До радуги в глазах. Часть 8

                Маме моей, сестрёнкам её и братикам посвящаю

   В комнате было так темно, что мальчику приходилось крепко прижимать ладошки к закрытым глазам, тогда там начинался хоровод из разноцветных кругов: красных, жёлтых, зелёных… Он, силой мысли пытался послать бабушке сообщение, зачем она так бездарно забыла про него.  Сообщение дошло, и полоска под дверью всё-таки засветилась, и радио тихонько, почти шёпотом заговорило о флейте, сделанной из какого-то чудесного африканского дерева  сиреневого цвета, и какие сиреневые  звуки извлекались из флейты этой. Потом было про то, что смокинг мужчине жизненно необходим и  в каких случаях он необходим пуще всего. Васька бродил пальцами-ножками наугад по ковру на стене, по памяти, по светлым дорожкам между красными загогулинами, похожими на цыплёнка-табака.

    Васька не умел спать в слепоте и глухоте. Лучше всего, конечно, спать после бабушкиных рассказок, иногда тяжёлых, чаще тяжёлых, занимающих всю Васькину голову и душу, но сегодня бабушка перебирала какие-то бумаги и фотографии, говорила с кем-то  по телефону и никак на Васькино одиночество не отзывалась. Было ощущение, что она куда-то собирается. Васька не боялся остаться совсем один, он уже пожил достаточно, почти семь лет, это вам не собачий хвост. Да, и после того, что пережила его давешняя семья, уже ничего страшнее в жизни человеческой случиться не могло. Эх, смокинг бы ему! Ваське он виделся большим вместительным рюкзаком, со множеством кармашков на кнопках и молниях. Липучки Васька не выносил. Ему всегда казалось, что наживую, с треском, раздирается что-то живое.

     На кухне, где сидела бабушка, было тихо, но Ваське послышалось еле различимое хрюканье. Что?! Хрюканье? Мальчик отправился на кухню, привычно дивясь, какие же колюче-приятно-щекочущие эти сизалевые дорожки. «Сплошная когтеточка - думал о них кот Кочубей,- сплошная выгода»…  «Ишь, мудрятина пухнастая, разлёгся во весь коридор», – подумал Васька  о своём домовитом коте.

    - Ба…
   Бабушка плакала. Это было так дико непривычно, что Васька, не умея пожалеть, как следует, развёл руки в стороны, обнимая весь воздух кухни с бабушкой в центре. Плотные, концентрированные от её вечной сдержанности,  слёзы капали на фото, которое она держала в руках. У неё даже платка с непривычки не нашлось, она утирала их краем  вязаной кофты. Васька снял майку и протянул бабушке.
  - На, хоть майку, что ли… Всё помягше…
  - Ты почему не спишь? Зачем майку снял? Почему босой? Где тапки?
  - Много вопросов. У меня – один. Ты про что это плакать научилась на старости лет, на ночь глядя? А? Покажешь? Вместе поплачем…
  - Вместе смеяться хорошо. Плакать сподручней одному…
  - Я лежал там один, до радуги в глазах, не плакал же.
  - До радуги… Что это ты про радугу? Я ведь тоже про радугу плачу…
  - Значит, мы одной крови, Акелла, ты и я!
Бабушка улыбнулась.
  - Иди на руки, Маугли, а то всю малину на тебя изведёшь потом…

    Душевно так вот воткнутся всей сутью в бабушку и вязанку её, допотопную,  голубую с зелёными рукавами. Васька, когда распустил её прошлую кофту, наделал из голубых ниток путанных летних облаков, вот на рукава и не хватило. Вообще-то облака должны быть белые, но так как белых ниток не было, Васька придумал, что  облака немного дождевые, такие специально-голубые облака для тёплого дождя. А воротник оказался вдруг оранжевый, Васька не помнил почему…
  - Расскажешь про радугу?
  - Расскажу…

… В ту зиму страшную, вся беда, что была, свалилась на нашу семью. Мама братика маленького родила, целый месяц в больнице лежала. Папа наш под трактор попал, тоже был в больнице. Пашка, с гнойным перитонитом, как выжил, не понятно. Под весну уже, а мы всю семенную картоху, которую хранили, как зеницу ока, съели ещё жизнь назад. Молоко только и спасало. Но коровка наша отощала, сено на исходе.  Уж мы берегли её, кормилицу, за малым, не молились на неё…

   И тут люди опять пришли корову нашу отнимать за недоимки, ну, чего-то  мы там недодали в общак колхозный. Никогда я день этот не забуду.  Конец зимы, на припёке  снег развезло, он превратился в грязную жижу. И вот эти двое в картузах тащут её за рога, удавку на шею накидывают, она упирается, мычит страшно, как немые мычат, если их бить надумают. Представляешь, как плачет корова? Лучше б я оглохла тогда…  маленькие виснут на ней, падают в грязь, ползут на карачках, хватают за ноги, за хвост… Хвост мокрый, худой, ручонки соскальзывают,  они опять пытаются удержать, родненькую… А ей же больно, Майке нашей, она оглядывается, глаза, хоть умри на месте прямо, столько боли и недоумения…Они же как собаки, всё понимают. Корова в доме - это же больше целого мира было…
  - Недоумение – коровье слово какое-то… Я не плачу, бабушка, рассказывай…
  - Не плачь, Вась, выслушай, мне надо это передать кому-то, кого там не было, иначе мне этот день никогда не пережить…

 … Вымя у Майки пустое, до капельки выдоенное, титьки болтаются. Страшно, когда у голодных детей уводят мамку дойную…Увели. А увели, скоты, в соседний почти двор, к недоброй, ленивой тётке с чёрным глазом. Она, получается, нищая, одна жила, ей нужнее, чем семерым  детям. И мы видели нашу Майку каждый день… Пытка, Вась, из пыток…
Я помню так ясно: Галка маленькая по двору прошла, села на завалинку, платок на ней, который из половины маминого, та свой разрезала и сделала  двум младшим по платку, пальтишко перелицованное на сто рядов. Она сидит, смотрит впереди себя и говорит: «Лёля,  радуга! В пятнах всё небо, красные, жёлтые, зелёные…Кружится небо…» Как это, когда круги голодные в глазах у маленькой сестрёнки.

    И это  был предел запредельный … Дальше уже нам ни минуты бы не выжить. А тут ворота открываются, въезжает телега, папа, мама и хлопчик маленький, братик наш, изболевшие... А я стою у ворот и думаю: «Это они все умерли, наверное, и вернулись побыть с нами, пока мы умирать будем…» А вижу же, что живые… А мама ещё так на Галку маленькую смотрит и спрашивает, чьих, мол, у нас в гостях девочка такая полненькая… А нам-то примелькалось, мы не замечали, что пухла она от голода.
   
   Так я ничего про тот день и не поняла, Вась. Всю жизнь пытаюсь его прожить по минутам, и Галка моя пытается и все мы. И не можем никак. Да только с того самого дня запредельного предела, дела на поправку пошли… Как-то выбирались, держали руками друг друга… Вот тебе и такая радуга…

  - Раз мы вместе сейчас, бабушка, значит, ты день этот пережила. А сегодня отдала его мне на хранение. Мы на девятое мая, достанем патефон, тот в антресолях, заведём Катюшу, как ты любишь, возьмём смокинг, набьём его тушёнкой и крупой,  и на дачу поедем на вечное поселение…
  - Стоп, стоп… Что значит на вечное поселение, хитрован? Тебе в школу осенью. Ишь, как пристроился, хранитель дней моих! Вылитый Кочубей, когда тот под шумок, сосиску из пакета тянет. А смокинг причём? У тебя температура, что ли ? Как это смокинг набить тушёнкой? Светы небесные…
  - Это же рюкзак, бабушка. Кажется… Он мужчинам жизненно необходим. А что ещё необходимей, чем рюкзак?
… Бабушка опять хрюкала, только теперь она смеялась, утираясь, вконец измусоленной, Васькиной майкой… Они пережили тот страшный день. И мальчик сразу стал взрослый.
 
… Ночью Ваське снились мыльные пузыри, Радужные, легкомысленные пузыри, которые лопались от сытости. Вокруг - была бабушка. Весь воздух был – бабушка,  внук ею  дышал, и хотелось плакать, но плакать было уже нельзя. Он это помнил во сне. У него был их страшный день на хранении.