Банька

       Накинув на голову заношенную шубейку, красный, как вареный рак, Ванька вышел из бани. Гуто паря по промерзшему сугробу, направился к избе. Оббив валенки о приступок, устало вошел в дом и рухнул на кровать.
    — С легким паром сынок! Упарился? — ласково спросила Матрена. — Воды там еще много осталась?
    — Полно, — млея от блаженства, нехотя пробормотал Ванька.
    — Федь, сходил бы ты до Абрама. Пусть помоется, — попросила мужа Матрена.
    — Сейчас, — наскоро накинув полушубок, направился к двери Федор.
    В сибирское село, Титовка, Абрам пришел прошлой осенью. Пришел один. С собой имел лишь дорожную суму да сапожный инструмент. Сельсовет заселил его в старенький саман и направил в колхоз шорником.
Саман, несмотря на свою обветшалость, был вполне пригоден для жилья. Недостатком было лишь то, что он сиротливо стоял на усадьбе, заросшей метровой полынью. Его прежние жильцы, съезжая в город, разобрали все деревянные пристройки, не забыв про ограду. Но деревенский народ тем и хорош, что отличался своей простотой. Не успел Абрам протопить печь, как сердобольные сельчане стали оказывать ему свою помощь. Хоть помощь была и не ахти какой, но и принесенный в дар чугунок или ведерко были в хозяйстве великой ценностью. Зная о его бытовых трудностях, соседи не забывали о нем. Топя по субботам бани, грели воду и на Абрама. Без лишних расспросов, люди догадывались о причинах его одиночества и с жалостью относились к нему.
    — Позвал? — спросила хозяйка вошедшего Федора.
    — В бане уж. Достань нам чуток. Я его к нам пригласил, пусть посидит, обсохнет после баньки.
Скрипнув крышкой закрома, Матрена занесла из кладовки запотевшую бутылку с мутным самогоном. Гремя рогачом, поставила на стол чугун вареной картошки. Федор достал из шкафчика два граненых стакана.
Охая и тяжело дыша, бледный Абрам в исподнем ввалился в дом.
    — Ох, и жарко! Вот срамота-то какая, не смог даже одеться, — стесняясь, оправдывался он с порога.
    — С легким паром! — воссиял довольный Федор.
Признание бани жаркой, в Сибири испокон считалось особой похвалой.
    — Спасибо вам, люди добрые, — поблагодарил Абрам.
    — Присаживайся, браток к столу, отдышись, — заботливо хлопнул по лавке хозяин. — Так говоришь жарко? Это разве жарко. Первый жар, вот это да! — разливая самогон по стаканам, знающе заметил Федор. — Батя мой, с братьями, по три веника исхлестывали до голяка, а потом в снегу покатаются и опять на полок. Помню, как-то раз наказал он мне баньку натопить. Я дров и воды наносил, подтопил «каменку». Летом дело было, жара стояла, друзья на пруд идут, меня зовут. Я водичку пальцем пощупал, — кипяток! Дровишек подкинул, и с ними. Вечером прихожу, а батя меня с голиком встречает. — «Спасибо, сынок, натопил батьке баньку, — говорит. — Я, мать твою, в твоей бане чуть не замерз!» — и голяком меня, голяком! Так отпарил, что я до сих пор помню.
    — Наш народ в Белоруссии бани до жару не топит, мы не паримся, — вытерся рушником, пошедший краской Абрам.
    — Ну, давай, за здравице! — поднял стакан хозяин.
Крякнув от удовольствия, соседи опустошили стаканы.
    — Вот ведь, банька, штука какая, — вынув из чугунка картошку, рассуждал Федор. — Попаришься, помоешься и будто душу свою очистил. Так ты говоришь с Белоруссии? — сдирая кожуру, перевел он тему.
    — До войны с семьей жили там. Деревня Дашки, — начал свой рассказ охмелевший Абрам.
Матрена, предвкушая интерес, быстренько подтащила стул к столу. Прожевав картофелину, Абрам продолжил. — Меня, значит, мил человек, в первые дни войны призвали. Наскоро забирали. Немец уже к Минску подходил. Не успел даже толком с женой попрощаться, детишек поцеловать. Двое их у меня, сын да дочка. Привезли нас в 64-тую дивизию. Строевых сразу на передовую, а остальных в резерв штаба. На следующий день вызывает меня начальник тыла. — «Шихович, конскую упряжь чинить сможешь?» Я ему, — «Шутить изволите, товарищ майор? Давайте я вам лучше сапожки сошью, во всей армии такие не сыщете!» Тот посмотрел на меня, ухмыльнулся и говорит: «Сапожки после войны шить будешь, а сейчас дуй бегом в обоз. Поступаешь в распоряжение старшего лейтенанта Михейкина. Только о сапожках там, шибко не распространяйся. Мне хомуты во как нужны!» — и, отставив большой палец, чиркнул им себя по горлу. Сколько я потом этих хомутов перешил, Господь и тот наверно со счета сбился! Вот так, значит, мил человек, я в обозе оказался, с ним и всю войну прошел. Брали мы Вену, Будапешт, медали за это имею. Победу на Рейне встретили. Ночью слышу, пальба пошла, крики, все ликуют! Веришь, нет, а я мил человек, от счастья плакал, хоть и не выпало мне в окопе побывать. Радовался тогда и не знал, какое мне горе предстоит испить, — помрачнев, прервал он свой рассказ.
    — Глотни чуток, — сочувственно предложил Федор.
    — Нестроевых... — сделав глоток, сморщился Абрам, — держать не стали. Первыми эшелонами по домам. Меня тоже мобилизовали. Привел нас в штаб лейтенант, построил. Вышел командир полка, с ним штабные. Поблагодарил полковник нас за службу и ордена Красной звезды вручил. А мы ведь все из тыловой службы были, оружия даже в руках не держали. Но, мил человек, не осуждай меня за это, не сам я себя награждал. Ордена эти перед победой коробками возили. Видать, штабным проще было их раздать, чем назад отправлять.
    Еду, значит, мил человек, домой, обмундирование на мне офицерское, сапожки хромовые, сам шил. А на гимнастерке орден и три медали блестят, — бросил взгляд на грудь Абрам. — Гордость меня такая обуяла. Мысленно представляю, как ахнет моя Сара, как кинется ко мне, как обниму я ее и детишек.
    До Минска с ребятами эшелоном доехал, на перроне попрощались, я чемодан в руку и на попутку. От Минска, значит, мил человек, до Дашков верст двадцать, не больше. Иду по перрону, вижу, а у центральных ворот рынок образовался. Кто чем торгует. Походил, присмотрелся. Хоть и не с пустыми руками ехал, но понравился мне платок, наш, белорусский, яркий такой. Купил я его Розочке своей, триста рублей отдал. Ну а детишкам – кулек сладости. За ворота вышел, гляжу – полуторки стоят. А чуть поодаль шоферня кучкой курит. Я к ним, — «До Дашков, — говорю, — довезете?»  Один в кожанке обернулся, блеснул фиксой. — «До Дашков нет, а до развилки подброшу. Думай быстрей, через пять минут едем. Сто рублей. Вон моя машина стоит», — и рукой указал. А что там думать, от развилки до нашего села верст пять, не больше. Я к машине, там уж человек пятнадцать сидело. Залез в кузов, присел на лавочку у борта, а с другого бока старушка сидит. Тронулись, едем, значит, а старушонка все ко мне приглядывается. Потом спрашивает: — «Ты, служивый, не с Дашков ли будешь?» — «С Дашков, бабушка, — говорю ей. — Отвоевался вот, к семье еду». — «А в Дашках, до войны, не ты ли сапожничал?» — снова интересуется бабуля. — «Было дело. Абрам Шихович я, хата наша на отшибе у леса сразу». Старушонка после слов моих ахнула и рот ладошкой прикрыла.
Веришь, мил человек, сердце тут мое оборвалось. Затрясло меня лихоманкой. Я к ней — «Что случилось, рассказывай, бабушка?!» А она со слезой: — «Побил, солдатик, немец твою семью. Детишки лишь успели сбежать. По слуху, на хуторе у Миколы Боровика прятались. Где они сейчас, живы или нет, никто не знает».
Вот так, значит, мил человек, разом рушится счастье! Ехал я, значит, к семье, а приехал в пустой дом, — глухо всхлипнул Абрам.
В деревню не заходил. Ночь провел в своем осиротевшем доме, а как только солнце взошло, пошел жену искать. Нашел. В яру, за околицей, холм, а на нем плита с именами расстрелянных евреев. Отыскал глазами Розу свою, вынул платок, что в дар ей вез, и на холм положил. Постоял, погоревал слезой, да на хутор отправился, детей искать. На хутор пришел, а там головешки одни. Чуть поодаль от них пять крестов под сосной стоят. Ноги у меня, мил человек, так и подкосились. Кое-как дошел я до Дашков, а там уж рассказали мне, что донес кто-то на Миколу Боровика. Каратели, за то, что прятал евреев, повесили его на осине и, расстреляв жену с детишками, сожгли хутор. Но по словам очевидцев, хоронивших хуторян, детей моих средь них не было, — сглотнув соленый ком, стих Абрам.
    — Так может, детишки-то живы! — блестя слезой, нарушила тишину молчавшая Матрена. — Искать надо.
    — Я уж семь лет их ищу, сестра. Больше сотни детских домов объездил. Пока не нашел.
    — А может они под другой фамилией?
    — Нет. Дочке, Раечке, семь лет было, когда я уходил. Она хорошо знала свою фамилию.
    — В семь лет, конечно же, запомнила отца и мать, — уверенно поддержал Федор.
    — Снег сойдет, в Павлодар поеду, там в детских домах есть дети из Белоруссии.
    — Дай Бог тебе найти детишек, — искренне пожелала хозяйка.
    — Ну а как вы, мил человек, пережили войну? — помолчав немного, спросил Абрам.
    — Мы? — поднял голову Федор. — Слава Богу, бомбежек не было. Хотя и без них у нас в деревне одни бабы да ребятишки остались. Нас пятеро братьев Шабановых воевало, а домой вернулись я да Колька. Младший братишка, Ванька, в семнадцать лет погиб в Сталинграде. Мамка через это платок не снимает, белой стала. А мне бывает приснится и мальчонкой, представить взрослым не могу. Я его последний раз на своих проводах видел. По осени сорок второго, правда могли бы с ним встретиться, но разминулись. Он за день до моего возвращения на фронт ушел.
    Я ведь, браток, службу начинал с тридцать седьмого, стрелком в 150-той дивизии. В мае сорокового, после Финской, обещали демобилизовать. Да какой там! В Бессарабию направили.
Перед самой войной вызвал меня начальник дивизионной разведки. Предложил к ним перейти. Я согласился.
Войну встретил в Молдавии. Вначале отступали со всеми, но бывало и к немцу ходили. Ребята опытные подобрались. Удачно обходилось, почти без потерь. Весной сорок второго фриц недалече от фронта аэродром соорудил и достал дивизию своей бомбежкой. По данным штаба, он находился где-то районе деревни Ольховка. На его поиск снарядили нас семерых. Фронт прошли тихо, за ночь подобрались к деревне. Отдохнули чуток и в поиск. Нашли. Километров восемь от Ольховки, в лесочке на поляне прятался. Наглел тогда немец, охраны почти никакой, две вышки, да по полосе часовой мотается. Мы почти к самолетам подобрались, слышно, как немчура у ангаров суетится, работает. Всего человек тридцать. Будь нас побольше, за десять минут от аэродрома бы ничего не оставили. Пересчитал командир их машины, марки записал, место на карту нанес и обратно.
Недалеко от линии фронта слышим разговор, не по нашему говорят. Подползли, видим, на дороге легковушка с мотоциклетом стоят. Чуть поодаль, на обочине, офицер и трое солдат курят. Луна на небе яркая, они как на ладони. Нам бы уйти да не сдержались, соблазн большой был. Оно и понятно, бывало такого момента часами, днями ждешь, а тут вот он. Без шума, ножами положили солдат, офицера прикладом оглушили, связали. Убитых по-быстрому в машину скидали и в кусты отогнали, вместе с их «драндулетом». Но пока с ними копошились, забрезжило уже. Нам бы пересидеть схоронившись по тихому, да тут немчура всполошилась. Обнаружили нас на нейтралке. Меня сразу же миной накрыло. Хорошо, ребята не бросили, вытащили. Сам-то я лишь на третьи сутки в санбате очнулся.
Полгода в госпиталях валялся. Осенью по инвалидности комиссовали. Домой ехать, а я голый: ни гимнастерки, ни обувки, все по дороге потеряли. Я ведь, браток, госпиталей пять сменил. Подобрал завхоз ватник рваный, форму латанную, ботинки, правда, хорошие дал, в том я и приехал. Злые языки сразу же сплетни распустили, что, мол, я с фронта сбежал. По их понятиям, какой я инвалид? Руки, ноги-то при мне. Два раза от обиды на фронт просился. Да какой там! — затихая, махнул рукой Федор. До «краевой»* и назад.
    — Награды имеете? — поинтересовался Абрам.
    — За отвагу, с «финской», с Отечественной пять железок. Два осколка мне с легким в полевом госпитале вырезали, три еще в теле сидят. Так что, браток, я хоть и не белорус, но в баньке тоже не парюсь. Порой хочется, зудит тело, а махну раза два веником, и мочи нет. Выдохся. Теперь вот для сынишки, Ваньки, баньку топлю. Ему хоть и девять лет, но парится он как мужик! — с гордостью заметил хозяин. — Слушай, браток, а может тебе осесть, оженится? Любая вдова будет рада.
    — Спасибо, мил человек. Но покуда детей не найду, жениться не стану.
    — И то правда. Детишки они наперво, для любого, — согласился с ним Федор. — Ну, давай, браток, еще по одной! За детишек твоих, чтоб живы были!

    * Краевая медкомиссия.