Эдгар Аллан По Ворон

"Ворон"

Когда усталый и печальный
Я о преданьях размышлял
И грёзы полночи киваньем
Закруткам фабул отбивал,
Внезапный  стук не нарочитый
Услышал в дверь. Кто-то пришёл!
Возможно, некий посетитель. —
И стук послышался ещё.

Я помню тот декабрь унылый,
В печи, как призрак, уголёк.
Уход Ленор. И всё постыло.
Я жаждал ту, что не сберёг.
Та дева ангелам подобна
Была сиянием своим,
И тяжесть чувств потери скорбной
Глушил сюжетом забытЫм.

Чуть слышный шорох штор лиловых
Так взволновал, как никогда.
И сердце рьяно билось снова,
Но я шептал:"То — не беда!
То — просто поздний посетитель
Стучится в дверь, сейчас войдёт,
Как будто бы войдёт в обитель
В черёд.

Вот, наконец, дух укрепился.
Я, не колеблясь, произнёс:
"Простите, сэр иль мэм, забылся
Я сном. А стук, как будто отзвук грёз.
Я Вас едва-едва услышал,"
Дверь нараспашку отворил. —
Там только тьма ночная дышит,
И никого, кто бы открыть просил.

И взглядом упершИсь во тьму,
Взволнованный стоял,
И страшно было самому мечтать, о чём мечтал.
Но только тишина в ответ.
Покой, не разговор.
"Ленор?" — я крикнул мраку вслед.
И эхом мне:"Ленор!"

Я весь горел. Вернувшись в дом,
Я громче слышу стук.
"Наверно, где-то за окном."
И я напряг свой слух.
"Быть может, здесь и встретить?"
И сердце замерло.
Но только ветер, только ветер,
И... никого.

Наружу ставни отворил.
И, будто господин,
Мне Ворон на окно ступил,
Таинственный, один.
Без пауз и не поклонясь,
Как будто важный лорд,
Взмыл на Палладу взгромоздясь,
Не задевая штор.

Красив, как чёрный эбонит.
И я спросил его.
"Пускай острижен ты, твой вид
Лихой.
Скажи мне, мрачных дел гонец,
Как звал тебя Плутон?"
И берегов иных жилец
Изрёк вдруг:"Nevermore!"

Я был ответом поражён.
Хоть с птицы спрос какой,
Скажите, кто благословлён
Историей такой.
Паллады трон чтоб усмотреть
Влетел бы птах сюда
И, прям над дверью пролетев,
Предстал как "Никогда".

Сидел на бюсте и твердил
Единственное слово,
Как будто душу в нём излил
Спокойно и сурово.
Я про себя пробормотал,
Что завтра улетит,
Как друг ушедший иль мечта.
На что он твёрдо "Никогда!" — опять мне говорит.

Всё сказанное — к месту.
А что ещё сказать?
Сумел, наверно, текст сей
У горемыки взять.
Наверное, немилосердно
Вселилась вдруг беда.
И неизбежно, и безнадежно,
И безнадежно, как "никогда".

Сей птах увлёк воображение.
Я улыбнулся, соблазнён.
И в бархат мягкого сиденья,
Как в эту думу погружён.
Что ты пророчишь, вещий призрак,
Из мрачных уст твоих когда
Исходит карканием быстро
Одно лишь слово:"Никогда!"

Его глаза сверлили душу.
Безмолвен и заворожён,
Главу откинув на подушку,
Я мыслью снова омрачён.
Не в силах лампа озарить
Ту, что могла б здесь возлежать,
Да и головку приклонить,
Но "Никогда!" и не бывать.

Затем эфир как бы сгустился,
Не Серафим ли сам кадил?
И я проклятьем разразился:
"Какому богу ты служил?
Ты послан мне, как передышка,
Испить забвения бокал.
Забыть Ленор мне? — Это слишком!"
И "Никогда!" я услыхал.

О ты, зловещий прорицатель!
Ты — птица, дьявол иль пророк?
От Искусителя объятий
Ко брегу мёртвому увлёк!
Скажи мне правду, умоляю,
В пустыне будет ли вода?
Мне это ужас навевает.
Но каркнул Ворон:"Никогда!"

О ты, зловещий прорицатель!
Ты — птица, дьявол иль пророк?
Ведь даже твари есть Создатель,
И каждый лёг у Его ног.
Скажи, я Небом заклинаю,
Обрящет ли душа покой?
И будет ли Ленор святая
Со мной
       тогда?
И снова слышу:"Никогда!"

Так возвращайся же к Плутону,
Птах, полный чёрных меток лжи.
И одиночества не тронув,
Ты, вынь свой клюв с моей души.
И бюст Паллады не разбей,
И улетай же навсегда,
Снимая облик свой с дверей!
Но каркнул снова:"Никогда!"

И он сидит, не улетает,
Крылами даже не порхает.
С Паллады демоном взирает
На тень, что лампа оставляет.
Душа моя из светотени
Ползёт по полу, будто сор.
Поднимется ли? — Nevermore.

17:22
15 февраля 2021 года

The Raven
BY EDGAR ALLAN POE
Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore—
    While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
“’Tis some visitor,” I muttered, “tapping at my chamber door—
            Only this and nothing more.”

    Ah, distinctly I remember it was in the bleak December;
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
    Eagerly I wished the morrow;—vainly I had sought to borrow
    From my books surcease of sorrow—sorrow for the lost Lenore—
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore—
            Nameless here for evermore.

    And the silken, sad, uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me—filled me with fantastic terrors never felt before;
    So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating
    “’Tis some visitor entreating entrance at my chamber door—
Some late visitor entreating entrance at my chamber door;—
            This it is and nothing more.”

    Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
“Sir,” said I, “or Madam, truly your forgiveness I implore;
    But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
    And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you”—here I opened wide the door;—
            Darkness there and nothing more.

    Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
    But the silence was unbroken, and the stillness gave no token,
    And the only word there spoken was the whispered word, “Lenore?”
This I whispered, and an echo murmured back the word, “Lenore!”—
            Merely this and nothing more.

    Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon again I heard a tapping somewhat louder than before.
    “Surely,” said I, “surely that is something at my window lattice;
      Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore—
Let my heart be still a moment and this mystery explore;—
            ’Tis the wind and nothing more!”

    Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately Raven of the saintly days of yore;
    Not the least obeisance made he; not a minute stopped or stayed he;
    But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door—
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door—
            Perched, and sat, and nothing more.

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
“Though thy crest be shorn and shaven, thou,” I said, “art sure no craven,
Ghastly grim and ancient Raven wandering from the Nightly shore—
Tell me what thy lordly name is on the Night’s Plutonian shore!”
            Quoth the Raven “Nevermore.”

    Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning—little relevancy bore;
    For we cannot help agreeing that no living human being
    Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door—
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
            With such name as “Nevermore.”

    But the Raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
    Nothing farther then he uttered—not a feather then he fluttered—
    Till I scarcely more than muttered “Other friends have flown before—
On the morrow he will leave me, as my Hopes have flown before.”
            Then the bird said “Nevermore.”

    Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
“Doubtless,” said I, “what it utters is its only stock and store
    Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
    Followed fast and followed faster till his songs one burden bore—
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
            Of ‘Never—nevermore’.”

    But the Raven still beguiling all my fancy into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;
    Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
    Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore—
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous bird of yore
            Meant in croaking “Nevermore.”

    This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom’s core;
    This and more I sat divining, with my head at ease reclining
    On the cushion’s velvet lining that the lamp-light gloated o’er,
But whose velvet-violet lining with the lamp-light gloating o’er,
            She shall press, ah, nevermore!

    Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by Seraphim whose foot-falls tinkled on the tufted floor.
    “Wretch,” I cried, “thy God hath lent thee—by these angels he hath sent thee
    Respite—respite and nepenthe from thy memories of Lenore;
Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!”
            Quoth the Raven “Nevermore.”

    “Prophet!” said I, “thing of evil!—prophet still, if bird or devil!—
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
    Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted—
    On this home by Horror haunted—tell me truly, I implore—
Is there—is there balm in Gilead?—tell me—tell me, I implore!”
            Quoth the Raven “Nevermore.”

    “Prophet!” said I, “thing of evil!—prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us—by that God we both adore—
    Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
    It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore—
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore.”
            Quoth the Raven “Nevermore.”

    “Be that word our sign of parting, bird or fiend!” I shrieked, upstarting—
“Get thee back into the tempest and the Night’s Plutonian shore!
    Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
    Leave my loneliness unbroken!—quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!”
            Quoth the Raven “Nevermore.”

    And the Raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
    And his eyes have all the seeming of a demon’s that is dreaming,
    And the lamp-light o’er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
            Shall be lifted—nevermore!