Первая фраза литературного произведения

          ПЕРВАЯ ФРАЗА ЛИТЕРАТУРНОГО ПРОИЗВЕДЕНИЯ

          Начинать нужно так, чтобы хотелось продолжить.
          Это касается всего, что угодно, даже такой мелочи, как написание романа всей вашей жизни, до которого другим, как и до самой вашей жизни, может не быть никакого дела.
          Начинать нужно так, чтобы хотелось продолжить писать писателю и читать читателю.

          Как это делали классики литературы, приступая к написанию произведения?
          Да по-разному. Но над написанием первой фразы, я уверен, всегда задумывались, относясь к тому, какой она должна быть, с особым вниманием.
          Да и над самой темой первой фразы я далеко не первый, кто задумался и решил написать эту статью. Ведь первая фраза – это зачин, первоначало, исходная позиция, отправная точка.
          Эта начальная, кажется, только что рожденная мысль, озвученная первым шевелением губ автора, очень важна и, возможно, станет определяющей для всего дальнейшего хода повествования.
          Первая фраза повести или романа и есть та самая дверь, которая одним сложенным из нескольких слов предложением открывает перед читателем новое художественное пространство, неизведанный мир, куда ему предстоит войти и до самого конца пути шагать рядом с автором, слушая его каверзные загадки или доходчивые объяснения всего происходящего вокруг.

          Впрочем, постараюсь здесь давать поменьше комментариев и приводить побольше примеров.
          Тогда скажем коротко о предназначении первой фразы. Она должна воздействовать на читателя так, чтобы не просто обратить на себя внимание, но и заинтриговав, вызвать живое любопытство и интерес к продолжению чтения.
          Леонид Жуховицкий отмечал, что «у первой фразы есть одна важнейшая задача – заставить читателя прочесть как минимум вторую фразу... Говоря цинично, первая фраза – это крючок, которым литератор, как рыбак зазевавшегося пескаря, цепляет читателя за губу».

          Но не будем так откровенно циничны.
          Литература – это пища для ума. И в наш век, где этой «пищи» с избытком, а подделок под литературу еще больше, читатель внимательно выбирает, что ему потреблять, а что стоит лишь того, чтобы пройти мимо.
          Мы, увы, живем в век идолов, а не идеалов. Потому к этой пище для ума станем относиться осмотрительно.
          Как говорил Оскар Уайльд, «Терпеть не могу людей, которые несерьезно относятся к вопросам принятия пищи. Это пустые люди».

          Ах, как упоительно сладко, как маняще пленительно и как притягательно аппетитно может выглядеть самое начало повествования! Так и хочется проглотить из только что открытой книги этот лакомый кусочек первой прочитанной фразы!

          «Вот я сплету тебе на милетский манер разные басни, слух благосклонный твой порадую лепетом милым, если только соблаговолишь ты взглянуть на египетский папирус, исписанный острием нильского тростника; ты подивишься на превращения судеб и самых форм человеческих и на их возвращение вспять тем же путем, в прежнее состояние. Я начинаю».
          Луций Апулей. «Метаморфозы, или Золотой осел».

          Первая фраза... Она может быть короткой, резкой и ошеломляющей. Словно автор неожиданно выскочил из-за угла и чуть не сшиб тебя с ног.
          Или напротив – эпически длинной, почти на целый абзац, медленно подводящей тебя к дальнейшему повествованию описательным вступлением. Тогда возникает ощущение, что идешь не спеша по выстланной и долго тянущейся ровной дорожке к дому, успевая подготовиться к встрече с хозяевами и даже представить себе план предстоящего вечера.
          Небрежность и неосмотрительность недопустимы для первой фразы. И каждый автор об этом знает. Хотя ее наполнением может служить, как невнятный, вырванный из контекста возглас или непонятное читателю восклицание еще неизвестного героя, так и обстоятельно вырисованная картинка, с указанием на важные детали, чтобы в дальнейшем читатель не запутался, не заблудился и не сбился с удобно выстеленной автором дорожки.
          От первой фразы вы вдруг чувствуете растерянность и беспокойство. Это вполне естественно.
          Или от первой фразы сразу возникает располагающая доверительность рассказчика и предвкушение чего-то удивительного и захватывающего. И это тоже естественно.

          «В конце ноября, в оттепель, часов в девять утра, поезд Петербургско-Варшавской железной дороги на всех парах подходил к Петербургу».
          Ф. М. Достоевский. «Идиот».

          Вот первая фраза романа, в которой заботливо расставлены все ориентиры, и читатель бережно помещается в конкретное время и в конкретное место начавшегося сюжета. Словно автор осознает, какие жизненные драмы еще предстоит пережить читателю вместе с его героем, и не подталкивает его, а слегка будто заслоняет собой от начавшихся событий, т.е. ощущается защитное присутствие рассказчика, стоящего между читателем и действием романа.
          А теперь другое начало, которое тотчас погружает в накаленную атмосферу напряжения и драматизма.

          «У-у-у-у-у-гу-гуг-гуу! О, гляньте на меня, я погибаю. Вьюга в подворотне ревёт мне отходную, и я вою с ней. Пропал я, пропал».
          Михаил Булгаков. «Собачье сердце».

          Какое из этих двух начал интереснее – начатое издалека, с некой отстраненностью читателя от действия, или моментально поражающее читателя остротой ситуации? Непреложная свобода автора – из огромного числа художественных приемов сделать выбор в пользу тех или иных решений.

          Определенную отстраненность читателя от событий и их удаленность от читаемого текста, издавна позволял создавать былинно-сказочный зачин «жили-были», который издалека приводил в движение некий механизм истории давнего бытия, чтобы повторить его вновь на ваших глазах.
          Можно бегло вспомнить известные с самого раннего детства сказки.

          «Жили-были старик со старухой». (Колобок).
          «Жили-были дедушка да бабушка. Была у них внучка Машенька. (Маша и медведь).
          «В некотором царстве, в некотором государстве жил да был царь с царицею, у него было три сына». (Царевна-лягушка).
          «Живало-бывало, – жил дед да с другой женой. У деда была дочка, и у бабы была дочка». (Морозко).
          «Жил-был старик. У него было три сына: двое умных, третий – дурачок Емеля». (По щучьему велению).
          «Жил-был крестьянин Иван, и была у него жена Марья». (Снегурочка).
          «Жили-были себе царь и царица, у них были сын и дочь, сына звали Иванушкой, а дочь Аленушкой». (Сестрица Алёнушка и братец Иванушка).

          А как не вспомнить, по сути, незабываемое?
          «Жил старик со своею старухой у самого синего моря».
          А.С. Пушкин. «Сказка о рыбаке и рыбке».

          Сказочный зачин «жили-были» плавно перетекает в средневековые рыцарские романы, в авантюрные романы, приключенческие и драматические произведения последующих исторических периодов – вплоть до современной литературы.

          «В некоем селе ламанчском, которого название у меня нет охоты припоминать, не так давно жил-был один из тех идальго, чье имущество заключается в фамильном копье, древнем щите, тощей кляче и борзой собаке».
          Мигель де Сервантес. «Дон Кихот».

          Кстати, в ту рыцарскую, а потом и в куртуазную эпоху и в эпоху просвещения романы еще любили начинать с неожиданных нравоучительных и душеполезных умозаключений из жизненных наблюдений или с морально-этических характеристик.

          «Глупая служанка много опасней, нежели скверная, и для хозяина обременительней, ибо скверную можно наказать, и поделом, а глупую нельзя: такую надобно прогнать, а впредь быть умнее».
          Джакомо Казанова. «История моей жизни», т.II.

          «Если мы оскорбили кого-нибудь и он, собираясь отомстить нам, волен поступить с нами по своему усмотрению, то самый обычный способ смягчить его сердце – это растрогать его своею покорностью и вызвать в нем чувство жалости и сострадания. И, однако, отвага и твердость – средства прямо противоположные – оказывали порою то же самое действие».
          Мишель Монтень. «Опыты».

          «В Вестфалии, в замке барона Тундер-тен-Тронка, жил юноша, которого природа наделила наиприятнейшим нравом».
          Вольтер. «Кандид, или Оптимизм».

          И опять «жили-были», уже в XIX и недавнем ХХ веке.

          «Жил-был на свете дурак Иван Иваныч».
          А.П.Чехов. «Шляпный сезон».
          Или:
          «Жил-был в Москве Владимир Семеныч Лядовский».
          А.П.Чехов. «Хорошие люди».

          «Давным-давно, задолго до железных дорог, на самой дальней окраине большого южного города жили из рода в род ямщики – казенные и вольные».
          Александр Куприн. «Яма».

          «Жили-были» может даже служить названием произведению, начинающемуся вполне в традиционном стиле.

          «Богатый и одинокий купец Лаврентий Петрович Кошеверов приехал в Москву лечиться, и, так как болезнь у него была интересная, его приняли в университетскую клинику».
          Леонид Андреев. «Жили-были».

          «В глубокой норе под землей жил-был хоббит».
          Джон Рональд Руэл Толкин. «Хоббит, или Туда и обратно (Властелин колец)».

          «Жила-была на свете проститутка по имени Мария.
Минуточку! «Жила-была» – хорошо для зачина сказки, а история о проститутке – это явно для взрослых. Как может книга открываться таким вопиющим противоречием? Но поскольку каждый из нас одной ногой – в волшебной сказке, а другой – над пропастью, давайте все же будем продолжать, как начали. Итак:
          Жила-была на свете проститутка по имени Мария».
          Пауло Коэльо. «Одиннадцать минут».

          Наиболее традиционными в классических романах становились первые фразы с географическим или топографическим описанием. Они были призваны вводить читателя в курс дела и дать ему возможность сориентироваться. Должен же читатель знать, где будет произрастать действие и твердо под собой ощущать определенную местность?
          По сути, основная часть романтической классической литературы XIX – начала ХХ века руководствовалась этим принципом, где первая фраза живописно изображала пейзажи и ландшафты, как бы любезно позволяя подключившимся к повествованию оглядеться и освоиться.

          «Бесконечные дремучие, девственные леса вологодские сливаются на севере с тундрой, берегом Ледовитого океана, на востоке, через Уральский хребет, с сибирской тайгой, которой, кажется, и конца-края нет, а на западе до моря тянутся леса да болота, болота да леса».
          Владимир Гиляровский. «Мои скитания».

          «В двух километрах от Мюльгаузена, близ Рейна, среди плодородной равнины, расположился лагерь».
          Эмиль Золя. «Разгром».

          «Я ехал на перекладных из Тифлиса».
          М. Ю. Лермонтов. «Герой нашего времени».

          Кроме места действия в первой фразе могло указываться и время действия. Тоже надежный способ сразу же разобраться в происходящем.

          «Двадцать седьмого февраля 1815 года дозорный Нотр-Дам де-ла-Гард дал знать о приближении трехмачтового корабля «Фараон», идущего из Смирны».
          Александр Дюма. «Граф Монте-Кристо».

          Вместе с описанием места и времени действия в первой фразе может возникнуть и кто-нибудь из персонажей. Такое появление в уже указанной автором дате и точке в пространстве словно запускает остановившиеся часы, и ранее неподвижно стоявшее действие (место и время действия) оживает.

          «В одной из отдаленных улиц Москвы, в сером доме с белыми колоннами, антресолью и покривившимся балконом, жила некогда барыня, вдова, окруженная многочисленною дворней».
          И.С. Тургенев. «Муму».

          «В 1815 году в Вене собрался цвет европейской образованности, дипломатических дарований, всего того, что блистало в тогдашнем обществе».
          А. К. Толстой. «Семья вурдалака».

          «Восьмого декабря 1915 года Мэгги Клири исполнилось четыре года».
          Колин Маккалоу. «Поющие в терновнике».

          Если повествование ведется от первого лица, герой в первой же фразе может заявить о себе весьма неожиданным образом.

          «Правда! Я нервный – очень даже нервный, просто до ужаса, таким уж уродился; но как можно называть меня сумасшедшим?»
          Эдгар По. «Сердце-обличитель».

          «Из всех моих воспоминаний, из всего бесконечного количества ощущений моей жизни самым тягостным было воспоминание о единственном убийстве, которое я совершил».
          Гайто Газданов. «Призрак Александра Вольфа».

          «Десяти лет от роду я полюбил женщину по имени Галина Аполлоновна».
          Исаак Бабель. «Первая любовь».

          Описание места, где будет развиваться действие, может проявиться не привычным открытым пейзажем, а сузиться до какого-нибудь более герметичного пространства – квартиры или комнаты, где уже находятся герои.

          «Два господина сидели в небрежно убранной квартире в Петербурге, на одной из больших улиц».
          И.А. Гончаров. «Обрыв».

          А еще время действия по воле автора способно открываться в первой фразе самыми причудливыми отличительными чертами и свойствами, в метафизическом плане довольно противоречивыми, но бесподобно помпезными в своем изложении.

          «Это было самое прекрасное время, это было самое злосчастное время, – век мудрости, век безумия, дни веры, дни безверия, пора света, пора тьмы, весна надежд, стужа отчаяния».
          Чарльз Диккенс. «Повесть о двух городах».

          Герой и окружающий его пейзаж кроме того могут быть эффектно представлены в некоем метафорическом ключе.

          «Мальчик был маленький, а горы были до неба».
          Генрих Манн. «Молодые годы короля Генриха IV».

          Человек и горы – такое сочетание также возникает в начальной фразе знаменитого романа Ницше, но, как ни странно, проще и без метафор.

          «Когда Заратустре исполнилось тридцать лет, он покинул свою родину и свое родное озеро и пошел в горы».
          Фридрих Ницше. «Так говорил Заратустра».

          Или у Флобера.
          «И был я на вершине горы Атлас, и видел оттуда мир, роскошь его и нищету, добродетель и гордыню».
          Гюстав Флобер. «Вечерние этюды».

          И еще у него же.
          «Фиваида. Вершина горы, площадка, закругленная полумесяцем, замыкается большими камнями».
          Гюстав Флобер. «Искушение святого Антония».

          Еще проще и без метафор две первые фразы из «Колымских рассказов» Шаламова, но куда более жестче и больнее. И без всяких гор. Приземленно и неотвратимо.

          «В стекло стучала палка, и я узнал ее. Это был стук начальника отделения».
          Варлам Шаламов. «Магия».

          Особая метафоричность мне видится в первой строке известного философского романа Мейринка.

          «Лунный луч падает в изножие моей кровати и лежит там, как большой светлый плоский камень».
          Густав Мейринк. «Голем».

          Такие художественные приемы сочетания человека и природы, на мой взгляд, особенно проявляются в начальных фразах китайской прозы.

          «Ей казалось: высоко в небе зажглась звезда, казалось, будто ее качает в лодке по волнам».
          Шэнь Жун. «Средний возраст».
          Или:
          «Растет у тебя во дворе стройное деревце с гладким стволом».
          Фэн Цзицай. «Высокая женщина и ее муж-коротышка».
          Или:
          «Сошел с поезда – и прихватила уходящая гроза».
          Ван Мэн. «Грезы о море».
          Или у того же Ван Мэна в «Весенних голосах»:
          «Что-то громыхнуло – и настала ночь».

          Вот эта первая фраза представляется мне особенно привлекательной и удачной –  той манящей загадочной красотой, той изысканностью, которую можно выразить несколькими словами так коротко и емко:
          «Что-то громыхнуло – и настала ночь».
          Сам бы мечтал так начать роман.

          Утонченная красота начальных фраз есть и в японской прозе.
          «Пробуждаясь в предрассветной мгле, я пытаюсь отыскать в себе жгучее чувство надежды, но обнаруживаю лишь горький осадок сна».
          Кэндзабуро Оэ. «Футбол 1860 года».

          «С какой же это поры он стал ощущать в себе голос бамбука, цветы персика?»
          Ясунари Кавабата. «Голос бамбука».

          А как возвышенно прекрасно, как нарядно и сладко пахуче начало известного романа Уайльда!

          «Густой аромат роз наполнял мастерскую художника, а когда в саду поднимался летний ветерок, он, влетая в открытую дверь, приносил с собой то пьянящий запах сирени, то нежное благоухание алых цветов боярышника».
          Оскар Уайльд. «Портрет Дориана Грея».

          Иногда в первом предложении романа автор словно открывает все карты, и сразу видишь и точную характеристику героев, и сконцентрированное в дальнейший вектор развитие сюжета.

          «Урсус и Гомо были связаны узами тесной дружбы. Урсус был человек, Гомо – волк».
          Виктор Гюго. «Человек, который смеется».

          А иногда начальные слова романа – как будто бы возвращение к некогда начатому разговору, случайно прерванному и теперь случайно восстановленному.

          «Таким образом, оставив далеко и глубоко внизу февральскую вьюгу, которая лепила мокрым снегом в переднее стекло автомобиля, где с трудом двигались туда и сюда стрелки стеклоочистителя, сгребая мокрый снег, а встречные и попутные машины скользили юзом по окружному шоссе, мы снова отправились в погоню за вечной весной».
          Валентин Катаев. «Алмазный мой венец».

          Гоголь, словно принужденный начинать первую строку повествования с укоренившегося обозначения места и времени действия, тотчас же отказывается от такой традиции.

          «В департаменте... но лучше не называть, в каком департаменте».
          Н.В. Гоголь. «Шинель».

          Конечно, можно отказаться от любых живописных описаний и обозначений и просто создать начальной строкой интригу, намекнув на нечто странное в происходящем вокруг.

          «Я проснулся. По утрам я всегда просыпаюсь, и, следовательно, ничего необычного в этом не было. Но что же тогда было странным? Нечто странное все-таки было».
          Кобо Абэ. «Стена».

          Или вообще для интриги поместить в первую фразу романа вырванную из еще не ясно какого диалога реплику.
          Просто и убедительно, как говорят шахматные комментаторы.

          «Я сказал: «Ну ладно».
          Себастьян Жапризо. «Убийственное лето».

          Но можно сохранять заведенный обычай начальных слов и в то же время вносить свое, новое и нетривиальное.

          «На очень холодной площади в декабре месяце тысяча восемьсот двадцать пятого года перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей походкой».
          Юрий Тынянов «Смерть Вазир-Мухтара».

          Так начинается предисловие к роману, в котором, казалось бы, налицо все традиционные признаки начала – и место с описанием петербуржской площади, и дата. Но вот эта выскочившая вдруг «прыгающая походка» говорит о совершенной оригинальности, а не традиционности зачина. И уже первая глава романа начинается отдельно выделенным в строку безличным, еще туманным по смыслу, но невероятно притягательным и обнадеживающим на дальнейшее интересное повествование предложением:
          «Еще ничего не было решено».

          Вот это лучшая, на мой взгляд, первая фраза во всей мировой литературе. Возможно, не самая моя любимая, но, несомненно, – лучшая. Столько в ней благоразумной сдержанности и строгого изящества!
          «Еще ничего не было решено».

          А вот как начинается с представления Петербурга другой великий роман.

          «Сторонний наблюдатель из какого-нибудь заросшего липами захолустного переулка, попадая в Петербург, испытывал в минуты внимания сложное чувство умственного возбуждения и душевной придавленности».
          Алексей Толстой. «Хождение по мукам».

          Упомянув место действия, даже коротко, или вовсе не упомянув его, романы, как уже было сказано, успевают представить читателю героев. Даже не назвать их и не характеризовать. А только нескольким линиями грифеля набросать их неясные силуэты и тем обозначить присутствие. И вот первая фраза:

          «В час жаркого весеннего заката на Патриарших прудах появилось двое граждан».
          Михаил Булгаков. «Мастер и Маргарита».

          А Василий Аксенов в первой фразе романа говорит, как не надо начинать роман с представления героя.

          «И задумался генерал Валерьян Кузьмич Планщин... Нет, не годится начинать нашу историю такого рода фразой: на кой нам черт вообще все эти генералы...?»
          Василий Аксенов. «Скажи изюм».

          Великий абсурдист в литературе Эжен Ионеско, хоть и обозначает сразу же время, место и действие для своих героев, вывод из начальных фраз делает весьма своеобразный.

          «Вот и девять часов. Мы ели суп, рыбу, картошку с салом и английский салат. Дети пили английскую воду. Мы сегодня хорошо поужинали, а все потому, что мы живем в окрестностях Лондона и наша фамилия Смит».
          Эжен Ионеско. «Лысая певица».

          «В нашем районе произошла такая история. Маруся Татарович не выдержала и полюбила латиноамериканца Рафаэля».
          Сергей Довлатов. «Иностранка».

          Ключевое слово здесь – «не выдержала», переворачивающее вверх дном всю начальную фразу, превращая укоренившийся в литературе оборот «произошла такая история», что, по сути, те же «жили-были», в полную насмешку, на которую и настраивает читателя.

          Первые фразы могут, едва обозначив героя именем, тут же охарактеризовать его совершаемым поступком.

          «Портной Чебуракин допил бутылку и, вдруг рассердившись неизвестно почему и на кого, швырнул ее в открытое окно на улицу».
          Михаил Слонимский. «Однофамильцы».

          «Фома Пухов не одарен чувствительностью: он на гробе жены вареную колбасу резал, проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки».
          Андрей Платонов «Сокровенный человек».

          А вот начало из моего самого любимого, пронизанного изящной иронией и тонкой социальной философией, произведения Бёлля. Но не подумайте бога ради, – любимого вовсе не за эту первую фразу.

          «Когда Мюллер почувствовал, что сдерживать рвоту ему уже невмоготу, в аудитории как раз воцарилась восторженная, благоговейная тишина».
          Генрих Бёлль. «Шмек не стоит слез».

          Но самая потрясающая первая фраза, которую мне когда-либо посчастливилось прочесть, – начало шедевра мировой литературы, прозаической книги древнеримского поэта Овидия. Есть в ней и невероятной самоуверенности заносчивость, и теплая с усмешкой простота дружеского совета.

          «Если кто из моих соотечественников незнаком с искусством любви, пусть прочтет мои стихи и, прочитав, научится любить!»
          Публий Овидий Назон. «Наука любить».

          Хотелось бы мне когда-нибудь, осмелев, с таким же решительным апломбом заявить о своих стихотворных опытах!

          А теперь вторая часть моей статьи.
          Ниже я без комментариев привожу составленный мною ряд или список полусотни первых фраз из литературных произведений, каждая из которых представляется мне весьма самобытной, чем-то оригинальной, какой-то особенной и колоритной, даже, возможно, парадоксальной и удивительной, и в то же время поучительной для тех, кто задумывается о том, как и с чего начать писать текст своего повествования – с какой мысли и с каких слов.
          Разумеется, список мой совершенно не полный. Он и не может быть полным, и каждый по своему вкусу и разумению может его продолжить.

          «Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет и выше».
          А.С. Пушкин. «Моцарт и Сальери».

          «Уж сколько раз твердили миру, что лесть гнусна, вредна, но только все не впрок».
          И.А. Крылов. «Ворона и Лисица».

          «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».
          Лев Толстой. «Анна Каренина».

          «Для чего собственно создан человек, об этом мы с братом получили некоторое понятие довольно рано».
          В.Г. Короленко. «Парадокс».

          «Кончился этот проклятый год. Но что дальше? Может, нечто еще более ужасное. Даже наверное так».
          Иван Бунин. «Окаянные дни».

          «Прошлое – это колодец глубины несказанной».
          Томас Манн. «Иосиф и его братья».

          «В те времена, к которым относится начало этой повести, печатный станок Стенхопа и валики, накатывающие краску, еще не появились в маленьких провинциальных типографиях».
          Оноре де Бальзак. «Утраченные иллюзии».

          «Шли и шли и пели “Вечную память”, и, когда останавливались, казалось, что ее по-залаженному продолжают петь ноги, лошади, дуновения ветра».
          Борис Пастернак. «Доктор Живаго».

          «Главное действующее лицо в первой части – женщина сорока восьми лет, немка, рост 1,71 м, вес 68,8 кг (в домашней одежде), тем самым ей не хватает каких-нибудь 300-400 г до идеального веса».
          Генрих Бёлль «Групповой портрет с дамой».

          «Сановитый, жирный Бык Маллиган возник из лестничного проема, неся в руках чашку с пеной, на которой накрест лежали зеркальце и бритва».
          Джеймс Джойс. «Улисс».

          «Пешеходов надо любить. Пешеходы составляют большую часть человечества. Мало того – лучшую его часть».
          Илья Ильф и Евгений Петров. «Золотой теленок».

          «Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое».
          Франц Кафка. «Превращение».

          «Гости давно разъехались, часы пробили половину первого».
          И.С. Тургенев. «Первая любовь».

          «Был холодный ясный апрельский день, и часы пробили тринадцать».
          Джордж Оруэлл. «1984».

          «В один из августовских дней пропал человек».
          Кобо Абэ. «Женщина в песках».

          «Сегодня умерла мама. А может быть, вчера – не знаю».
          Альбер Камю. «Посторонний».

          «Вы существуете, и вместе с тем вас нет».
          Андре Моруа. «Письма незнакомке».

          «Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по нёбу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та».
          Владимир Набоков. «Лолита».

          «Тонула она в парчах горностаевого одеяния, шапочки малиновый бархат, лучась искрометными зубьями, головку ей охватил».
          Андрей Белый. «Горная владычица».

          «Надворный советник Семен Петрович Подтыкин сел за стол, покрыл свою грудь салфеткой и, сгорая нетерпением, стал ожидать того момента, когда начнут подавать блины».
          А.П. Чехов. «О бренности».

          «Синго Огата чуть нахмурился, чуть приоткрыл рот, – похоже, он о чем-то задумался».
          Ясунари Кавабата. «Стон горы».

          «Старик рыбачил один на своей лодке в Гольфстриме. Вот уже восемьдесят четыре дня он ходил в море и не поймал ни одной рыбы».
          Эрнест Хемингуэй. «Старик и море».

          «Мистер и миссис Дурсль жили в доме номер четыре по Тисовой улице и всегда с гордостью заявляли, что они, слава Богу, абсолютно нормальные люди».
          Джоан Роулинг «Гарри Поттер и философский камень».

          «В уездном городе N было так много парикмахерских заведений и бюро похоронных процессий, что, казалось, жители города рождаются лишь затем, чтобы побриться, остричься, освежить голову вежеталем и сразу же умереть».
          Илья Ильф и Евгений Петров. «Двенадцать стульев».

          «Начать с того, что Марли был мертв. Сомневаться в этом не приходилось».
          Чарльз Диккенс. «Рождественская песнь».

          «Утро началось с того, что на пороге спальни я споткнулся о собственный труп».
          Макс Фрай. «Мастер ветров и закатов».

          «Согласно последним известиям, полученным из Роттердама, в этом городе представители научно-философской мысли охвачены сильнейшим волнением».
          Эдгар По. «Маска красной смерти».

          «Одно из немногих все искупающих качеств наставников, я полагаю, заключается в том, что при случае их можно одурачить».
          Роберт Линн Асприн. «Еще один великолепный МИФ».

          «Теперь-то всякий знает, как отыскать смысл жизни внутри самого себя, но было время, когда человечество еще не сподобилось такого счастья».
          Курт Воннегут. «Сирены Титана».

          «Судно – единственное человеческое творение, которое удостаивается чести получить при рождении имя собственное».
          Виктор Конецкий. «Корабли начинаются с имени».

          «В лесополосе пахло осенью. До наступления вечности оставалось не более получаса».
          Марина и Сергей Дяченко. «Эмма и Cфинкс».

          «Сообразно с законом, Цинциннату Ц. объявили смертный приговор шепотом».
          Владимир Набоков. «Приглашение на казнь».

          «Похоже, наступал конец тому, что казалось мне вечностью».
          Роджер Желязны. «Девять принцев Амбера».

          «Она пришла под утро, вошла осторожно, тихо, бесшумно ступая, плывя по комнате, словно призрак, привидение, а единственным звуком, выдававшим ее движение, был шорох накидки, прикасавшейся к голому телу».
          Анджей Сапковский. «Ведьмак».

          «Грабитель оказался полным придурком. Я это знаю. Он это знает. Вообще-то, весь банк это знает».
          Маркус Зусак. «Я – посланник».

          «В этот день взорвалась моя бабушка».
          Иэн Бэнкс. «Воронья дорога».

          «Жечь было наслаждением. Какое-то особое наслаждение видеть, как огонь пожирает вещи, как они чернеют и меняются».
          Рэй Брэдбери. «451 градус по Фаренгейту».

          «Холостяк, если он обладает солидным состоянием, должен настоятельно нуждаться в жене, такова общепризнанная истина».
          Джейн Остин. «Гордость и предубеждение».

          «Танина ладонь, теплая и немного шершавая, лежала у него на глазах, и больше ему ни до чего не было дела».
          Аркадий и Борис Стругацкие. «Далекая радуга».

          «Так было всегда: запах горького миндаля наводил на мысль о несчастной любви».
          Габриэль Гарсиа Маркес. «Любовь во время чумы».

          «Чтобы вы потом не думали, будто я что-то скрываю, говорю прямо, что в моем личном деле за мной числятся кой-какие грешки».
          Йозеф Пушкаш. «О вреде предубеждения».

          «Среди нас завелся псих».
          Джузеппе Понтиджа. «Другие».

          «Те, кто там был, последние, кто говорил с ним, случайные какие-то знакомые, уверяют, что в тот вечер он был такой же, как всегда, веселый, совсем не надменный».
          Макс Фриш. «Назову себя Гантенбайн».

          «Я живу на вилле Боргезе. Кругом – ни соринки, все стулья на местах. Мы здесь одни, и мы – мертвецы».
          Генри Миллер. «Тропик Рака».

          «Встретить в лесу женщину, одну, в глухой чаще!»
          Майн Рид. «Белая перчатка».

          «Рано-рано утром, во тьме, кто-то отчаянно закричал: «Где я? Э-эй! Есть тут кто-нибудь?»
          Василий Шукшин. «А поутру они проснулись».

          «Очень хорошо, что вы являетесь ко мне с цветами. Все мужчины, высунув язык, бегают по Сухаревке и закупают муку и пшено. Своим возлюбленным они тоже тащат муку и пшено».
           Анатолий Мариенгоф. «Циники».

          «В пору голода не было в Одессе людей, которым жилось бы лучше, чем богадельщикам на втором еврейском кладбище».
          Исаак Бабель. «Конец богадельни».

          «Это случилось еще до революции: одна купчиха зевнула, и к ней в рот залетела кукушка».
          Даниил Хармс. «Карьера Ивана Яковлевича Антонова».

          «Он поет по утрам в клозете: можете представить себе, какой это жизнерадостный, здоровый человек».
          Юрий Олеша. «Зависть».

          «Если бы я имел второй костюм, то никогда не знал бы горя».
          Виктор Шкловский. «ZOO, или письма не о любви».

          Спасибо, если дочитали этот список до конца. Но, впрочем, не будем так уж переоценивать первую фразу. Ведь все то, что написано после нее – куда важнее, поскольку весь текст, все содержание, в своем построении и развитии сюжета, – это и есть основная ценность произведения. И придумав удачную первую фразу, следует тотчас задуматься над второй и над третьей, а потом и над всеми последующими.


          Февраль 2021