


Если у стакана с водой говорить только о хорошем, о позитивном, говорить вежливые слова: спасибо, пожалуйста, Любовь, счастье — то вода будет стоять долго — не пропадая. Пробовали даже просто писать эти слова на бумаге и на бумагу же ставить стакан с водой! Эффект был тот же!


Если включать классическую музыку: Баха, Чайковского, Прокофьева — то вода эта будет стоять вечно и никогда не пропадёт! Пробовали так же замораживать эту воду - после слов Любви и классической музыки — и смотреть на лёд в микроскоп: здесь виделись просто прекрасной формы — разнообразные снежинки.


Такой же эффект достигается с водой — если читать при ней молитвы. Иными словами, если замораживать святую воду — то мы так же увидим эти чудесные своею формой снежинки. И вода эта соответственно: не протухает и не воняет.


Учёные пошли дальше и стали: материться, ругаться и рассылать разнообразные проклятия при цветочках и включать рок-металл и прочую ахинею: цветочки не просто завянули и загинули вскоре в этой комнате; учёные собрали некоторые семена этих растений и выяснили, что даже семена погибли у этих цветочков и больше никогда не проросли.


То есть разрушение от негатива идёт до уровня ДНК. Умертвляются от мата даже семена на уровне ДНК!


Люди, как вы знаете, не очень от цветочков-то отличаются. Мы так же состоим из воды. И убить нас, в общем-то, можно и одним словом.


То есть государство наше, можно обзывать, как угодно: хоть светским государством, хоть не светским... сути дела это не меняет: от молитвы мы оживаем, мат нас изничтожает. От Любви мы воскресаем, от ненависти мы разрушаемся на уровне ДНК.


Ну, потому что ни вода, ни цветочки слышать наши слова никак не могут: нет у них этих органов. И уничтожают значит их, так же как и оживляют — наши мысли, которые следовательно материальны. Цветы входят в контакт с нашими мыслями, с нашим порывом...


Что собственно уже переворачивает все прежние научные доводы: вверх тормашки! Ведь это уже значит, что мысли материальны! На какое расстояние действуют эти наши мысленные порывы: тоже не совсем известно, но немало зарегистрированных случаев, когда родственники чувствовали друг-друга — через моря и океаны — когда с кем-то из родных что-то случалось.


Люди это прекрасно ощущали через океан. И значит нет границ и ограничений, для мысленных посылов.


Вы хоть понимаете теперь, господин с трудным именем и отчеством...
- Повторяю, меня зовут Никафел Инсекторович!
- Да, Никафел Инсекторович. Вы хоть понимаете, к чему приводят эти интереснейшие открытия учёных?! Да к тому, что вы, всю жизнь свою, только и делаете, что разрушаете своей ненавистью: всех встречных и поперечных людей.


Хотя вроде бы с виду выглядите прилично и законопослушный гражданин! И как вы заявляете всенародно: никого не убивали и не насиловали на нашей планете.


Но только начнут, например, какую-то известную личность показывать по телевизору: тут у вас и зависть к нему (почему одним всё, а другим ничего?), а следом ненависть (чем я хуже этого гада?) и вот, посыл ненависти, как ушат грязи изливается на человека.


Почему так много известных людей страдают онкологией, умирают от рака? Да вот, из-за этих самых посылов. Или не онкологией страдают, так сумасшествием - эти посылы ненависти разрушают всё: и тело и психику. И главное — ни убийцы нет! Ни преступника! Всё шито-крыто! А человека нет, человека убили!


Поймите, господин пассажир, вы именно тот, кто рассылает проклятия при цветочке и цветочек от этого гибнет.
- Ну и что?! - выпятил вперёд живот Никафел. - Я рад, что именно так это всё происходит! Давно я мечтал, сам лично, изничтожать всех этих гадов!


- Так вы сами в ад идёте и всех вокруг себя в ад тащите: за собой! Подобное к подобному! Неужели непонятно?! Вы всеми фибрами лезете в негатив и вы что же думаете, что в негативе получите позитив? Вы думаете что в аду: вы получите радость?! Такого закона нет в Космосе: подобное к не подобному!


В аду вы получите: боль, страдания и ужас: потому что подобное к подобному!
- Где этому доказательства? - ерепенился настырный господин. - Где факты?
- Я о цветочках вам зачем здесь столько времени рассказывал? Это и есть научные доказательства воздействия наших мыслей на живую и неживую природу.


Порой воду ставили просто на вежливые и добрые слова и она становилась святой. Вода не слышать, не читать не умеет, но заряжается от наших мысленных порывов добром и при заморозке выдаёт красивые снежинки, как святая вода после молитвы.


Неужели вы думаете, что сотни лет, когда в Европе работала инквизиция — все поголовно, во всех странах — были идиотами? Да нет. Находились и ведьмы, и такие же как вы, с виду вроде приличные ведьмаки, которые наговаривали проклятия на воду, на неодушевлённые предметы: на такие, как веточки на дорогах, волосы на дверях, не говоря уже про иголки под крыльцо, или земля с кладбища.


Ничего не подозревающие горожане и деревенские жители попадали десятками и сотнями под воздействие этих проклятий: болели и умирали. И только инквизиция — уж как могла, так и боролась с этими ведьмаками (с учётом специфики средних веков, где выдрать всенародно жилы из кого-нибудь было обычным зрелищем: и народ, м-м-м-м-мать, собирался как на хороший спектакль — на зрелище этих ужасов. И все удобные места, для обозрения, на балконах занимали девицы-красавицы!)


Кстати о вас, с вашей ненавистью к людям: о вас давно бы уже доложили святой инквизиции, что мол, есть такой господин, который наговаривает на людей разнообразные проклятия. Ну, а дальше, как говорится, дело техники: и раскалённые щипцы, вам бы уже дали понюхать.


- То есть ты считаешь, что так и должно быть?! - ярился
Никафел.
- Я привожу вам доказательства, которые везде и всюду: и только вы один их не хотите видеть! Доказательства рая и ада — это цветы (вернее эксперименты над ними учёных), доказательства наговоров — это ведьмы и ведьмаки средних веков и инквизиция, которая боролась с ними именем Господа. Инквизиция действовала от имени Христа, который постоянно говорил про рай и ад. Какие вам ещё доказательства нужны?!


В это время самолёт так провалился в какую-то воздушную яму, что в салоне возникло состояние невесомости. Лука и перевозбуждённый господин ажни подлетели к потолку и потом в обнимку шарахнулись об пол.


Обшивка самолёта затрещала и турбулентность долго ещё не могла пройти в салоне.
- А вот вам, господа, ещё одно доказательство, что этот пассажир Никафел: притягивает на наши головы! - воскликнул здесь Лука.
Но все не на шутку испугались. Все подпрыгивали на своих местах и хватались за трясущиеся подлокотники. И всё это сопровождалось каким-то жутким треском обшивки воздушного судна.


В салон впорхнула Алёнушка, которая давно уже осталась одна: второй пилот обиделся и ушёл.
- Господа, господа, мы проходим с вами кучевые облака, - весело запела она, - турбулентность в норме, конденсация кислорода в улучшенном режиме, - лепетала она, - прошу вас занять свои кресла и пристегнуть ремни.


Охая Никафел, кое как, стал  подниматься:
- А всё этот проповедник! Тоскует он видишь, гад, по временам инквизиции! Ты мракобес и больше ничего — враг всей цивилизации! - напрыгивал он на Фарсафа.
Фарсаф был спокоен, тёр только ушибленное плечо:
- Ты опять начинаешь вызывать сюда: мрак и бесов!? Вот уж кто мракобес — так это ты! Я тебе все доказательства учёных привёл: об открытии адовых сил и Божиих сил Света. А ты вновь продолжаешь бесов сюда вызывать?!


- Господа, господа! - грудью пёрла, на Никафела Инсекторовича, Алёнка, - прошу вас занять свои места!
- Я сяду, я сяду, - выпендривался Никафел, - но этого господина надо сдать в полицию — в ближайшем порту! Ну, сами посудите! Из-за него чуть не произошла ав-ав-ав-ав-в-в-в-вария, - Алёна всё-таки пристегнула его живот ремнями безопасности.


- Зря вы так, - заговорила госпожа Стык. - Я всю жизнь занимаюсь цветочками, развожу цветы. И с ними, да, надо разговаривать. Не будешь на них обращать внимание и восхищаться ими — они обижаются и хиреют.


И вообще, что вы так горячитесь?.. Господин Проповедник говорит только: что белое — это белое, что свет и добро — это хорошо; а чёрное — это чёрное: и мерзость, и гадость — это плохо. Почему вы так реагируете — непонятно.


- Нет, нет, Александра Ушкановна, этот господин именно претендует на свою исключительность! И на то,
чтоб религию возвести в степень! - не унимался Никафел.
- Но цветы ведь действительно погибают: если с ними нежно не разговаривать! - настаивала госпожа Стык, - и возрождаются от приятных слов: наполненных Любовью. Чем вы это объясните?


- Ну, чем, чем? Чем, чем?.. - буровил Инсекторович.
Алёнушка тем временем напирала своими пупырышками на Фарсафа:
- Господин, уважаемый господин, выйдите из салона. - шептала она, но Лука стоял как бык: и ни вправо, ни влево. И несмотря на всю её мимику и жесты: ни шагу назад.


Она даже бровями пробовала урезонить таинственного пассажира и глазами: и ни в какую. Потом она стала подталкивать его лапками к занавескам.
- Ну, чем, чем?.. чем-чем... может быть это просто совпадение! - продолжал вбуравливать Инсекторович.
- О-о-о-о-о? - удивилась мадам Стык. - Совпадение: работающее, как закон природы? Это закон природы, Никафел Инсекторович, с которым я прожила всю жизнь, а мне эту мудрость передала моя бабушка.


- Да господа, - отставил Лука, за локотки, в сторону Алёнушку, - вы разве не видите, что этот господин, над всеми нами, просто издевается?
- Ты почему до сих пор в салоне? - взвизгнул Никафел. -
 вы видели? Он уже нападет на стюардессу! Он террорист! - продолжал он визжать.


В это время послышались такие звуки, как-будто кто-то стальными когтями стал сдирать обшивку со всего самолёта. Стюардесса даже в ужасе заткнула уши...
- Что это?.. Что это?.. - тряслись её посиневшие от ужаса губы.


Салон тут же наполнился целым роем: чёрных, привязчивых мух, которые везде и всюду лезли к пассажирам: и даже за шиворот, и даже под рукава. Отовсюду послышался визг.
- Господа, откуда мухи? - пришла немного в себя Алёнка. - Кто пронёс в салон столько мух?


А мухи жужжали, жужжали и жужжали.
- Господа, - возвысил свой голос Лука, - я вам серьёзно говорю: единственное наше спасение — это молитва! Этот Никафел навлёк на нас адовые силы и можно спастись только молясь!.. - и он не дожидаясь уже никакого эффекта от своих слов, стал читать молитву: «Отче наш...» - отмахиваясь от мух, которые были конечно не простые мухи.


Одному пассажиру инфернальная муха влезла под кожу: и он, вдруг, увидел себя окружённым монстрами (ужасными тварями), и отстегнув свои ремни безопасности стал крушить всё вокруг — это было ещё благодаря тому, что мухи выбрали самого сильного из мужчин, какого-то гиганто-питека, и с ним никто не мог справиться.


Другой даме, муха залезла под юбку и она тут же ухватив ближайшего мужчину за тайной уд, лепетала примерно следующее:
- Сейчас мы врежемся в землю. Я умоляю вас лишить меня девственности! Мне это необходимо перед смертью!


И несмотря на то, что мужчина не знал, куда от неё залезть, она методично стаскивала с него: ремень, брюканы и трусы, и истерила вместе со всеми:
- Дай хоть перед смертью на него полюбоваться!


Ну и сила была у дамы соответствующая, как у всех сумасшедших: неистовая, когда она в исступлении присасывалась к залезшему от неё, аж ботинками, на ручку кресла господину.


Но на них мало кто вообще обращал внимание... Самолёт всё более и более заваливавшийся на левое крыло: стал вдруг падать — завывая, как стая волков.


Кто-то, в кого проникли мухи, начинал вдруг сдирать со всех дам украшения: серьги, кольца. У мужчин выхватывать бумажники со словами: «Мои деньги! Моё!..» И если кто-то сопротивлялся — избивал. У всех, сошедших с ума, силища была буквально неистовая и им никто вообще не мог противодействовать, противостоять.


Кто-то из грабителей стаскивал с мужчин полностью костюмы со словами:
- Поносил, дай другим поносить.
И таким макаром добирался вплоть до трусов, глаголя:
- Всю жизнь мечтал о пиджачке из чесучи и о брючках из вискозы! А уж трусы льняные — это-ж розовая мечта детства!


Так как ни все мужчины были робкого десятка и хорошо так ударяли грабителя: кулаками, или ногами — то делали только хуже... так как сумасшедший свирепел лишь от этого и с неистовой силой набрасываясь на обидчика: сначала избивал его до бессознания, а потом просто разрывал на нём всю одежду.


Грабили и некоторые дамы друг-друга со словами:
- Эй ты, корова, ну-ка сняла все свои кольца! И всю материю джерси верните в зад! - это грабительница уже заявляла стаскивая с визжавшей, визжащей дамы кардиган.


В других местах, или дамы насиловали мужчин: через присасывание... но действовали при этом так умело, как в жизни бы раньше не пришло бы даже это им в голову:
то есть перетягивая мошонку какой бы то ни было тесьмой и мужчина уже просто физически не мог никогда прекратить это изнасилование. А в связи с тем, что неистовые женщины были сильнее их, то мужчины просто, постепенно погибали под ними.


Или мужчины насиловали женщин со словами:
- Всю жизнь мечтал придушить даму во время эякуляции. Чтобы то есть, ты дура, агонизировала в предсмертной агонии, а я оргазмировал при этом: находясь в высшей точке услады: в исступлении, в апогее кайфухи.


Конечно, героев среди мужчин ни мало и кто-то стаскивал насильников и ударял их сзаду, чем-то таким увесистым: типа стеклянной бутылки с водой, или дамской туфелькой - с каблуком шпилькой: каблук-шпилька которой запросто мог пробить черепную коробку сумасшедшего...


Но на героев сразу же набрасывался целый рой мух и влезая им везде, и в уши в том числе: лишали их любых
мыслительных процессов и соображения.


А сумасшедшие продолжали своё гнусное дело: сжимая всё крепче и крепче дамские горлышки и один продолжал это делать даже со шпилькой в мозгу... то есть, один из героических мужчин, пробил всё ж таки ему теменную кость дамским каблуком... но это, как-то мало на него подействовало — в таком то есть он был аффективном состоянии.


Не сказать, что эти вдруг образовавшиеся маньяки, как-то всю жизнь стремились к насилию и мечтали об этом. Ну, как говорится: «Что у трезвого на уме — то у пьяного на языке». О нет, совсем даже нет! 


Это были скромнейшие мужчины, которые краснели и бледнели, и трепетали от лёгкого прикосновения к женской руке, не говоря уже о талии... У них пересыхало горло, путались мысли, д они слова не могли вымолвить при обращении к ним: понравившейся дамы...


Они пели сонеты, поэмы... воспевали в стихах, в одах — свою любимую... А так, как влюблялись они во всех встречных и поперечных дам и барышень — то одам и восторгам, этих молодых людей, не было ни конца-ни края. Они бродили ночью под их окнами и любовались окном любимой, как чем-то волшебным и сказочным...


Единственный минусик, который был в этом чудесном и идиллическом их существовании — это отсутствие молитвы. Д-д-д-да, это был единственный их минусик. И эвачи, куда их, без молитвы-то: заколбасило, занесло, д закинуло.


Вообще доказательство: сатаны, бесов и всей этой негативной вселенной — это мысли, которые мы не производим, д и не производили никогда. То есть всё одно ведь: мысли, идеи — должны откуда-то рождаться, как-то появляться...


То есть надо с очередной идеей, долго ходить беременным, обдумывать то есть её: и только потом рожать. Не может, вот так сразу, у человека: родиться идея. Всё одно ведь, надо что-то, где-то слышать — по частям: ну, там что-то схватить, тут что-то... потом объединить уже готовый, накопленный другими людьми опыт — в новую, сверкающую идею!


А когда, всё это, вдруг, спонтанно, уже в готовом виде: ну, ясно-ж, что это откуда-то прилетело. Например, те дамы, которые перетягивали мошонку тесьмой, нитками: ну, ясно же, что в жизни об этом даже не думали.


Они мечтали в своей жизни, но только о Любви... Это жить ради любимого, нести в мир — отдавая всю себя любимому — свет, добро, теплоту.


Или мужчины, которые: бледнели, потели и трепетали в присутствие любимой — ясно же, что в жизни своей не обдумывали производить: эякуляцию вместе с агонией... Высшая степень их мечтаний было касаться губами: шеи, губ... Как-то так.


Доказательство негативной вселенной проявляются, в общем-то, постоянно: мы все, просто, как-то к этому привыкли и как-будто это так и надо. Абсолютно дичайшие мысли: ни к селу, ни к городу; ни в лад — ни впопад, - это ж, как дождь со снегом поздней осенью: орошает постоянно, эта гадость, наш мозг.


Несёшь кипяток мимо гулюлюкающего ребёночка: «Вылей весь кипяток на него! Повод будет поржать, повеселиться!» Откуда это? Что это? Для чего это?! Или
заходишь с какой-то ветхой старушкой к ней в дом — мысль: «Хорошо бы её сейчас, старушонку-то эту пакостную и припечатать чем-нибудь тяжёленьким по тыковке... Ну, чтобы воздух не портила и не заражала: дрянь старая».


Что к чему? Что почему? Что зачем? Старушка - это добрая соседка: с которой ты дружишь, которую ты любишь. Или влюблённые повздорили, когда любимый был выпимши и вдруг он в ярости орёт: «Да я тебя топором щас нарублю на мелкие кусочки и в унитаз спущу!» Хотя он даже близко не думал никогда в этом направлении и не слышал, ни от кого, ничего подобного.


А ведь абсолютно из ничего, не берутся: сумасшедшие и дичайшие идеи.


Так негативная вселенная действует постоянно: без передышки и выходных, - действительно, как осенний и моросящий дождь со снегом. Эдакая моросейка. Зондирует так сказать, с-с-с-сука: готов ли ты?.. созрел ли ты?.. можно ли на тебя положиться?.. Положиться в отвратительном смысле этого слова.


И вот, если никогда не молиться, чтобы хоть немного, хоть малёхо, разгонять этот морок... то курочка по зёрнышку-т клюёть, по зёрнышку! Предуготавливает так сказать почву. Одну дрянь посеяла, вторую дрянь посеяла, третью. Ну, там, типа, дело-т известное:


«Разве ты не видишь, какое хамло везде и всюду?.. Один ты только нежный, один ты только скромный, один ты только интеллигентный. И живёшь среди одного хамла». «Возможно ли жить среди этого скотства? - клюёть курочка, д, стараеться, - самому что ли становиться таким же хамом, таким же скотом? таким же быдлом?»


«Да это невозможно — жить среди этого скотства!!!» И вот, интеллигентный человек близок уже к перевёртышу! Ну, ещё пара-тройка: тик-ток, так-так, клюв-клюв!!! «Не лучше ли уйти из этого мира, чтобы самому не стать скотом и громко хлопнуть дверью напоследок!!! Чтобы штукатурка, у них, у гадов, посыпалась!» Вот оно! Вот оно! Опачки!


Вот он перевёртыш! Оба-на! Доклевала курочка! И маньяк уже готов! Осталось просто: создать ситуацию!


А ненависть уже есть. Злоба уже есть. Все люди — скоты — уже есть! Невозможность жить среди скотства — есть! Где все только пожирают друг-друга под солнцем — есть! Кто сильней тот и прав — записано! Уйти, но напоследок громко хлопнуть дверью — сдано в печать!


Вот готовый перевёртыш: вот и готовый маньяк. Жди только ситуации. Жди только последней установки: загипнотизированный ты гипнотик — марионетка на ниточках из тьмы.


Это ежели не молиться: скромному и интеллигентному человеку.


                23


Но Лука молился — потому, что человек не может жить без Бога. Человек, просто, не может жить без Бога!


«Отче наш...» - читал он без конца и края... А так же: «Господи, Спаси и сохрани...» И рядом с ним, видя в какой-то момент: всю невозможность, невероятность, немыслимость прервать этот Бедлам, вакханалию, неистовство — молилась Алёнушка.


Она бухнулась на колени - прямо в проходе, между кресел, в своём салатового цвета костюмчике и косыночке на нежной шейке, и тоже читала по памяти: «Отче наш...» - сколько могла вспомнить.


Нет, сначала она пыталась оторвать насильников от их жертв: вцепляясь им даже сзади ногтями в глаза — со словами: «Что же вы делаете?» Но те только отмахивались от неё, как от назойливой мухи и она вновь летела, в своём красивом костюмчике — больно ударяясь об кресла и об пол.


Поняв наконец, что это бесполезно и видя, как молится Фарсаф Феофилактович Зюзин — не видя ничего вокруг... она тоже стала молиться.


И мухи, вдруг, перестали жужжать и отвратительный скрежет, по обшивке корабля, прошёл. Кто-то перестал раздирать самолёт своими когтями. И какое-то бесконечное, казалось, время: падающее воздушное судно — с самого начала этого Бедлама... как-будто пилоты бросили свои штурвалы и изничтожали там друг-друга... вдруг выравнялось.


И самолёт перестал падать в пике: завывая предсмертно двигателями... а стабилизировался, пошёл плавно, и гул его стал мерным и успокаивающим; и двигатели заработали, как у бабушки...


По проходу, между креслами, шёл ангел и только чуть прикасался к голове насильника, к голове маньяка, к сумасшедшей его головушке, как тут же, тот вспоминал своё детство... как он ждал от бабушки гостинца и прыгал на одном месте, как заведённый... как были помнится такие цыплята, которых надо было заводить, под брюшком, ключиком и они потом прыгала по ровному столу и клевали всё сподряд...


Ну, игрушки были такие... И он, по приезде бабушки, хватался за любую её принадлежность туалета... ну, за одежонку там, или просто за руку: и прыгал, прыгал, прыгал — именно, как тот заведённый цыплёнок!..


И даже не так он ждал гостинца, как то, что бабушка — это дорога, бабушка — это абсолютно сказочные края: в которые они поедут!.. И по чудной и волшебной реке, а потом и по таинственному и притягательному таёжному лесу!..


О-о-о-о-о-о, был ли в его жизни, мир: более сказочный - чем в детстве... где всё было живое, со своим характером: и совок, и заслонка, и кочерга...


А уж если у бабушки был ещё какой-то гостинец — то радости просто не было предела! И он прыгал, прыгал, прыгал: мелко-мелко, как тот цыплёнок!


Начинали ли они читать какие-то книги с бабушкой...
Как он видел это всё! Как оживали пред ним все эти сказочные миры: лаптя, соломинки и пузыря... как брёл всеми изгнанный гадкий утёнок: среди дождя, среди промозглой осени... и он плакал вместе с гадким утёнком и мёрз вместе с ним... ему так же становилось холодно — ведь он шёл рядом...


Так же, как и с Дюймовочкой, он летал вместе с ласточкой и эльфами — с цветка на цветок!..


О-о-о-о-о-о, а когда он сам начал читать... как путешествовал он с капитаном Ко-Ко — благодаря зелёному стёклышку! То есть он натурально был в Антарктиде: среди пингвинов — вместе с капитаном Ко-Ко — и они утепляли их своим пухом!.. Он видел этих пингвинов! Видел эти айсберги! Ну, вот, как сейчас вас...


И добро всегда побеждало зло... и зло с позором — теряя мех и пёрья — бежало... и над ним только стоило посмеяться и вместе спеть: «Есть городок Валяй-Форси, там целый день: валяй, форси! там целый день: валяй форси! Но он, друзья, далёко!»


И вдруг, он здесь... в этой мерзости... в этой гадости... сжимает горло какой-то прелестной девушке. Он ли это??? Кто это? Кто этот изверг рода человеческого? Это он? И он начинал рыдать. Просто рыдать: без мыслей, без желаний, без порывов...


Как могло так получиться? Как он из детства - попал в это сумасшествие? Как это произошло?..


И ангел, который чуть касался его главы... Не карал мечём огненным, не давил его, как червя навозного; не отсекал бошки, как Змею-Горынычу... а просто касался... то есть он заранее понимал, всю эту его психическую болезнь... что он просто болен... он сумасшедший... У него морок...


И от этого ещё он рыдал, что такую дрянь, ещё и кто-то пожалел. Кто-то его жалеет... Кто-то его Любит. И «здесь, - как писал когда-то Серёженька Есенин, - зарыдает и корова». И он рыдал.


И так вот и шёл по проходу этот ангел: касаясь голов больных... и бесноватые успокаивались, затихали и приходили в себя. Кто-то начинал рыдать, кто-то очумело смотрел перед собой, кто-то молча склонял голову на свои руки и молча так: качался и качался... все понемногу приходили в себя.


Лука и Алёнушка тоже как-то ошарашенно проводили ангела глазами, который ушёл в бизнес класс.


И здесь Алёнушка, взяла всю свою волю в кулак и попыталась привести все свои голосовые связки в норму:
- Господа, господа, занимаем все свои места: согласно купленным билетам, - постаралась пропеть она, - вот вы, господин, с какого места? - спрашивала она у одного, у совсем уж потерянного мужчины: стоящего в проходе, - давайте сейчас постараемся вместе найти, где вы сидите.


- Что всё это было? - начал затрагивать кто-то тему...
- Давайте о хорошем, - так, как-то начал Фарсаф Феофилактович Зюзин, или Лука. - Да, мы с вами живём в больном мире. Да, мы с вами, живём среди больных людей, среди сумасшедших людей, которые стали больны потому, что никогда не молились, или если и молились — то неискренне.


Но человек не может жить без Бога. Человек не может жить без Бога. То есть сам по себе. Он сразу же подпадает в сферу влияния: тьмы, хаоса, Бедлама. Третьего, как говорится, не дано. Или ты с Богом, или ты без Бога.


И вот, во-первых: сам молись искренно — потому, что без Бога нет Спасения. И это будет первое твоё просветление окружающего тебя мира... а во-вторых: сам сделай что-нибудь доброе, что-нибудь Светлое... и делай это постоянно: помогай кому-нибудь, спасай кого-нибудь... и совсем даже и не важно кого, но спасай и спасай... делай то есть это постоянно.


Не смотри, то есть, по сторонам: какой Иван Иваныч и Иван Никифорович — скоты. О не смотри на это! Не уподобляйся им. Почему вообще: ежели вокруг тебя скоты — то ты им должен уподобляться? О нет! Совсем даже нет!


Молись и делай свои добрые дела, и тогда всё в твоём мире, всё в твоей жизни: встанет на свои места. И вы уже здесь, на земле, можете жить, как в нирване — то есть в вечной радости. И совсем не среди скотов, а среди больных людей, которых просто жалко; и их, как и всех больных людей, надо лечить и спасать.


То есть, здесь уже — на земле - жить в раю, а после смерти: так прямо и перейти в рай. Ни в ад, который все мы, не молящиеся, сейчас вызвали: своей злобой, своей ненавистью, своим осуждением... А совсем даже наоборот.


- А что это, вообще, сейчас было? - заговорил, вдруг, ещё один мужчина — эдакий лысоватенький.
- Об этом лучше не вспоминать, господа! - так сказала Алёнушка.
- Интересно здесь не то, что было... а кто сейчас шёл по проходу?!. - так молвила Александра Ушкановна Стык -
по моему — это был Иисус Христос... Вам не показалось, господа?


- Это был ангел, - молвила дама с огненно рыжими волосами.
- Он так был похож на моего покойного сына, - продолжала как в бреду Александра Ушкановна. - Да, у меня был сын, господин проповедник. Он бухал, как проклятый. Ну, это вообще обычная российская история. Как-будто наших мужчин кто-то проклял.


- Кто, кто... - это был вновь, тот лысоватенький господин у которого, пока у одного только, прорезался голос: остальные пока всё ещё находились в глубочайшем шоке. - Да вы и проклинаете нас дамы. А кто ещё кроме вас? У вас нет сил и поэтому: все вы — ведьмы — только и пользуетесь, что: заговорами, наговорами, проклятьями.


- Вам ещё мало того, что было, сударь? - так спросила его госпожа Стык. - Вы снова хотите в ад окунуться? где можно вечно обвинять друг-друга в низменных мерзостях.
Нет, наши мужчины пьют: потому, что они нежны... Да, нежны. Они не состыкуются с этой земной реальностью. Они не могут добывать в поте лица деньги, они не могут подсиживать коллег по работе, они не могут стучать начальству, они не могут биться за место под солнцем: в виде, там, стоянки для своего автомобиля, или дачного участка.


Они выше всего этого: наши мужчины. Они не от мира сего. И вот, чёрт конечно: тут как тут. И они выбирают: забыться, не видеть ничего вокруг, не ощущать даже всей этой окружающей действительности. Они таким образом протестуют против: пошлости, низости и гадости этого мира.


Это такая, как сказать: революция. Российская революция: против пошлости и низости этого мира.
- Вспоминаю здесь своего первого мужа, - молвила дама с огненно-рыжими волосами, - тихий, скромный, добрейший — пока трезвый. Но как только сволочь, подзашибёт: так натуральная сатана. Всё что нипопадя в руки хватает и убивать меня. Так, просто — ни за что — за то что я есть.


- Ну, я же сказала, что чёрт, как всегда: тут, как тут. Мужчины наши напиваются, чтобы окончательно с ума не сойти — от этого сумасшедшего мира. Чтобы хоть ненадолго забыться. Чтобы прервать этот вечный стресс.
Ну, а когда напиваются: тут уж они естественно, что себе не принадлежат. Тьма их и проклинает: хаос, Белые столбы. Наступает шизофрения — раздвоение личности.


Я это всё пережила: ни один год жила с сыном-алкоголиком, а более десяти лет. Пока кто-то, где-то, ночью, не пырнул его ножом... ну, такие же больные люди, как и он сам.
А сейчас, я вижу, как-будто бы и он сам: идёт-то по проходу-то по этому... и он всех нас прощает... - здесь госпожа Стык схватилась рукой за свои губы и слёзы хлынули из её глаз.


- Да, конечно, все мы во всём виновны. Во всех то есть земных грехах, - так размышляла сама с собой огненно -рыжая дама. - Я разве не спаивала своего мужа?! Какие-то бесконечные праздники, какие-то вечные застолья: дни рожденья, юбилеи... где обязательно нужно быть балагуром — произносить грузинские тосты — запивая их водкой (ни как грузины), шутковать.


Вообще шутить на тему русского застолья, новогоднего пьянства, где пить, мол, надо: несколько дней, опохмеляясь и т.д. - это как-то общепринято — всеми юмористами и всеми людьми... Общепринято веселиться и смеяться после этих шуток... Это называется юмором. А что здесь смешного?


Что у людей после выпитой водки начинается шизофрения? Раздвоение личности?.. И они в состоянии сумасшествия начинают убивать друг-друга и рвать на куски?.. Это разве смешно? Чему же тут веселиться? Но все, как  заговорённые, как загипнотизированные: ржут над этим. И ждут Новогодних праздников, чтобы начать многодневный запой.


Да, так вот он и начинается — алкоголизм: с бокала игристого вина, с опохмелки, с пьянства на несколько дней. Я тоже, как заведённая: ржала над всем над этим... над Новогодним пьянством — в несколько дней. Хотя, что здесь смешного?..


Когда мой скромнейший и интеллигентнейший муж начинал убивать меня в новогодние праздники: мне становилось уже совсем не до смеха. И без счёта дни рожденья, какие-то не всегда понятные праздники: всё это ведёт к алкоголизму, - где люди уже не вылезают из ада и пьющие, и вся их семья.


Но одни миллионы уничтожаются алкоголем, или делаются, в лучшем случае, инвалидами на всю жизнь;
но на их место, тут же! приходят другие и начинают ржать над разнообразными симптомами алкоголизма: над алкогольной абстиненцией и т.д.


Как-будто вы знаете... Как-будто мы все прокляты. Да, именно так. Уж то, что все поголовно больны духовно: так это точно. Ведь с этим же мы все рождаемся — поржать над чужим горем. Ощутить эдакое, внутреннее сладострастие: от чужого горя, от чужой беды... и даже не важно: болезни ли чужой, смерти ли...


И мы, вроде бы, даже так поохаем над чужой бедой и покачаем головой, покачаем головкой так... но чуть только отойдём подальше и сладострастие... и не потому, что это, мол, случилось не с тобой, а с другими... а тебя, мол, пока пронесло!.. да и вообще с умом-то твоим всегда пронесёт — от всех бед!.. Нет не поэтому. Да таких мыслей и не возникает...


А просто потому, что мы больны. Не зря же говорится: «Чужое горе — людям смех» - это же не про каких-то там извергов рода человеческого — это про всех людей. 
Да, мы никогда этого не покажем на людях: мы будем охать и мотать головкой и даже искренне будем всё это делать...


но только останешься один — и пошло поехало по родной до боли колее: «Допился всё таки — придурок лагерный», «Сколько можно жить во грехах — старому идиоту?..», «Ещё бы этой ведьме так не сдохнуть... ещё мало ей было мучений, гадине...» - и т.д. со всеми остановками.


Мысли как-то сами собой приходят, как-будто только этого мы и ждали: когда то есть останемся (наконец-то!) одни и ужо не надо будет, на людях-то, притворяться - строить там разные мины: огорчения, переживания, соболезнования. Когда уже не надо будет никого из себя изображать.


                25


Что вообще говорить про мирян, или про светских жителей, когда православные люди: каждый день молятся и каются, и исповедуются, и причащаются... но только выходят из церкви и тут же начинают и злобиться, и осуждать всех встречных и поперечных, и проклинать их — то есть вновь и вновь погружаться в то же самое сумасшествие, которое у них было всегда — в котором они только что каялись.


Иными словами, я просто, что хочу сказать, что мы все больны духовно. Мы все просто сумасшедшие люди: иначе чем же объяснить тогда, что миллионы и миллионы людей, как на хорошей войне — погибают от алкоголя — от разнообразнейших болезней вызванных ядом алкоголя. Тысячи и тысячи убивают друг-друга в опьянении, или в абстиненции; попадают в дурдом, становятся инвалидами на всю жизнь.


Но тут же, на их место, приходит новая поросль! Новые молодые люди — уже с сигаретой во рту (хотя знают, что в год, от онкологии, вызванной табакокурением: погибает 400 тысяч человек — только в нашей стране!..) и тут же начинают ржать над затяжными новогодними праздниками, над алкогольной: амнезией, абстиненцией, «белочкой», тремором и т.п.


И на УРА начинают затариваться алкогольной продукцией (название-то какое! А?! Ни ядом наркотическим!!! Алкогольная у них, вишь ты, продукция!) и лакать по любым поводам — молоко от бешеной коровки, - говоря попросту: жрать ханку.


Какой-то бесконечный ржач стоит над страной. Что это всё?! Что это всё такое?! По всем телеканалам, юмористы только и делают, что юморят на тему: как весело и смешно, кажинный день, бухать без передышки! И все дружно ржут над тем, что убивает и уничтожает миллионы людей, всю нашу Россию; над тем, что уничтожит и их самих в скором времени.


То есть сумасшедшие люди идут в ещё большее сумасшествие: в ад, в ужас - из которого уже просто нет выхода, - и все дружно ещё и ржут при этом.


И разве я сама, в этом во всём, не виновна? Разве я не пила вместе с мужем? Разве я не водила его по пьющим друзьям и подругам. Пока он, скромнейший и 
интеллигентнейший человек, не удавился от того ужаса - в который он попал.


Но, что это, в нас, за гадость, во всех, неистребимая? от которой не избавиться — во веки веков. Что это за сумасшествие, во всех нас, от которого не уйти? Как, мол, родились на свет горбатыми — так, мол, горбатыми и помрешь!


Немного помолчали. Самолёт мерно гудел и в салоне было: мирно, уютно и тепло.


- Я тут недавно встретился с Зэка, - как-то так примерно начал Лука, или Фарсаф Феофилактович Зюзин, - в тайге глухой — заплутамши там. И имел, с этим Зэка, продолжительную беседу.


Он отбывал свой срок в Сталинских лагерях — при строительстве трассы: Якутск — Магадан и сгинул на этой Колымской трассе: от дистрофии — от голода. Ну, у него просто сил не было идти уже - от голода — вместе с колонной Зэка и конвой пристрелил его при попытке улететь, при попытке к бегству.


Дак вот, что он мне говорил...
- Вы хотите сказать, что вы беседовали: с духом, или с приведением — давным-давно уже погибшего заключённого? - так спросила его госпожа Стык.
- Да тут думайте как хотите. Но вот, что он говорит конкретно, что все мы спим наяву и видим разнообразные, жуткие сны.


То есть, он прямо так и сказал, что ежели ещё и не молиться — то тогда ты даже и осознавать-то не будешь — свой жуткий сон. То есть, когда ты искренне молишься Богу Иисусу Христу — то ты, как-то ещё можешь отделять сон от яви - гордыню от Любви:


что ежели ты осуждаешь кого-то — то ты сразу же становишься лучше его и значит сумасшедшим. Т.е. когда ты молишься — ты хотя бы понимаешь это — ну то, что невозможно в Любви — если ты Любишь кого-то — становиться выше его. Если ты Любишь человека, немыслимо быть: выше его, лучше его, неравным...


Ну, потому что в каждом из нас живёт Любовь и возможно ли измерить Любовь в каждом человеке? Ведь это же немыслимо замерить: Любовь в каждом человеке. А к Богу нас приближает только Любовь — потому что Бог наш — Любовь. А где нет Любви, там только сумасшествие.


И вот, сколько в каждом из нас Любви, а сколько сумасшествия — возможно ли измерить?.. и значит Любить надо просто всех. Абсолютно всех — не разделяя — так говорит нам Иисус Христос.


Допустим в Индии, человек из касты неприкасаемых: Любит свою жену, Любит своих детей, Любит Индию — природу её, Любит творчество. А господин из высшей касты: Любит в основном жену и то не каждый день... детей он терпеть не может... да, и ещё очень Любит творчество. Кто из них ближе к Любви? В ком из них больше Любви и кто из них, значит, ближе к Богу-Любви?


Вот ведь какие вопросы: из которых следует, что неприкасаемый индиец — ближе к Любви и к Богу — нежели господин из высшей касты; а всё остальное — это просто сумасшествие (касты там разные). Всё остальное — это просто сумасшествие людей живущих во сне — в болезненном бреду — в кошмаре наяву; но правда все думают, что они не спят.


Но они спят — если Любовь в каждом человеке не измерить... а они взяли и разделили всех людей на высших и неприкасаемых. То есть гордыня, что Я лучше других — перекрыла доступ к кислороду — к Любви. И значит гордыня перекрыла им доступ к Богу, а они этого даже и не видят, и не понимают, что только и делают, что отдаляются от Бога.


Так вещал мне Зэка: «Или, - говорит, - мы, отбывающие срок в Сталинских лагерях... срок, который бессрочный: ведь невозможно отбыть срок в Сталинском лагере; и тот кто отбыл — это чудо.


Мы рады любому дню, который ещё раз настал; то есть, ещё один день! День подаренный нам Богом! Мы рады любой корочке хлеба. От одного только запаха хлеба: мы сходим с ума.


О в каких же розовых мечтах вспоминаем мы: маму, домашний уют, любимую женщину... где мы просто лежим, или сидим в задумчивости, а мама, или любимая женщина подаёт нам яства.


О как же любим мы свободу, домашнее тепло, уют — всех тех людей, которые создавали нам это всё - в прошлой жизни. О как же любим мы природу — русскую природу: берёзы с волосами как у девы... ёлочки, роднички... Как любим мы всю жизнь, которой у нас больше нет и никогда не будет.


А вы?! Любите ли вы, так же как мы, свою жизнь, которая у вас и так есть... которая у вас, как-будто бы само-собой разумеющаяся. Но это ведь не так!.. И вы уже не знаете, как ещё вам потратить свои деньги: как ещё изгалиться над своей жизнью, как ещё извратиться?.. Как ещё ужраться водяры от скуки, или каких ещё перепелов сожрать — от осточертевших устриц и омаров?..


И в ком из нас больше Любви к жизни?! В нас — которых вы даже за людей не считаете!.. Заключённые в
России — это те же неприкасаемые в Индии. Или в вас, которые не ценят: ни минуты, ни часы, ни дни; живут осуждая всех и проклиная - под девизом: «После нас — хоть потоп».


Такие вот всё вопросы: на которые нельзя с точностью ответить — в ком из нас больше, или меньше Любви. А может и не стоит? Может просто искренне молиться, чтобы как-то следить за собой: видеть, когда мы от Любви ко всем: начинаем переходить в осуждение. То есть, вновь засыпать наяву и погружаться в паранойю — в устойчивый бред — где ты просто лучше других — потому, что лучше других.


И только когда молится человек, только тогда и возможно отличить: сон от яви. Где явь — это Любовь, а сон — это сумасшествие. Только возле Бога неискажённое пространство и нет мути, и всё чисто и светло... но чуть только отдаляешься... и вот... и начинается сразу же пляска святого Вита, где страсти дёргают твоё тело за разнообразные органы и ты выделываешь трепака, как последняя марионетка.


Особенно конечно, человека кодируют во сне. Ночь — царство тьмы, хаоса и кошмаров. Что снится человеку? Что он — это совсем не он, а не пойми кто. То есть и я - не я... и лошадь не моя.


То он уже женщина (ну, это если он мужчина), то какое-то чудовище и куда-то, не пойми во что: превращается, трансформируется... происходит какая-то бесконечная метаморфоза, где ты — это совсем даже не ты, а не пойми кто. И только с наступлением дня у человека, так, более-менее, проясняется в голове, а с наваждением ночи: вновь зачинается — эта пляска святого Вита — самопроизвольное дёргание конечностей: и снова: я - не  я и лошадь не моя.


И если человек не молится — то тьма всё более и более захватывает его и он уже просто никогда не просыпается. Нет: он бегает, прыгает, орёт! Ставит мировые рекорды! Кого-то избивает, кого-то насилует, грабит, проклинает! То есть совершает абсолютно все действия, общепринятые для бодрствующего человека, но разум его спит. Он находится, не просыпаясь, в кошмарном сне.


Нет-нет, да иной человек восклицает: «Мне порой кажется, что всё это мне снится... что всё это только сон... и когда-нибудь, ведь... кто-нибудь и придёт, и разбудит меня от этого кошмарного сна».


Но стоит только помолиться, как всё это бесконечное мерячение, бесконечная трансформация, хаос в голове: и пусть ненадолго, но прекращается. И человек осознаёт себя в природе, в вечном покое, у Бога под крылом...»


Вот, как-то так примерно и говорил мне этот Зэка. Вот вы, мадам, - обратился здесь Лука к огненно-рыжей даме, - извините, но как вас зовут?
- Роза, - отвечала та.
- Как ваше отчество, сударыня?
- Без отчества.
- Но я же не могу вас так называть.
- Зовите меня просто: госпожа Кингстонблюм.


Фарсаф покивал здесь головой:
- Вот вы, госпожа Кингстонблюм... то, о чём вы говорите, о невозможности каждому человеку: избавиться, в себе, от сумасшествия — ведь это и есть доказательство того, что сатана и бесы, и вся эта нечисть существует.


Чем же ещё объяснить что именно восемь этих низменных страстей? И именно у каждого человека они присутствуют. И невозможность, самому человеку, избавиться от этих страстей. И об этих страстях было сказано за тысячелетия до нашего рождения: с точностью до микрона.


Откуда за тысячелетия до нашего рождения — в древнем Риме (в котором не было, вы уж извините меня за подробности, но даже «трубы!» (ну мобилы), не говоря уж о ноуте, планшете, айфоне, андроиде и прочего «железа») знали, что Нюра с Дуней обзавидовавшись соседке, или звезде из Инета и разозлившися, что это не они!..


станут проклинать и соседку, и звезду Инета до тех пор:
пока с ней что-нибудь не случится (это с соседкой и со звездой Инета!), чтобы уж, они тогда, от души, как говорится, позлорадствовали.


Откуда в древнем Риме могли знать, что Саше с Уралмаша, в гордыне-т своей величайшей, покажется невозможностью существование среди скотов. Где Саша нашёл скотов?! Мама его что ли скот? Или бабушка? Которые только и делали всю жизнь, что гуано за ним убирали.


На работе у тебя какое-то скотство? Ну, перейди ты на другую работу! Переведись в другое учебное заведение... Но Саша выбирает самый, как ему кажется, экстравагантный, непохожий на других выход (хотя об этом, как раз и говорили в древнем Риме) это бухать от неустроенности жизни и жрать ханку всем назло.


Ну, потому, что он не может жить среди скотов, потому что он выше этого скотского существования. И вот, устраивает в своей уютной норке: такой ад — своей маме и бабушке, что перекрывает уже все скотства полученные им ранее от других.


И из уютной норки своей он делает такой Бедлам и хлев, что мама с бабушкой просто не успевают даже убирать за ним. А потому что алчность (о чём писали в древнем Риме), потому, что мало того, что у тебя и так есть. Потому что гордыня, когда себя ты считаешь выше кого-то. Это прям совсем беда.


Это открытие ящика Пандоры, где уже никого не жаль: ни мамы, ни бабушки... что уж говорить там про других... И тоска-а-а-а-а-а... такая тоска — от всеобщего закона джунглей, где побеждает сильнейший — что жить-то не хочется!.. не то что там беречь своё тело, или родственников от алкоголя: ну, потому что им же придётся, опять же, убирать за тобой гуано — когда тебя, от пьянки, хватит удар — и ты будешь лежать как чурка и тока моргать.


Но откуда в древнем Риме-то знали про твою тоску и говорили об этом? Откуда в древнем Риме знали про твой алкоголизм и описали его тремя из восьми смертных грехов — это гордыня, алчность, тоска (алкоголизм — это то же самое самоубийство). И производные от открытия ящика Пандор-р-р-ры — обязательно какая-то: гадость, мерзость и скотство — против которого (как это казалось бы!) ты и боролся.


То есть, всё это наше сумасшествие, госпожа Кингстонблюм - о котором вы здесь рассказывали и является доказательством Бога и дьявола.


- Но подождите, погодите, сударь, - так всполошилась, вдруг, Розочка. - А в моём случае... то есть в случае моего мужа, которого я таскала по своим друзьям и спаивала, где здесь эта ваша триада: гордыня, алчность и тоска? У него!.. Он шёл за мной, как телёнок на убой и я его спаивала. И я его уничтожила: подключив ко всеобщему сумасшествию.


- Ну, он же не мог, не знать, что он вытворяет в пьяном виде? Почему же он не побежал лечиться? Почему он не лупил во все колокола? «Спасите, помогите, пр-р-р-р-ропадаю!» - так озадачивал вопросами Лука. - Да потому, что он полюбил сумасшествие. Почему он не спасался от своего сумасшествия?


- Ну, просто, он везде следовал за мной, как телёнок. Во всём он слушался меня. А я водила его по гостям: хотя знала прекрасно — чем это всё кончается.
- И с вашей стороны, сударыня, была гордыня, что мол, со мной-то, ничего ужасного не может случиться. Что я-то, мол, лучше других — не то, что какие-то там «синяки» на помойке. Уж я-то никогда, мол, не сопьюсь до такой степени. Я-то, мол, лучше других!..


И грела власть над мужем. Чего, мол, хочу — то с ним и делаю — это тоже гордыня. Здесь и алчность ваша: вам было мало вашего маленького мирка, который — очаг этот махонькой — беречь надо было незнамо как: в мире зла и сумасшествия. А вам был скучен этот махонькой ваш мирок; вам было мало вашей Любви с любимым... вам хотелось большего!.. Ещё чего-то!.. Ещё чего-то... Ну, что же, как говорится, получай фашист гранату.


И он... Д, каким бы ведомым он ни был, ну, неужели ему хотелось очнуться однажды утром и обнаружить рядом жену с раздробленной головой, а в своих руках молоток? Каким бы ведомым он не был, но если он любил вас: он должен был бежать куда-то, к каким-нибудь дальним родственникам — лечиться там от алкоголизма и потом уже вызывать вас туда же — на условиях, что и вы навсегда перестанете жрать ханку.


Вот, что делает, в этом случае, любящий человек. Но он больше полюбил сумасшествие. Со мной, мол, не произойдёт окончательное раздвоение личности, чтобы я до конца убил свою жену, - хотя каждый раз происходило раздвоение и спасало от убийства только чудо... Я мол не такой!.. Что же это как не гордыня?


Что я, мол, всё-таки не опущусь до такой степени, как всякие там «синяки» - до убийства соей жены, - хотя каждый раз опускался. Это гордыня: в которой он полюбил сумасшествие.
- Да он удавился: не в силах более переносить этого ужаса — видеть меня избитую! - воскликнула здесь госпожа Кингстонблюм.


- Я уже говорил, куда надо было бежать, чтобы всех спасти. А так он поступил, в точности, по писанному в древнем Риме: то есть невозможность жить среди скотства и удавка. Опять же гордыня, что я мол лучше других... и тоска, отчаяние от того ужаса, в который завело его сумасшествие.


И вам ещё мало доказательств: Бога и дьявола? когда вся наша жизнь, ну, разве что с маленькими нюансиками (полутонами) описана две тысячи лет назад! Вся наша жизнь описана! И написан ответ на все ваши восклицания: «Что это в нас, во всех? Прокляты мы что ли все, когда в каждом из нас сидит неистребимое сумасшествие!»


Чёрт во всех нас, или бес, как там его ещё называют: ответственный, так сказать, за всё, за наше, сумасшествие в этом мире. И сумасшествие — это тьма в каждом из нас — ведёт нас только к погибели, к полному уничтожению: к стиранию в пыль.


И это было сказано: две тысячи лет назад, в древнем Риме и как говорится: не убавить здесь ничего и не прибавить. Скажите ещё, что это не доказательство: Бога и дьявола.


                25      


Все как-то помолчали. Самолёт только уютно гудел: мерно покачиваясь и мерно покачивалась вместе с ним стюардесса Алёнушка: стоявшая между рядами кресел 
и внимавшая Зюзину.


- Неужели всё так безотрадно? - воскликнула Розочка.
- Да почему же безотрадно, мадам? Я же уже говорил вам, что единственное наше Спасение — это молитва. Когда мы молимся, мы соединяемся с Богом и тьма отступает от нас.


И потом, тот же Зэка, мне говорил, что все они: и враги народа, и блатные, и уголовники — вообще все, какие есть: заключённые и конвой — какой бы яростный и зверский он ни был... все они уходили в свою родную страну — к своим родственникам.
- Это, как это? - возмутился было Инсекторович, - а ад тогда для кого? - обиделся даже он.


- Нет, ну, понятно, что особо злобных и сумасшедших: хватали черти и тащили крючьями в ад... но всё это до той лишь поры: пока больной и сумасшедший грешник не начинал молиться. А как только вспоминал он: в ужасе-то кромешном, в кошмаре-то жутком, в аду-т беспросветном — о Боге... и начинал блеять, как та заблудившаяся, блудная овечка: провалившаяся в выгрябную яму: «Спаси меня, Господи и сохрани»


Как только искренно поминал он имя Господа: так эти твари-то все слабли и отступали. И Бог являлся и тащил его, как ту овцу, из выгребной ямы... и грешник, от великой Божеской Любви, вдруг, начинал так рыдать... так рыдать... не чая, не надеясь и не предполагая никогда, что его можно тоже так Любить...


Ну, там, понятно, что: детей, или там героев, праведников, святых... Ребят, которые, как говорится: подвизались, там... Боролись... Но что его??? скота, хамло и быдло... Его? Гада, мразь и садюгу?.. И он начинал так рыдать... так рыдать... что льды Антарктиды, которые есть в каждом человеке начинали таять. И таяли, и таяли...


и вот, он тоже уже шёл по родной до боли дороге, к родимой деревеньке...


- Вы, что же это хотите сказать, - не унимался Никафел, - что ад не вечен?
- Нет, почему?.. ад вечен, но только до тех пор: пока человек не начинает молиться. Но только грешник произносит первые слова молитвы... только он начинает: искренне и от всей души молиться — уповая при этом только на Бога: ну, потому, что не на кого больше и уповать-то ему... как тут же, ад начинает таять в его глазах, слабнуть и затухать... и он видит являющегося во всей своей славе Иисуса Христа — вечного победителя тьмы.


И вот, о чём дальше рассказывал мне Зэка, что стоит только дойти: по родной до боли дороге, до калитки: за которой, как ты это понимаешь и есть твой дом; твой вечный и самый родимый дом... Стоит только руками коснуться лопухов у забора и лепестков ромашки перстами...


Стоит только вдохнуть всей грудью твой родимый и неповторимый воздух... как тут же ты себя чувствуешь свободным: от гнёта низменных страстей. Бывают ведь и здесь, на земле, такие моменты и часы, а у молящихся
людей и дни, когда ты себя чувствуешь свободным от восьми смертных грехов, когда они не одолевают тебя своим вечным и страстным желанием и своей вечной и мерзкой неутолимостью.


Бывают ведь и на земле моменты и часы покоя, а у молящихся людей: дни покоя (когда не владеет тобой гордыня, что: я, мол, лучше других). Так вот, в том мире — это обычное явление — отсутствие страстей — как в нашем мире дышать.


Видимо, всё таки, эти восемь смертных грехов прискрипываются к нам вместе с обретением: материального, земного тела. А в том мире — в духовном и тонком теле — эти страсти не могут обретаться.


Но какое же там творчество... Твои самые близкие и любимые родственники, сидят там за столом и пьют чаи из разнотравья. И вот, кто-то из них поёт, кто-то читает, кто-то рассказывает удивительнейшие истории...
и ты, когда присоединяешься к ним: тоже находишь в себе поразительный творческий талант — о котором, возможно, на земле и не подозревал.


И вот, кто-то ещё там рисует и картины: уединяясь на природе, кто-то просто ходит по чудесной красоты лесам: и впитывает, и пьёт, и наслаждается их красотой... а потом приходит к столу: любящих его людей и рассказывает, рассказывает, что видел, что созерцал, что ощущал при этом — сливаясь с Божеской природой.


И живут они там, таким вот образом: веками и тысячелетиями: и нет там смерти, нету болезней, нет горя. Вот о чём мне рассказывал этот Зэка... и вот, кстати, вспомнил, как его звали: звали его Ванечка; да-да — Ванечка.


- Ванечка, Ванечка... - отозвалась эхом госпожа Стык, - и вы полагаете, что всё это правда?
- Ну, знаете, когда читаешь об этом, черпаешь из разных источников... начиная от «Книги мёртвых», до «Евангелия», до святых... и пусть в разных интерпретациях (истолкованиях), но об одном и том же.


Когда сам лично, сталкиваешься с этим всю свою жизнь: как мадам Кингстонблюм, всю жизнь сталкивается с одолевающим её и других: сумасшествием — от которого не избавиться, не скрыться, не спрятаться...


Когда только что, на ваших глазах: мы, с госпожой бортпроводницей нашей, Алёнушкой, читали: «Отче наш...» и только это и спасло нас: от ещё большего «Бедлама» и от всепоглощающих «Белых столбов»... то каких же ещё-то вам нужно доказательств и какие ещё вам нужны факты и аргументы? - недоумевал Лука.


- Да нет... я не об этом... Я о том, что неужели мы всё таки встретимся с дорогими людьми?.. Ушедшими от нас... И неужели я встречу вновь своего сыночка?.. и мы с ним договорим... Мы так с ним о многом не  договорили.
- На разговоры с ним, у вас будет вечность и даже больше. Потому что время — в нашем понимании этого слова — там просто отсутствует. Там нет ни возраста, ни старости. Тот, кто умер здесь (на земле) пожилым — тот молодеет там до тридцати лет... тот, кто погиб молодым — тот взрослеет до тридцати лет... и в этом возрасте, он уже просто остаётся там навсегда.


- Это мне пожалуй нравится, - заколыхалась Розочка. - Это единственное обнадёживающее, что я слышала за последние много лет.
- А вы знаете, господа, - затрепетала, вдруг, Алёнушка. -
А ведь в детстве... я конечно не знаю как другие... но я и жила в этом мире: где нет смерти, где нет болезней... В том мире, всё было: волшебно, сказочно и чудесно...


И была живая не только оловянная ложка — мать всех солдатиков... но и старые, и скрипучие дверные петли, и ржавые гвозди в них... Я помню, что я общалась со всеми цветами: выраставшими в нашем дворике — без каких либо задних мыслей, что они могут мне не отвечать... что они могут быть неживыми... Ну, там просто, мол, многоклеточные растения, как после нам это вдалбливали в школе...


И только сейчас, много лет спустя, я смотрю про колибри, которая одна только может опылить: определённый вид цветка... и никто больше - кроме неё... ни одно насекомое!.. И у одной колибри: клювик удлинённый и она может пить нектар только с одного цветочка... у другой колибри: клювик экзотически загнутый и она может опылить только другой — определённый вид цветка...


То есть и цветочки: без созданных (эксклюзивных — в одном экземпляре) — только под них колибри — погибнут... и колибри умрут от голода: без экзотических, только под их клювики, цветов. Иными словами: отменяется полностью естественный отбор — потому, как вся эта флора и фауна — могла возникнуть только сразу, вдруг: как ключик и замок.


Ни колибри ни дня не проживут: без нектара цветов, ни цветы без колибри не размножатся, не опылятся — завянут и всё. То есть подтверждается детская уверенность, что каждый из цветочков — это чудо из чудес — раз существование экзотических цветов — это великое и необъяснимое чудо!..


Оказывается, права я была в детстве, что всё вокруг нас: есть чудо чудное... и совсем даже не правы взрослые, которые уверены, что всё, что окружает нас: мерзко, пошло и гадко, - и ещё вдобавок внушают нам это в школе... в наш неокрепший мозг: что есть, мол, сказки, а есмь суровая правда жизни... Есть там, мол: чудо, Любовь... а есьм быт и пошлость, и скотство — о которое — эта самая Любовь и чудо: разбивается...


Но дело-то всё в том, что дети только что прибыли к нам оттуда — с нашей Родины... с нашей настоящей Родины!.. где нет вранья и скотства, и болезней. И всё есть чудо-чудное — потому, как всё это создал сам Бог: непостижимый в своей Любви — к нам всем — и существует возможность Его там лицезреть!


- Да и о Боге ещё, я что хочу сказать, - молвил Лука, - о Боге... Только там, в нашем родном мире: ты понимаешь истинную Благодать молитвы. Здесь, на земле — это сложно... Здесь ты живёшь в постоянном сумасшествии. И хочешь вроде помолиться, но мысли путаются: всё путается, всё в тумане...


Ты находишься в вечном, болезненном бреду. Начинают долбить какие-то мысли: и вроде бы и нужные... но когда это происходит во время молитвы — то уводят тебя от неё. И мысли такие: яркие и нужные, вдруг, начинают тебя долбить — чего никогда не бывает с тобой — пока ты не молишься, - что это просто является ещё одним доказательством: обаяния сатаны, обаяние ведущее в ад.


Ну, слишком уж это откровенно, неприкрыто и нагло — во время молитвы — чтобы увести тебя от неё. Именно во время молитвы. Вот вам и ещё одно доказательство: Бога и сатаны.


Нет, ты понимаешь конечно, Благодать от молитвы — чувствуешь её. И мысли приходят в порядок и хаос оставляет тебя, и сумасшествие отступает: пусть и ненадолго... И становится: хорошо, хорошо... Благодатно становится... Благолепно...


Чувствуешь ты, ту Благодать, которая через тебя: идёт на землю. Но всё-равно: хоть что-то понять на земле, хоть в чём-то разобраться — практически невозможно.


И только в том мире — во время молитвы — ты осознаёшь: всю прелесть, всю красоту и всю нужность молитвы. Ты можешь созерцать там Бога и видеть, как связь твоя с Ним — через тебя — как через проводника, идёт в тот мир: в котором ты живёшь... И Благодать Божия нисходит на всех — через тебя.


Как на Содом и Гоморру: нисходила Благодать Божия через Лота. Был там пока этот скромный молельщик: жили эти города. Жил там пока, муж этот праведный (конечно же грешный, но кающийся в своих грехах перед Богом) — грешили эти населённые пункты.


Но только Лот вышел из города и покинул ту местность, как тут же города воспылали: потому как минус накопленный: имеет невозможность существования. Зло самоуничтожается: и совсем даже неважно как. Скорей всего: ангелы спасали так души грешников — убивая их тела, чтобы они не падали ещё ниже в ад.


У нас, во время войны, где-то  глухой тайге, молится отшельник (какой-нибудь пожилой отец Сергий) и немецкие танки, на Курской дуге, в самый ответственный момент сражения: не заводятся. Не даёт двигатель искру и всё тут. И когда фашисты всё ж таки завели свои танки — то было уже поздно.


Или священник облетает в 41 году: на самолёте — Москву — с иконой. Когда немцы уже празднуют победу и в бинокль обозревают Кремль... Естественно, что он молится и призывает силы Света: огородить и охранить нашу Родину от зла.


И вот, при наступлении, наши войска находят в лесах, под Москвой: целые роты и полки замёрзших фашистов. Причём, там, ну ладно бы вся рота немцев забыла, как разводится костёр. Но замерзали гитлеровцы в таких позах: в каких замёрзнуть, даже теоретически, невозможно.


Например, замёрзшие офицеры стояли на ногах и обозревали в бинокль Кремль. Или, так же стоя, отдавали друг-другу приказы и честь. Ну, то есть, отдал честь и примёрз бедолага. Отсалютовал: выкинув руку вперёд с криком: «Хайль Гитлер!» - да так и примёрз на веки-вечные. Возможно ли сие?


Но наши наступающие войска обозревали именно такие замёрзшие роты и полки. Такая есть сила у молитвы.


И именно так, ты можешь, в том верховном мире, обозревать: как помощь твоя, идёт от тебя — через тебя — от Бога — сюда на землю... Ежели ты, там, молишься за наш сумасшедший мир: за людей здесь оставленных... и видишь там и созерцаешь ты, как спасает твоя, тамошняя, молитва и родственников оставленных здесь и самоубийц — ежели ты, как «очарованный странник» молишься за всех самоубийц...


и видишь, как одного выбрасывает твоя молитва из ванны окровавленной, другого вовремя вытягивает из петли... Ну, то есть, только в глазах начало темнеть от удавки-то: так сразу и такой ужас обуял, что больше и не пытаешься никогда вешаться.


Откуда к нам сюда помощь-то идёт: в самых, казалось бы, пиковых ситуациях? В самых экстремальных случаях?.. Просто, нет-нет, да, происходят поразительные и ничем необъяснимые чудеса... да вот, как раз оттуда они... где можно не только что молиться, но и видеть, как Благодать от Бога — через тебя — нисходит на самоубийц: и он, в последний момент, вдруг, передумывает травиться и отбрасывает от себя отраву.


Или бандит с поднятым над жертвой топором, вдруг, не может этот топор опустить: хотя всё вроде разложил по полочкам, там, продумал, как говорится, все ходы; все отступления, так сказать: опись, протокол, отпечатки пальцев... Совесть свою заткнул туда, где вырос у него, вдруг, половой орган.


Выгода-т была стопроцентная! (хучь и быстропроходящая), (хучь и сиюминутная...) Хучь и жизнь он клал троих людей: за свой лишь сиюминутный кайф... Но топор он так и не смог опустить. Не смог и всё тут.


Или маньяк, преследующий слабую женщину в лесу, вдруг, слабнет так — из-за внезапного, не пойми откуда взявшегося: такого сердцебиения, - что вдруг ставшие ватные под ним ноги, подгибаются и он прям садится на землю — от этой величайшей слабости.


И постепенно так, приходя в себя, он так, вдруг, начинает, как-то понимать, что эти замахи-то... они не для него... эти всполохи-то, эти перевозбуждения — они не для его здоровья... Эти крутые горки, эти крутояры, эти подводные камни: они не для его телеги и не для его кобылы... которым является его сердце... эти тёмные ночки, эти разбойные посвисты, эти лихие денёчки, - они совсем даже не для его сердечнососудистой системы...


и что надо быть и жить, как-то поскромнее...


Понятно, что больной; понятно, что сумасшедший... но надо, как-то жить скромнее, что ли... с его-то здоровьем: быть тише воды, ниже травы... Ну, там, по одёжке протягивать ножки, ни лезть со свинушным рылом в калашный ряд, знать как-то сверчку свой шесток...


Ну, то есть, с его-то здоровьем... ну, там, выращивать герань на подоконнике, там... ну, поливать фиалки в поддонное блюдечко и ни в коем случае ни в горшочек... ну, там, щупать земельку у кактусят: не замокли ли?.. просыхают ли?..


А то ишь чё удумал!.. и он, как-то так, еле передвигая ноги: направляет то есть свои стопы к дому повторяя, как заведённый: «Быть тише воды, ниже травы», «Быть тише воды, ниже травы»; и ещё: «Нужно быть скромнее, надо быть скромней», «Нужно быть скромнее, надо быть скромней».


Откуда, то есть, все вот эти: ничем необъяснимые явления природы, у молодых людей? Понятно то есть: тремор, там, адреналинчик там — то сё, - ну, выброс адреналина в кровь. Но приступы стенокардии и ишемии старческие — у молодых людей со здоровыми
сердцами...


или просто невозможностью через что-то переступить, перешагнуть — до каталепсии... можно объяснить только ангелами, помощью Божией и молитвой кого-то, в верховном мире: за земный мир.


Такая вот, там, молитва у них — в том мире. И если в нашем мире, ты не видишь тех: кого спасает твоя молитва... то там, ты созерцаешь и Бога, и того — кого спасает твоя молитва... Вот же счастье-то где!.. это, конечно, кто в теме.


У кого, так называемая, зависимость от добра. Как зависимость от солнышка у цветочка, который не может жить без солнечного света... так всё больше и больше людей, здесь на земле, становится, - которые просто не могут, чтобы кого-то не спасать. Зависимость у них такая. Зависимость от добрых дел.


И счастье величайшее и ни с чем не сравнимое, когда ты видишь, как кому-то ты смог помочь. Да и когда не видишь... ты просто счастлив, как Бог, после любого доброго дела.


Здесь всё ближе и ближе, Фарсаф приближался и заглядывал в глаза Алёнушки: в карие, янтарные её глаза... как озёра таёжные: кристальночистые — от хвои ли они такие эти озёра?.. от листвы ли... коричневая волна где накатывает в жёлтый песочек: и тихо, и никого, и никогда...


и только плеск волны, и шелест листвы, и пение птичек...


И тут, он увидел, в окружении этих таёжных озёр: второго пилота.


«Ах вот оно в чём дело... - так, вдруг, всё понял он, - вот почему эта детинушка, эта сиротинушка, этот амбал доморощенный: так таял перед её грудками-пупырышками и не мог перешагнуть через неё. Ну-д тогда всё ясно».


Феофилактыч осадил... и салон самолёта, салон обычного эконом-класса — в хвосте всегда самолёта он (ну, самое безопасное место на воздушном судне) — стал, вдруг, как-то таять, таять...


                26


Лука лежал на диване и смотрел в окно... Дождь как-то так крапал и крапал... Стучал он как-то так в окно, стучал по подоконнику и набухшие капли: сонно, медленно нехотя — сползали по стеклу вниз.


«И было так всегда и будет так всегда... - вяло текли его мысли, - и вечный дождь...»


Лука поводил ладонью по лицу, потряс головою: «Эвачи меня колбасит...»


Он стал до бесконечности наблюдать за стекающими по стеклу каплями... И уже темнело... а он, он никуда не торопился. Потому что торопиться ему было некуда.


«А я ведь действительно был в салоне этого самолёта, - подумал он как-то лениво. - Ведь когда я молился в эконом-классе... во время этого Бедлама... то одна из сумасшедших бросилась на меня вооружённая пилочкой для ногтей... и если бы не Алёнушка: молящаяся рядом со мной... она бы всадила эту пилочку мне в глаз. Именно в таком остервенении и в исступлении: была та дама.


Но Алёнка стоя на коленях, как-то оттолкнула её и она отлетела назад, мне только по руке задела... а била-то она точно в глаз...» - Лука, как-то так нежно обозревал своё запястье: на котором была прорезана кожа — пилочкой для ногтей.


«Ну, господа учёные, - подумал он как-то так и хмыкнул, - ну, что вы на это скажете? Да-а-а-а-а. Ну и дураки же вы все».


Он долго так оглядывал своё запястье, а потом понял, что надо что-то делать. Как-то так нехотя поднявшись, он пошёл к аптечке. «А ведь я, пока ратовал и сетовал за молитву: «Отче наш...» - сам стал проповедником Господа Бога, проповедником Иисуса Христа...


Вот вам и галлюцинации... - как-то так примерно думал он, смазывая свою ранку фукорцином, - хотя, какие же это на хрен галлюцинации???


Я помню, вроде бы Горький Максим, описывая, как ктой-то, кому-то: всадил, в пьяной драке, нож в печень -
упал даже на пол от резкой боли: появившейся у него в области печени...


Такая вот, кря, сила искусства.


А тут... А тут... Боже, что это всё было? Ежели я даже патроны из этих видений себе притаскиваю... Это что? Тоже сила внушения? Ни фига себе, у меня сила внушения. Надо на оружейный завод устроиться: патроны, мля, кляпать.


Где там у нас оружейные заводы? В каком то есть городе? В Туле кажется... или там пряники?..


А что надо начать делать: так это добрые дела. И это факт неоспоримый. Добрые дела — это таблетки для души. И то, что некоторые, чересчур умные священники, проповедуют: что хоть не делай добрых дел — плохо; хушь делай, да всё одно: сразу же, мол, возгордишься... Прелесть там — то сё... Одуреешь, мол, сразу от того — какой же ты хороший.


А я так скажу, ты сделай доброе дело: ты пошли больному ребёнку помощь, ты подай нищему на пропитание, ты спаси, там, лекарствами, или ещё какой помощью — других людей. А мысленными баталиями с чёртом, судебными процессами с нечистой силой, тако ж тяжбами, духовной перепалкой с извечным врагом человечества: можно заняться и после спасения страждущего;


тем более, что заниматься всем этим до спасения, - губительно и для своей собственной души и для больного: ратующего о помощи. После того, как человек погибнет, - на нет, как уж тут говорится — и суда нет.


А после того, как человека спасли, тамотки-то мы уж разберёмся: и с прелестью, и с гордыней, и со всеми же проистекающими, - с помощью Божьей конечно. Потому, что без Бога, человек не то что там: является неполноценным... Без Бога, человек просто является никем и никакой.


Ну, не может цыплёнок выступить против хаоса: имея на вооружении свой пушистый пушок.


То, что каждый человек, без Бога, сразу же не сходит с ума и не оказывается сумасшедшим: то это только из-за того, что Бог: исподволь, невидимо и неслышимо, не нагнетая, не муссируя, не внушая никому и ничего, но опекает каждого цыплёнка: от самого рождения; и поддерживает, во всех его цыплячьих писках.


То есть все мы: живём, дышим, существуем, - только и благодаря только — Божескому крылу над нами, божией опеке... и ни почему другому.


Конечно, с возрастом, когда мы всё дальше и дальше отходим от Бога: не веруя в Него, не уповая на Него, не надеясь... то мы всё больше и больше становимся сумасшедшими. И у некоторых — у неверующих пожилых людей — это очень даже ярко выражено. Ушёл от Бога: стал сумасшедшим.


Но стоит только вспомнить о Боге. В любом: самом ужасном положении, до которого человек сам себя доводит: на земле ли это происходит, ещё при жизни... в аду ли уже это происходит: после смерти... Не важно где. Как помощь от Бога сразу же пойдёт к нему; как крыло Божие сразу же прикроет его: от вечной болезни, тоски и сумасшествия.


Стоит только вспомнить о Боге, взмолиться Ему: «Спаси и Сохрани» - так и сумасшествие, постепенно, но будет отступать; и больные галлюцинации перестанут материализоваться; и из ада, он начнёт выкарабкиваться.


Вот собственно и вся наша жизнь. В Боге, или без Бога. И не дай бог, чтобы без Бога».


«И очень хорошо, - так думал Лука дальше, подходя к окну, - что есть Чулпан Хаматова и Дина Корзун и их фонд «Подари жизнь», и «Русфонд первого канала «Дети»», и такой проект, и такая передача, как «Голос», где ты действительно можешь кому-то помочь, кого-то спасти...


И благодаря вот, всем им: просто надо, просто необходимо делать добрые дела, а не слушать иезуитскую казуистику от таких священников — у которых: горе от ума».


Лука стоял у окна: не спуская глаз с кос берёзовых; дождь всё лил и стучал в стекло, и по подоконнику, но на душе, как-то было светло так... и хорошо, и тепло...


«Это я только пересмотрел: с помощью госпожи Тереховой, с помощью шамана и Зэка — свою ненависть к больным людям. Это я только усвоил, с их помощью, что надо жалеть и Любить всех больных людей. И лечить по мере возможности: потому что родившись из утробы их матери, на месте больных людей: я был бы таким же, как и они — больным.


Да мне собственно и моих болезней хватает. Как говорится: «Чтобы оправдать любого тяжкого грешника: надобно просто вспомнить свою жизнь. Вспомнить: без балды, без дураков, не гнать ежели дуру, не лепить горбатого, по чесноку». И тогда действительно, как-то, всё само-собой рассосётся.


Кого винить? В чём винить? Если все мы, во всём виновны, во всех злоключениях на нашей планете. Если именно наши негативные мысли, к какому либо маньяку, и явились той самой каплей: после которой и открылся у него ящик Пандоры, после которой он уже никого не жалел.


А была бы у тебя хоть какая-то жалость к нему, к его больной жизни: и не открылся бы этот ящик. И ежели все мы, во всём виновны — значит и виновных-то нет...  если мы, конечно: раскаиваемся в своих грехах, понимаем их и стараемся больше не грешить.


Надо просто жалеть друг-друга. Жалеть и спасать, и без конца, и без края»


И именно как-то так думал Лука стоя у окна и любуясь берёзами... и на душе было хорошо, хорошо было на душе. И он чувствовал это как-то так: что чтобы не было в его жизни дальше и куда бы его не забрасывала судьба, и как бы она его не била... но с Богом


                Лето — 2020г. — Зима-1 — 2021г.