Имя на поэтической поверке. Рувим Моран

  Ведь, как известно, переводом прозы и, кстати, драматургии, занимались профессиональные переводчики, обычно, получившие специальное образование, в совершенстве владеющие тем языком, с которого они переводили.

  А переводами стихов, как правили, занимались поэты, довольно часто пользовавшиеся таким очень специфическим инструментарием, почти немыслимым в прозаичном переводе, как подстрочник.

  «Подстрочники стихов – это даже не проза, - отмечала сама Анна Ахматова. – Это слова без дыхания, глубокое безмолвие после смерти». Не всегда и не всем удавалось вдохнуть в них жизнь.

  Для признанных переводчиков – того же Семёна Липкина, Наума Гребнева, Якова Козловского, да и для больших советских поэтов – Марии Петровых, Маргариты Алигер, Павла Антокольского и других – перевод был органичным и естественным занятием.

  У Бориса Пастернака, Беллы Ахмадулиной возникла взаимная и долгая любовь с грузинской литературой, в романтических произведениях которой они находили сопричастность своему таланту.

  У Анны Ахматовой же слишком очевидно проступала явная вынуждаемость  переводческого труда, уводящего от собственного великого призвания, ради заработка на хлеб насущный, во время запрета властей печатать её собственные стихи.

  А вот был среди переводчиков татарской поэзии особый мастер, не затерявшийся среди великих имён а, напротив даже, публикуемый и поныне – Рувим Давидович Моран (1908-1986), талантливый поэт и переводчик, еврей по национальности, специально даже изучил татарский язык, после войны, чтобы читать поэта в оригинале, перед тем, как его переводить.

 К примеру, стихотворение Мусы Джалиля «Одинокий костёр», написанное им в 1936 году и переведённое Рувимом Мораном в 60-х годах:

      «Одинокий костёр»
 (Перевод из Мусы Джалиля)

Ночной простор. Я жгу костёр.
Вокруг туман, как море…
Я одинок – простой челнок,
Затерянный в просторе.

Горит бурьян. В густой туман
Он мечет сноп огнистый,
И смутный свет, минутный след,
Дрожит в пустыне мглистой…

То красный блеск, то яркий всплеск
Прорежет вдруг потёмки.
То погрущу, то посвищу,
То запою негромко…

Огонь, светящийся во мгле,
Заметят ли, найдут ли?
На звук, летящий по земле,
Ответят ли, придут ли?

  В детстве Рувима Давидовича Морана звучала мелодия иных языков, русский, идиш, украинский, молдавский, болгарский.

  Рувим Моран родился далеко от Поволжья и стихии татарского языка – под Одессой, в пыльном селе торговцев и ремесленников – Берёзовке.

  Рувим Давидович Моран родился 8-го сентября 1908 года, в большом селе  Березовка Херсонской губернии – русский советский поэт, переводчик, внёсший  большой вклад в популяризацию татарской поэзии среди русскоязычных читателей. Заслуженный работник культуры Татарской АССР. Член Союза писателей СССР с 1968 года.

  С 1919 года жил в Одессе. Писать стихи начал ещё школьником. Познакомился с Эдуардом Багрицким в 1928 году и входил в круг младших друзей знаменитого поэта. В 1924 году в альманахе «Потомки Октября» были впервые опубликованы два стихотворения Рувима Морана.

  Первые публикации. Рувима Морана, заметил и похвалил уже перебравшийся в Москву, другой известный поэт-одессит Семён Кирсанов.

  В 1928 году, Рувим Моран переехал в город Николаев, к тяжёлому труду был привычен с детства, работал в чугунолитейном цехе Николаевского судостроительного завода имени Марти, печатался в местном журнале «Стапеля». Здесь же в Николаеве, приобрёл известность, как поэт.

  Позже перебрался в Москву, учился на редакционно-издательском факультете Московского полиграфического института (1931-1932).

  Работал корреспондентом газеты «Красная звезда. Молодой журналист был на хорошем счету, коллеги отмечали оригинальность его статей и редкую образованность.
 С первых дней войны был откомандирован корреспондентом газеты «Красная звезда» на передовую.

  Большой раздел, в воспоминаниях ответственного редактора газеты «Красная Звезда», с 1941 по 1943год, генерал-майора Давида Ортенберга, посвящён Рувиму Морану:

  «Война застала Рувима Давидовича в Ленинграде. 22 июня он поспешил на Карельский перешеек. Боёв там ещё не было. Тем не менее, на границе чувствовалась напряжённость, и Рувим Моран передал кое-какую информацию.

  Одновременно он позвонил мне и спросил, что делать дальше. Я ответил: - Возвращайся в Москву – некому писать передовые!..

  Утром Рувим Моран был в редакции, и сразу же мы усадили его за передовую о первых героях воздушных боёв.

  Когда передовая была подписана и отправлена в набор, Рувим Давидович как-то застенчиво обратился ко мне с просьбой:

 - Пошлите меня на фронт. Такие просьбы следовали одна за другой, от всех сотрудников редакции, оставленных в Москве.

  Я чаще всего отмалчивался. Промолчал и на этот раз. Рувим  Моран понял, что, вопреки, известной пословицы, «молчание – знак согласия», в данном случае дело обстояло как раз наоборот.

  Через несколько дней он повторно «атаковал» меня, уже более решительно. Москву в это время уже бомбили.

  Я знал, что в часы воздушных тревог, Рувим Моран исправно дежурил на крыше редакционного здания. Сердито сказал ему: - Считайте это вашим фронтом…

  Прознав в начале августа, что формируется редакция газеты»На разгром врага», для нового – Брянского – фронта, и редактор туда уже назначен бывший краснозвездовец полковник Александр Воловец, Рувим Моран вызвался ехать с ним.

  Для этого Рувим Давидович, числившийся в газете «Красная звезда» вольнонаёмным, получил из военкомата мобилизационный листок.

  Оставалась, только сходить за предписанием в Главное Политическое управление.
Но перед этим Рувим Давидович зашёл всё- же ко мне, вспоминал редактор Давид Ортенберг. Легко представить, как я вскипел.

  Тут же позвонил райвоенкому, на высоких тонах объяснился с ним, а Морану объявил, что идти в Главное Политическое управление не требуется.

  Надо было видеть, как это огорчило его. Я сжалился: - Ладно, поедите на фронт. И даже на Брянский фронт, только не в редакцию Александра Воловца, а в качестве собкора «Красной звезды». Кому-то же нужно представлять нашу газету на новом фронте.
Так уж, куда ни шло, представляйте вы…   Рувим Давидович собрался в дорогу немедленно. Перед, отъездом зашёл, конечно, попрощаться, в редакцию, увиделся с писателем Михаилом Шолоховым.

  Забегая вперёд, надо сказать, что полковник Александр Михайлович Воловец, редактор армейской газеты «На разгром врага», погиб во время боевых действий Брянского фронта. 3-го октября 1943 года.

  В распоряжение корреспондента «Красной звезды» Рувима Морана, выделили полуторку с бравым водителем Сашей, преодолевшим до того нелёгкий путь от госграницы до Брянска.

  Прибыли на КП танковой бригады, завязавшей бой с немецкими танками. Немцы засекли бригадный КП, открыли по нему миномётный огонь.

  Не всем удалось укрыться в наспех отрытом окопчике. Военкор Рувим Моран вместе с водителем и ещё каким-то лейтенантом задержались наверху.

  Одна из мин ударила прямо в сруб над их головами, за ней вторая.  От неминуемой гибели Рувима Давидовича спасла каска, но рука была перебита, в бедре тоже жгучая боль. У лейтенанта перебиты ноги, водитель Саша погиб.

  Рувим Моран был первым корреспондентом «Красной звезды», получившим ранение. В медсанбате его навестили ответственный редактор газеты Давид Ортенберг(с 1943 по 1945 год, начальник политотдела №38-ои армии на ряде фронтов) и писатель Илья Эренбург.

  Илья Эренбург называл Рувима наиболее эрудированным сотрудником газеты. Видел в нём отличного собеседника, недоумевал, как такой знаток поэзии оказался в военном издании. Отмечал, что он был очень милым и скромным.

 Илья Григорьевич вспоминал о той встрече в мемуарах «Люди годы, жизнь»:

«В полевом госпитале лежал раненый собкор Газеты «Красная звезда» Рувим Давидович Моран. Мы навестили его. Давид Ортенберг спросил: «Как вас ранило?»

Моран ответил: «Миномёт…» Ортенберг удовлетворённо улыбнулся: «Молодец!»

Восстановился Рувим Моран через полгода, и вновь был командирован на передовую. И снова пошли его передовые. И опять они отличались эмоциональным накалом.

Они легко отличались по заголовкам: «Трагедия в деревне Дубовцы», «Русская девушка в Кёльне», «Слава раненного в бою».

  Кстати, заметил, вспоминая Давид Ортенберг, когда на редакционной летучке обсуждался вопрос, кому писать передовую, комментирующую постановление Государственного Комитета Обороны об отличительных знаках за ранения, почти все чуть ли не хором закричали:

- Кому же ещё, как не Морану?!

«Приоритет» действительно был за ним: он ведь первым из работников «Красной звезды» получил ранение на фронте.

  За свой ратный труд, по защите Отечества, Рувим Давидович Моран был награждён:

  -Орден - Отечественной войны – I степени.
  -Орден - Красной Звезды, и многими медалями.

  Мастер передовых, Рувим Моран после войны работал в центральной  газете «Известия», писал передовицы, для центральных газет, что плохо кончилось для него, пришлось в  полной мере испить чащу скорби своего поколения.

  В августе 1948 года, пришла беда, по обвинению в «космополитизме», по сфабрикованному делу шитому белыми нитками, его причислили к Еврейскому антифашистскому комитету, и бывшего военкора, кавалера двух боевых орденов, сотрудника «Известий» арестовали и бросили в лагеря.

  Государственный, оголтелый, антисемитизм набирал обороты. Есть государственный антисемитизм и бытовой. Государственный первичен, он даёт черни объект выплеснуть злобу и раздражение.

  В лагерях, в Казахстане и Заполярье, бывший фронтовик, Рувим Моран, боролся за жизнь, занимался слесарным делом (пригодился заводской опыт!), чтобы не сойти с ума, при любой возможности перечитывал произведения русской классики.

  До 1953 года, Рувим Моран находился в лагерях, из гиблых степей западного Казахстана и из Заполярья присылал письма жене, Илле Михайловне Боруцкой - Моран.

  Эта связь поддерживала Рувима в течение долгих семи лет. Рувим Давидович вспоминал, как жена чудом добилась свидания, и он торопливо читал ей новые стихи, которые она на слух запоминала, а потом записывала.

  Выйдя ещё до реабилитации, которую получил в 1956 году, поэт, поражённый в своих  правах, не имевший права жить в Москве, печататься под своим именем, жил в черте «разрешённых городов» в Подмосковье, у друзей.

  Устроился у них в сарае, где повесил плакат: «Дурак! Забудь мечтать о рае! Живи, дыши, пиши в сарае!»

  Его реабилитировали, но в дальнейшем поэту пришлось заниматься переводами. Этот трудный хлеб спасал поэтов и писателей, попавших в опалу, от голода, нищеты и неминуемой гибели.

  Рувим Моран занялся поэтическими переводами, причём начал печатать их просто под фамилией друга, пока не пришла справка о реабилитации.

  Рувим Моран специально выучил татарский язык, много переводил татарских классиков, Габдуллу Тукая, Ахмеда Ерикея, Фатыха Карима, Хасана Туфана, Сабгата Хакима, Шауката Галиева.

  Рувим Моран талантливо открыл советскому читателю, Героя Советского Союза, поэта Мусу Джалиля, с его стихотворениями в "Моабитской тетради", чем очень удивил переводчицу Веру Звягинцеву, рассматривавшую его дело при приёме в Союз писателей, - переводить татар с оригинала было … необычно.

Сама же Вера Звягинцева, переводила армянских поэтов: Ованеса Туманяна,Микаэла  Налбандяна и Аветика Исаакяна – пользуясь подстрочником.

"Моабитская тетрадь" Мусы Джалиля, где 92 стихотворения. переведена нынче более чем на 60-ть языков мира.

В 2013 году, цикл стихотворений "Моабитской тетради" был включён в список "100 книг". рекомендуемых школьникам Министерством образования и науки России, для самостоятельного чтения.

Рувим Давидович перевёл даже с татарского архаичного поэта ХIХ века Габдельджаббара Кадалыя.

Рувима Морана приняли в Союз писателей в 1968 году, в 60-ть лет.

  В 1968 году в Казани, вышла единственная прижизненная книга стихотворений Рувима Морана «Выбор» - десяток его оригинальных стихотворений, плюс избранные переводы с татарского.

  Труды Рувима Морана высоко оценили признанные мэтры перевода: Семён Липкин, Семён Кирсанов, Арсений Тарковский.

  Кроме того, Рувим Моран переводил также с английского – Берна, Лонгфелло, поэтов с  румынского и чешского, узбекского, идиша и иврита.

  Посмертная книга стихотворений Рувима Морана «В поздний час» вышла в 1990 году, с предисловием друга юности Марка Лисянского, по городу Николаеву.

 Рувим Моран известен как переводчик, но, кроме переводов, он всю жизнь писал стихи… Вот как отзывался о его стихах поэт-фронтовик Константин Ваншенкин:

  «Книга лирики Р.Морана – настоящее событие в нашей поэзии. Ведь появление в данном случае, запоздалое, каждого по-настоящему талантливого художника, мастера – и есть событие»

  Скончался Рувим Давидович Моран 19 сентября 1986 года, прожив 78 лет. Похоронен на Востряковском кладбище Москвы.

  Очевидец подвигов и преступлений, Рувим Моран, в своём творчестве, не только говорил о военном лихолетье, но и оставил потомкам живую память об ужасах сталинских застенков, мракобесии антисемитизма, всеобъемлющем кризисе человечности и милосердия, в тоталитарном сталинском режиме.

  Имя переводчика живёт, пока публикуются его переводы.  И если встретятся вам строки с упоминанием «перевода Р.Морана», то вспомните этого талантливого человека, полюбившего чужой язык и сделавший его своим.

    Из поэтического наследия Рувима Морана.

     «Память»

Забывается всё на свете,
Даже то, что лежит в досье,
И слеза, подобно росе,
Высыхающая на рассвете,
И лежанье ничком в кювете
Под бомбёжкою на шоссе.

Не хранится в памяти смутной
И добро, что, как дар судьбе,
То ли ты оказал кому-то,
То ли кто-то воздал тебе.

Всё забвенно, темно, туманно…
Но душа твоя, как, ни странно,
Помнит глухо и тяжело
Не тебе нанесённую рану,
А тобой причинное зло.
1981 год.

     ***
Не пеняй ни за что, никому.
Не за грех ты гоним и караем –
Мы ведь сами судьбою играем,
Выбираем тюрьму и суму.

Не сомненья тебя засосут
Всех Мазурских болот непролазней,
И страшнее египетских казней
Одинокой души самосуд…
1969 год.

      ***

Задумайся, задумайся
Над жизнею своей,
Замученный без умысла
Рабочий муравей.

Как холку жёсткой лямкою
Ты до кости протёр
И, ртом беззубым шамкая,
До финиша допёр.

Что было там, что не было –
Какой в том нынче прок?
Хоть всё тебя и гневало,
Не шёл ты поперёк.

Бродил вокруг да около,
Не грешен и не свят.
Вот тут-то и в жестокую
Был переделку взят!

Эх ты, Обская губа,
Эх ты, жлобская судьба,
Матерная ругань
За Полярным кругом.

Суки и урки,
Мужики, придурки,
Яко благ, яко наг,
Одним словом – Облаг.

Балан* твоя соломинка,
Тащи, дурак, тащи!
От кирочки до ломика
Трещи, костяк, трещи!

Всё вытерпи и выстои,
Как должно муравью,
Дождись своей амнистии
И в кучу марш свою!

Опять тебе соломинки
По холмикам нести.
Балан как будто тоненький,
А холка – до кости.

Виновная, безвинная,
Душа, ты ждёшь суда
Тропинка муравьиная,
Куда ведёшь, куда?..
Балан* - короткое бревно.
1966 год.

      ***

Об осатаневшем мире
Мне и думать недосуг.
В собственном я жарюсь жире
И, бывает, без потуг
Побренчу на тайной лире.

Ходят тучи косяком
С грузом ливня или града,
Хоть прикинься простаком,
О тебе, таком-сяком,
Знают, помнят там, где надо,
Миг – и выловят сачком!

Постарей, живи в достатке,
Вкусно ешь и пьяно пей,
Снова умствуй без оглядки,
Речи гладки, всё в порядке,
Еле слышен звон цепей,
Но с тобой играют в прядки.

Незавиден твой удел:
Пострашней цепей и плахи
Гнёт смирительной рубахи,
Той, что в беспробудном страхе
На себя ты сам надел.
1979 год.

      ***

Я – то знаю, я – то знаю,
Что я стою, что могу,
Доживать бы – хата с краю –
И не гнуть себя в дугу.

Говорю, а мне не верят.
Мол, кокетничаешь, брат,
И  своею мерой мерят,
И гордынею корят.

А гордыни нет в помине,
Только беспощадный суд.
Как уложат в домовине,
Подытожат – все поймут.

      ***

«Никто не забыт, и ничто не забыто»
А те, что в распадках колымских зарыты?

А те, кого вывезли с отчей земли
И в душных теплушках на смерть обрекли?

А тот, кто помянут средь тысяч собратьев,
Но только библейское имя утратив?

О нет! Не ему возведён обелиск!
Поди, в эпитафиях тех разберись…

Лежит неизвестный солдат под гранитом
В могиле со шлёмом, из бронзы отлитым,

И вечная пламя трепещет над ней…
Но где твой огонь, Неизвестный еврей?

Горят погребальные факелы века,
Но где он, огонь Неизвестного зека?

«Ничто не забыто, никто не забыт»
А кляп в чей-то рот и посмертно забит.
1981 год.

     ***

Запнёшься на полуслове,
Споткнёшься на полуфразе,
Погибнешь от полулжи.
Так значит, будь наготове,
В постыдной дрожи тревоге
И сам себя сторожи?
Неволя – моя недоля,
Свобода – моя забота,
Я – почва её семян.
Бесславна полуневоля,
Бесправна полусвобода,
И обе они – обман.
Возможна ли получестность?
Бывает ли полуподлость?
Растленности повсеместность
Нам алиби тычет под нос,
Попробуй-ка, совесть, встрянь!
Убийцам ещё не страшно,
Блудницам ещё не тошно,
Беспечен ещё Содом,
И зло ещё бесшабашно…
Но Страшный-то суд уж точно
Не будет полусудом!
1967 год.

      «Сон в тюрьме»
(Перевод из Мусы Джалиля)

Дочурка мне привидилась во сне.
Пришла, пригладила мне чуб ручонкой,
«Ой, долго ты ходил!» - сказала мне,
И прямо в душу глянул взор ребёнка.

От радости кружилась голова,
Я крошку обнял, и сердце пело.
И думал я: так вот ты какова,
Любовь, тоска, достигшая предела!

Потом мы с ней цветочные моря
Переплывали, по лугам блуждая:
Светло и вольно разлилась заря,
И сладость жизни вновь познал тогда я.

Проснулся я. Как прежде, я в тюрьме,
И камера угрюмая всё та же,
И те же кандалы, и в полутьме
Всё то -же горе ждёт, стоит на страже.

Зачем я жизнью сны свои зову?
Зачем так мир уродует темница,
Что боль и горе мучат наяву,
А радость только снится?

У поэта-фронтовика Александра Ильича Гитовича (01.03.1909. Смоленск – 09.08. Москва) – есть небольшой стихотворение:

    «Памяти Анны Ахматовой»

Дружите с теми, кто моложе вас,
А то устанет сердце от потери,
Устанет бедный разум, каждый раз
В зловещую заглядывая дверь,
Уныло думать на пороге тьмы,
Что фильм окончен и погас экран,
И зрители расходятся – а мы
Ожесточаемся от новых ран.
1966 год.

Кстати, и у Рувима  Морана есть стихотворение, также достойное памяти, выдающейся  поэтессы Анны  Андреевны Ахматовой (23.06.1889. Одесса-05.03.1966. Домодедово)

     «Памяти Анны Ахматовой»

Пока я жив, и мир податлив,
Приснись мне, белый март, приснись
Сухим речитативом дятлов,
Скрипичной партией синиц;
Ладонь похолоди мне льдинкой,
Капелью залети мне в лоб
И синим перышком с желтинкой
Слети, качаясь, на сугроб;
Хвати морозцем спозаранок,
Пускай на улочке крутой
Стальные змеи финских санок,
Шипя, виляют под пятой;
Царапни лыжами по насту,
Похлопай хвоей по руке
И девочкою голенастой
Мелькни в мохнатом свитерке.
Ей невдомёк в азарте старта,
Что совершилось в эти дни
Так близко от её лыжни,
Кого отпела заметь марта,
Как будто Реквием былой
Закончив эпилогом новым,
Кто на Погосте поселковом,
Улегшись под крестом ольховым,
Смешался с милою землёй!..
1966 год.

            ***

Сердечного удара на лыжне
Боюсь, и не в воскресный день, а в будний,
Когда лесок у станции безлюдней
Глухой тайги, увиденной во сне.
Вот так всю жизнь скользишь во мгле морозной,
Уверен в силе рук своих и ног,
И узнаёшь, но только слишком поздно,
Что ты непоправимо одинок.
1969 год.