Правда

      Ложь уходила из её жизни неохотно, медленно и как-то неумело. То будто от взрыва опытного сапёра сходила оползнями с мрачной души, погребая под собой всё ненужное, мелкое, (и как она начинала понимать теперь) мешавшее жить; то вдруг протискивалась наружу маленькой каплей зубной пасты, с большим усилием выдавленной из почти пустого тюбика посеревшей от времени жизни и ,оставляя свободным отвоёванное пространство, сдавала с боями позиции.
      А правда... Была ли нужна ей правда многие годы? Искала ли она её в сумятице дней, в говорливости суетливого города, в необъяснимом смешении своём так, чтоб скулы сводило от боли, чтоб в кровь разодрана была безвольная слепая душа её? Время без правды похоронило многих, самых близких, забрав их навсегда. Оно без стеснений и церемоний сожрало по-детски доверчивые, родные их души. И стало темно. Мир, город, планета, дорогие сердцу, дышавшие когда-то рядом с ней, совершавшие свои ошибки люди, - всё ушло в безвременье.
      Она сидела на табуретке, сгорбившись и наклонившись вперёд, в полупустой комнате, на самом краю вселенной. К середине дня распогодилось, и скудное убранство комнаты осветилось неведомо откуда взявшимся солнцем. Со стен улыбнулись ей ободранные почти до половины обои. Они смотрели в пустоту, свидетели жизни, которая уходила и ушла уже почти совсем отсюда. Несмотря на яркий свет февральского задиристого солнца, в мире было темно и неуютно. Комната ждала настоящего света, любви и правды, зябко ёжилась и жмурилась от будоражившего её солнечного ливня, от невовремя появившейся за окнами по-весеннему восторженной бирюзы. Ободранные обои забыли о своих ранах, глядя на неё, сидящую на табуретке беспомощно и как-то одиноко, среди планет и темноты, где в тон неба бледными разводами всё ещё хранили тепло её заметно выцветшие, но всё ещё живые серо-зелёные глаза. Бирюзовый просвет зимнего дня жался к ней как-то жалко, прося тепла и не надеясь на успех, искал-таки уголки жизни в хороминах её памяти, порядком заваленных мусором.
      Это была комната бабушки. Когда-то она жила здесь, храня до смерти в сердце красные угольки любви к единственному сыну. Она пережила его намного лет и как-то несла это. Вахамурка, сгорбившись, грузно осела в тишине. Вся её фигура обмякла и молчала, казалось, мысли надолго оставили её. Но вдруг, неожиданно для себя самой,  она подняла глаза на полку, где стояла шкатулка. Шкатулка отца. Виртуозно выпиленные лобзиком детали являли собой ажурное полотно белого цвета, почти не потемневшее от времени. Они, правда, были слабо скреплены между собой, и потому шкатулка распадалась при любом неосторожном движении. Взгляд теплел всякий раз, когда она смотрела на эту старую так много значившую для неё вещь. Эту шкатулку выпилил впору своей юности её папа. Мысли возвращали её в детство, в место света, в историю жизни до разлома земной коры, в детскую радость, в отчий дом, в полную семью с любящими друг друга и её, такую смешную и смешливую, родителями.
      - Эй, Вахамурка, проголодалась? Беги давай до сада за обедом, - слышу папин голос. Зовёт меня, кричит с бон*, а сам далеко так от меня, почти на середине реки. Летний тёплый ветер доносит обрывки его слов до маленького уха, и беспричинная огромная радость заливает всё: день, родной берег, весь мир маленькой хохотушки Вахамурки. Как папка звал её с бон тогда, как нежно по-отцовски любил её, с нею останется на всю жизнь. Лёгкая, бойкая, лет семи от роду пацанка, не больше, летит с берега Вятки по крутым склонам к садовому домику за чёрным хлебом, круто посыпанным солью, и за волотками свежего, только что с грядки зелёного лука, что мама намыла с любовью.
      Потом что-то пошло не так. И земная кора треснула, мир закончился для двух людей, бывших одним для неё, любимых ею одинаково: мамы и папы. Из зияющей расщелины показалось горе. Родители расстались, когда ей было одиннадцать. А в четырнадцать папки, её любимого папки, не стало. Только она знает, как ей не хватало его всю жизнь. Особенно в юные годы, когда распутье требовало определиться по важным вопросам. Но она не теряла его, мысленно обращалась к нему за советом и жаловалась по-детски, когда кто-то обижал. Он оставил ей слово любви, большой отеческой любви - Вахамурка. Больше во всю жизнь никто не называл её так. Из несмышлёныша его Вахамурка стала взрослой барышней, а потом и мамой, а ещё позднее - вдовой. Она менялась больше внешне, но последнее время что-то мощное взорвало её внутреннюю сущность и стало переделывать её.
      Папка. Как мало воспоминаний осталось о нём, какие-то разрозненные, почти обрывки слов, минут, ситуаций. Во взрослом её состоянии она слышала только негатив об отце. Что он спившийся тип, что агрессивный и подлый, что предатель и забулдыга. Ей было очень больно слышать всё это о нём, но она понимала, что такие слова имеют своё основание. Факты - вещь упрямая. Было, было, было. Да, было. Плохое липкой лентой наслоилось на любимый образ. Но не давало душе покоя. Обида (въевшаяся гордыня) говорила плохо об отце. Обида её матери. Она была так горька, что выжгла её душу на многие годы. И даже в пожилом возрасте не ослабляла своих железных тисков.
      - Мама, расскажи мне об отце, - просила рано состарившаяся Вахамурка. Я почти ничего не помню из детства, я так мало знаю о нём.
      Видящий и остро воспринимающий красоту фотограф, запечатлевший её детство, увлечённый рыбак, знающий природу и тянущийся к ней всем сердцем, патриот своей страны, воин, честно отдавший сыновний долг Родине, отслужив на границе, нежно любящий в юности мамочку сын, ребёнок войны, он вырос без отца. Несколько лет назад, разбирая бумаги, дочь нашла стопку старых конвертов. Это были армейские письма отца своей маме, бабушке Вахамурки, с далёкой китайской границы. Он служил три года. И мама Надежда ждала его верно, храня любовь и верность... 
      Мать темнела лицом, медлила с ответом, наливаясь внутренним протестом, а застаревшая обида поползла гневными и не новыми словах наружу.
      - Нечего рассказывать, - я умерла, душа моя умерла тогда. - Это было моей ошибкой.
      - Неужели я появилась на свет без любви? - не успокаивалась я.
      - Ну, - мешкая с ответом,  - не без любви.
Больше мне было ничего не надо. Я знала и помнила с детства, как родители любили друг друга. Они остались любимыми на постаревших от времени фото. Такими молодыми, красивыми и счастливыми они жили в её памяти. Парочкой, в её сознании никто не мог разлучить их: ни сама мама, ни чьи-то пороки, ни другие люди, случившиеся в их жизни, ни болезни. И это была её правда, правда дочери. Не правда фактов, а правда сердца, которое способно любить и прощать.
      Вахамурка взяла в руки шкатулку, прижала к груди и тихо произнесла:
      - Ничего, пап, всё будет хорошо, Бог милостив!
Сухие и трудные, но такие важные слова отца она будет хранить окончательным оправданием до конца жизни:
      - Дочка, у меня были другие женщины, но любил я всегда только одну, твою мать.
      Правда смотрела на грузную фигуру Вахамурки, не отводя от неё своего внимательного взгляда. Она не уходила, не оставляла дочь, улыбаясь пробудившейся от тяжёлого сна неправды душе. Непозволительно долго для короткого зимнего дня правда освещала всё бирюзой, предвесенней чистотой и надеждой. Она пришла в эту комнату,  на самом краю вселенной, чтобы изменить навсегда и саму вселенную, и маленькую женщину, доверившуюся ей.

<02.02.2021>

* - бон - Бон (боновые заграждения) — плавучие заграждения, служащие для ограничения распространения чего-либо по поверхности воды. Здесь, скрепленные между собой бревна, сплавляемые по реке.