Шедевр

               







                ШЕДЕВР

                Пьеса в двух действиях для музыкального театра.






























Действующие лица:
Хан, Хенрикус Антониус ван Меегерен – художник
Тео, Теодор ван Вайнгаарден – художник, друг Хана
Абрахам Бредиус – доктор, искусствовед, критик, эксперт, директор гаагского музея живописи
Анна де Воохт – первая жена Хана
Йо, Йоханна Орлеманс (де Бер) – вторая жена Хана
Ян, Йохан Вермеер – художник
Питер де Хох – художник
Франс Халс – художник
Герард Терборх – художник
Джузеппе Старичелли – бродяга, натурщик для картины «Христос в Эммаусе»
Герман Геринг – рейсканцлер, рейхсмаршалл, ценитель живописи, коллекционер
Бернд фон Браухич – адъютант рейхсмаршалла
Грегор Альберт Боон – член парламента, юрист, приятель Хана
Дирк Ханнема – доктор, директор музея Бойманса
Даниэль ван Бойнинген – делец, судовладелец, меценат, коллекционер
Хофстеде де Гроод – доктор искусствоведения, эксперт
Болл – судья
Хелдринг – адвокат
Кореманс – председатель экспертной искусствоведческой комиссии по делу ван Меегерена
Прокурор (сведения не найдены)
Следователь 1 (женщина)
Следователь 2 (мужчина)
Рене Декарт (без головы) – ученый, философ
Эксперты, критики, журналисты, публика - артисты балета и хора.
















АКТ I.
Сцена 1. Медаль.
Голландия. Делфт. 1913 год. Главному герою 24 года. Комната-мастерская художника. Мебель – стол, большая кровать, стулья. В комнату вваливается толпа студентов. Среди них Хан, Тео и Анна. Заставляют стол бутылками и снедью, привнесёнными с собой в корзинах.
(Хан) – Добро пожаловать в мой дворец!
Студенты разливают вино, раскладывают еду. Реплики на вступление к песне: «Хан, где у тебя тарелки?», «Где-то там!», «А где кружки?», «Там же», «Эй, я уже занял этот стул!», «И что? Я в гостях у Хана в первый раз. Я барышня приличная и не могу с порога лезть на кровать!», «Хан, куда переложить все эти шедевры?», «Засунь их… куда-нибудь!», «Не могу. Вдруг через триста лет они будут стоить миллионы! Я уже сейчас благоговею», и т.д

(Хор студентов) Студенческая песня.

Пускай сейчас ты беден, но молод и здоров!
И у тебя есть радости: вино, друзья, любовь.
И у тебя есть целый век, чтоб воплотить мечты.
Перед тобою сто дорог, и в их начале ты.

Куда бы не направился, ты всё равно дойдёшь.
Себе на пропитание отыщешь медный грош.
А если вдруг окажется, что нету ни гроша,
то ляжешь спать голодным. Но жизнь-то хороша!

А завтра будет точно удачней, чем вчера.
Дыра в кармане лучше, чем в голове дыра!
Наверняка ты сможешь придумать что-нибудь.
        Перед тобою сто дорог, ты начинаешь путь.

        И если вдруг окажется, что негде ночевать,
        найдёшь себе стог сена – он лучше, чем кровать.
        И вместо одеяла натянешь Млечный Путь.
        А завтра встанешь раньше – дойдёшь куда-нибудь

Стол готов, все собрались. Тео колотит вилкой по кружке. Гомон стихает.
(Тео) – Друзья, минуточку внимания! Мы все знаем по какому поводу пир. Но, Хан, дорогой, надень, пожалуйста, медаль!
Хан, под возгласы одобрения, достаёт золотую медаль из коробки и надевает ленту на шею. Встаёт посреди комнаты, красуется. Кто-то подаёт ему в руку кружку с вином.
(Тео) – Ты великолепен! Итак, мы празднуем победу нашего чертовски талантливого друга в Национальном конкурсе рисунка. Твоя акварель… как там она называется?
(Хан) – Интерьер церкви Сен-Лоран в Роттердаме.
(Тео) – Да? Всё равно молодец! Ты заслужил первую премию. Твоя работа выставлена в делфтской галерее, и будет продана за хорошие деньги! Но главное – ты не только талантливый, а теперь ещё и известный художник!  Выпьем же за медаль, за победу, за нашего друга Хенрикуса ван Меегерена!
(Хор) – Да!!!

        Пока ты молод, в жизни всё ярче и вкусней:
и поцелуи слаще, и губы горячей.
Пьянит вино сильнее, и пьется, как вода.
Всё в молодости легче, и горе – не беда!

Гулять – так до рассвета, до утренней зари,
когда на перекрёстках погаснут фонари.
Любить – тогда до гроба, до смерти, навсегда,
пока сияет солнце, пока горит звезда!

И всё ещё возможно. И столько впереди!
Свети звезда удачи, и за собой веди!
Одно мы знаем твёрдо – что унывать нельзя.
Так наливай по полной! Так выпьем же, друзья!

Песня переходит в танец. Полное затемнение. Потом постепенное высветление. Гуляки лежат там, где их сморил сон: на кровати, на стульях, по углам. Хан и Герард Терборх сидят за столом. В хорошей «кондиции».
(Терборх) – Gaudeamus igitur. Juvenes dum sumus… Vivat academia!..
(Хан) – Тсс! Давайте лучше ещё по одной!
(Терборх) – А давай! (Пьют)
(Хан) – Знаете, мне одна девушка очень нравится. Кажется я влюбился.
(Терборх) – Она здесь?
(Хан, улыбается) – Ага.
(Терборх) – Ну, и чего ты ждёшь? Scrofa in vino – curator lacunae non est.
(Хан) – Герард!.. Она для меня мечта, загадка..
(Терборх) – In puelle non aenigmae essendus est, sed es. В девушке должна быть не загадка, а ты. Не робей!
(Хан) – Герард, Вы вгоняете меня в краску. Неужели Вы думаете, так просто?
(Терборх) – Тоже мне экзистенция картезианства! Давай ещё, для храбрости!

Сцена 2. Анна.
День. Та же комната. Хан выбирается из-под одеяла, спускает ноги с кровати, обхватывает голову руками – «Ох!». Встаёт. Нетвердой походкой идёт к кувшину с водой. Пьёт прямо из кувшина – «О-о-о!». Ставит кувшин, натыкается взглядом на стол с остатками шумного пиршества, брезгливо – «Уфф…» Подходит к столу, садится на стул, откидывается на спинку.
(Хан) – Да-а… хорошо погуляли. А теперь, что? - Стук в дверь прерывает его раздумья. Хан морщится от громкого стука. – Тео, это ты? Заходи!
Входит Тео. Через плечо сумка.
(Тео) – Тео – это я! Захожу.
(Хан) – Ну, а чего стучишь? Так громко…
(Тео) – Правила хорошего тона никто не отменял. Да и вдруг ты не один!
(Хан) – Один. Совсем один.
(Тео видит тяжелое состояние друга) – У-у, а ты-то хоть помнишь, кто ты?
(Хан) – Хенрикус Антониус ван Меегерен. Великий голландский живописец. Родился в Девентере. Годы жизни: тысяча восемьсот восемьдесят девятый – тысяча девятьсот… если сегодня не умру…
(Тео) – Не умрешь. Только с великим ты, по-моему, немного поторопился.
(Хан, поднимая вверх палец) – Величие проистекает из божьего дара, поэтому оно либо есть, либо его нет. Вот с признанием величия всё не так однозначно.
(Тео) – Как скажешь. Кстати, тебе письмо. Как раз из Девентера. Я захватил из твоего почтового ящика (вынимает из сумки и отдает конверт). От отца?
(Хан, берёт конверт) – От отца. Хан вскрывает конверт, читает.
(Тео) – Вижу, тут ещё много чего осталось. Я заморю червячка? (Хан, не отрываясь от чтения, машет рукой – валяй!) С утра уже набегался. О! Кстати!
Тео достает из сумки две бутылки с пивом, Хан отвлекается на звон стекла.
(Хан) – Тео, ты просто добрая фея!
(Тео самодовльно) – Ну так! Думаешь, мне так просто выглядеть бодрым после вчерашнего? Только вот эта радужная перспектива и поддерживала меня.
Тео находит две относительно чистые кружки, разливает пиво. Одну кружку суёт в руку читающему Хану. Нависает над столом, сооружает себе бутерброд. Хан заканчивает чтение, делает длинный глоток из кружки.
(Тео) – Ну? Хороши ли новости?
(Хан) – Да как сказать… Я же провалил годовые экзамены в институте, пока готовился к конкурсу. Отец требует, чтобы я всё же получил диплом архитектора. И высылает денег. В долг. Под проценты.
(Тео) – Понятно. Ну, а ты?
(Хан) – Что я, Тео? Архитектура – это подневольный нелюбимый труд. Это ремесло. Живопись – вот моя жизнь и моё призвание!
(Тео, салютуя кружкой) – Ну, тогда за нас в искусстве!
(Хан) – И за искусство в нас! (Пьют. Тео закусывает.)
(Хан) – Ты же понимаешь, благодаря конкурсу, я стал местной знаменитостью (Тео согласно энергично кивает, не отрываясь от еды). Думаю, смогу продавать свои работы дороже, чем раньше. Плюс заказы: портреты, афиши, открытки. Буду давать частные уроки. Так что, как-нибудь проживем!
(Тео) – Всё верно! Салют!
(Хан) – Твоё здоровье!
(Тео) – Я вижу, тебе уже не так плохо. Может прогуляемся, выпьем ещё пивка?
(Хан) – Хм, пожалуй что…
На кровати откидывается одеяло. Анна садится. Она немного растрепанна, но, в общем, хороша собой.
(Анна) – Пожалуй, что хватит! Для поправки здоровья достаточно того, что ты принёс с собой, Теодор ван Вайнгаарден.
(Тео) – Анна?!
(Хан) – Анна?!!
(Анна) – Анна, Анна.
(Тео) – Ты же сказал, что ты один!
(Хан) – Я и правда так думал! Однако, в свете открывшихся обстоятельств…
(Анна) – О, Господи, зачем только женщин ты сделал разумными?!
(Тео) -  Ребята, у меня тут срочное дело – надо зайти в антикварную лавку. Нехорошо получится, если опоздаю. - Тео суетливо надевает на плечо сумку.
(Хан) – Да, да, Тео, ты иди!
(Анна) – Пока, Тео. Не опоздай в антикварную лавку! А то она скоро уедет.
(Тео останавливается) – Куда уедет?
(Анна) – Поторопись, Тео!
(Тео) – А? Ага. Всем удачи! – за Тео закрывается дверь.
Анна и Хан остаются наедине. Хан робеет и волнуется. Анна едва сдерживается, чтобы не смеяться. Хан собирается с духом.

Дуэт Анны и Хана.

(Хан) – Ах, Анна,
всё так нелепо и странно.
Я многое помню. Но
верно не всё, что было.
Как не чешу затылок,
никак не вспомню одно:

помню, как пили и пели,
но как мы с тобой в постели
вдруг оказались вдвоём?
Нет, я совсем не против
такого в судьбе поворота.
Я в тайне мечтал о нём.

Да, я в тебя влюблён,
и это похоже на сон:
ты рядом со мной с утра.
Я хотел объясниться в любви,
оставшись с тобой vis-a-vis.
Но что же я сделал вчера?

Припев:
Мы с тобою вдвоём – вот нежданное чудо!
Даже если оно вдруг растает бесследно,
как драгоценность хранить его буду,
в сердце своём, в уголке заповедном.

Мы с тобою вдвоём – вот волшебная радость!
Время безудержно и быстротечно.
Только этот момент я хранить, как награду
стану в сердце своём, и беречь его вечно.

(Анна) – Ты мой родной!
Мой Аполлон, мой герой,
тебе самому не смешно?
Милый мой, милый,
откуда бы в тебе силы
взялись? Ты спал, как бревно.

Милый мой, ты
скрываешь мечты,
но чувства твои не интрига:
когда ты рядом,
твои вздохи и взгляды
для меня, как открытая книга.

Тебе в моё сердце –
открытую дверцу –
не нужно стучаться, любимый.
Чего же мы ждём?
Идёт день за днём,
а время невозвратимо.

Припев:
Мы с тобою вдвоём – долгожданное чудо!
Даже если оно вдруг растает бесследно,
то как драгоценность хранить его буду,
в сердце своём, в уголке заповедном.

Мы с тобою вдвоём – вот волшебная радость!
Время безудержно и быстротечно.
Только этот момент я хранить, как награду
стану в сердце своём, и беречь его вечно.

(Хан) – Вот оно счастье:
получить в одночасье
дражайшую из наград.
Как в судьбе перемены
необыкновенны.
Анна, милая, я так рад!

(Анна) – Я могу и уйти.
Разойдутся пути.
Это горько, но не беда.
Если скажешь «постой!» -
стану верной женой,
и останусь с тобой навсегда.

Что мне делать, скажи!
(Хан) – Анна, ты – моя жизнь.
Я от радости словно пьян.
Вместе жить веселей.
(Анна) – Я рожу нам детей.
(Хан) – Как мне нравится этот план!

Припев (вместе):
Мы с тобою вдвоём – долгожданное чудо!
И оно никогда не растает бесследно.
Как драгоценность хранить его буду
в сердце своём, в уголке заповедном.

Мы с тобою вдвоём – вот волшебная радость!
Время безудержно и быстротечно.
Только этот момент я хранить, как награду
стану в сердце своём, и беречь его вечно.
Танцуют, кружатся по комнате. Случайно (или нет) падают в кровать.

Сцена 3. Персональная выставка.
1916 год. Галерея живописи. На стенах картины Хана. Посетители фланируют вдоль. Среди публики толчётся Питер де Хох, он невидим для окружающих. Рассматривает работы, вносит коррективы: исподтишка подтирает, размазывает. Доволен своим вмешательством. Отколупывает краску, пробует её на зуб. В разговоре ван Бойнингена и Бредиуса «греет уши».
(Бойнинген) – Абрахам, дорогой, рад Вас видеть!
(Бредиус) – Взаимно, Даниэль, взаимно. Не ожидал Вас здесь встретить.
(Бойнинген) – Отчего же? Этот ван Меегерен признан лучшим художником  за последние пять лет. Ну, что скажете? Стоит на это обратить внимание?
(Бредиус) – Вы не совсем верно поняли суть конкурса, где его акварелька заняла первое место. Согласен, рисунок был неплохой, но «лучшим художником» ван Меегерен от этого не стал.
(Бойнинген) – Гм… Я хотел посоветоваться, выгодно ли это покупать?
(Бредиус раздражжённо) – Покупать выгодно пароходы!
(Бойнинген) – Абрахам, Вы чем-то расстроены? Пароходов у меня достаточно. И, скажу по секрету, во время войны пароходы выгоднее продавать. Но деньги не любят лежать без дела. Искусство же всегда прибавляет в цене, если…
(Бредиус) – Если это настоящее искусство. Да, простите меня, дружище, я действительно немного не в настроении. Вы просто не представляете, как сейчас лихорадит рынок живописи!
(Бойнинген) – Представляю. И очень хорошо. Сейчас все рынки претерпевают изменения. Состояния рушатся, кто-то банкротится, а для кого-то открываются новые возможности. Главное – не поддаваться эмоциям. Слава Богу, у наших политиков хватило ума не влезть в эту общеевропейскую бойню.
Так Вы дадите мне дружеский совет?
(Бредиус) – Насчёт работ ван Меегерена?
(Бойнинген) – Ну, да. Говорят, он хорош. Виртуозная техника, и всё такое…
(Бредиус саркастически) – Кто это говорит?
(Бойнинген) – Ну, например, критик господин де Бер.
(Бредиус) – Господин де Бер явно благоволит к этому юному выскочке. Вернее, благоволит его жена, Йоханна де Бер. Она и влияет на суждения мужа.
Даниэль, рынок живописи имеет свои тонкости. Виртуозная техника! Этак всякий старательный молокосос будет мнить себя гением – и найдутся те, кто станет потакать. Но так не пойдёт! Нравится-не нравится – подход дилетантский. Покупать нужно то, на что указывают эксперты. Иначе, зачем мы нужны?

Бредиус и хор критиков:

Мы в нужное русло
в вопросах искусства
направим ваши умы.

Где тут гениальность,
и в чём тут банальность
решать будем только мы!

Иначе, зачем? Иначе, зачем?
Иначе, зачем мы нужны?
В вопросах искусства мы очень важны!
Иначе, зачем мы нужны?

Не этой мазнёй,
а газетной статьёй
делаются имена.

Заметим, отметим,
отвергнем – за этим
критика и нужна.

Иначе, зачем? Иначе, зачем?
Иначе, зачем мы нужны?
Мы незаменимы и очень важны.
Иначе зачем мы нужны?

Если всякий художник
назвать цену сможет –
зачем мы тогда нужны?

Но, если есть ценник,
то будет посредник.
Эксперты очень важны!

Иначе, зачем? Иначе, зачем?
Иначе, зачем мы нужны?
На рынке искусства мы очень важны!
Иначе, зачем мы нужны?

Сцена 4. Реставрация.
  Комната Хана. Он работает, но без энтузиазма, даже несколько подавлен. Входит Тео. В руках две картины в обёрточной бумаге, на плече сумка. В его поведении и тоне чувствуется радостное возбуждение.
(Тео) – День добрый, дружище!
(Хан) – Добрый? Сомневаюсь. Впрочем, будь по-твоему.
(Тео) – По-моему мой друг в унынии. А это тяжкий грех! (Складывает свою ношу и принимает позу) Облегчи душу, сын мой! Поведай, в чём печаль твоя!
(Хан) – Тео, ты со своим щенячьим оптимизмом, бываешь просто невыносим.
(Тео) – О, в реальности всё ещё хуже, чем на самом деле! Но я вытащу тебя из пучины мрачной меланхолии – лекарство у меня есть. Только сначала выясню, в чём дело. И вот для этого «элексир истины»! (Достает бутылку из сумки)
(Хан, идёт за стаканами) – Он же и «элексир радости», и лекарство?
На протяжении диалога бутылка пустеет.
(Тео) – Нет, лекарство у меня другое. Потом. Давай, для начала, причины. А, кстати, где Анна? (Зовёт) Анна! Анна!!!
(Хан) – Не кричи, Тео! Анны нет. Она забрала детей и уехала. К маме.
(Тео) – Понятно…
(Хан) – Да что тебе понятно?! Хотя.., всё так банально, что и объяснять нечего.
(Тео) – Ладно, не раскисай! Твой талант с тобой. Его-то не пропьёшь!
(Хан) – Со мной. Но я всё так же занимаюсь подёнщиной, чтоб свести концы. Картины не продаются. Критики… Даже не хочу говорить. Потрепали по щеке. И забыли. Будто и нет меня.
(Тео) – Никто о тебе не забыл. Вон в каждом киоске открытки с твоей королевской ланью.
(Хан) – Даже не напоминай!
(Тео) – А в чём дело? Рисунок-то виртуозный!
(Хан) – Именно! А вот что происходит: я несу рисунок в типографию, мне отказывают: у них, видите ли, полно подобного рода работ. Но как только издатель узнаёт, что на рисунке лань, принадлежащая королевскому дому, он полностью меняет отношение!
(Тео) – Ну и хорошо!
(Хан) – Ничего хорошего, Тео. Эта открытка напечатана не потому, что я талантливый художник. А потому, что на рисунке королевская, прости Господи, коза! Коза, Тео, достойна быть увековеченной, а не моя акварель! Вот как это понять?
(Тео) – Тебе объяснить?
(Хан) – Да объяснить я и сам могу. Я понять не могу!

Ария «Художник должен быть свободным». Дуэт.

Куплет 1.
Тебе не кажется абсурдом,
что тот, кто создаёт искусство
живёт невыносимо трудно?
В карманах постоянно пусто.

Вот музыкант на перекрестке,
Вот в содержанках балерина,
актёр на уличных подмостках,
художник и его картины.

Поэт, писатель, композитор-
синоним слова неудачник.
Мы - те, кто делает красивым
весь этот мир, живём подачкой.

Но только смерть придёт за нами,
за ней признание, известность.
Все крокодильими слезами
оплакивают нашу бедность.

Припев:
"Художник должен быть голодным" -
не мысль, а чешуя проказы.
Не слышал ничего подлее.
Каким же надо быть животным,
чтобы рожать такие фразы!
Нет слов циничнее и злее.

Художник будет неудобным,
когда он сыт и независим,
нуждой не скручен.
Художник должен быть свободным
проводником забытых истин.
Чтоб мир стал лучше.

Художник должен быть свободным!

Куплет 2.
Картины стоят миллионы,
и выставляются в музеях
Кипят вокруг аукционы
и вернисажи в галереях.

Повсюду критики, эксперты,
дельцы и дамы в бриллиантах,
что под шампанское с десертом
ведут беседы о талантах.

Творец замешивает краски
в холодном и сыром подвале.
Его судьба как будто в сказке:
страшнее, чем была вначале.

Умрет в безвестности. И люди
вздохнут: он сделал мир красивей.
Был путь его высок и труден…
Любите ж нас, пока мы живы!

Припев.

(Хан) – Так что ты там говорил насчёт лекарства от ханды?
(Тео снимает обёртку с одной из картин, что принёс с собой) – Полюбуйся!
(Хан, не веря глазам) – Это же!.. Это…
(Тео) – Ну! Ну!
(Хан) – Это же Франс Халс!
Появляется Халс. Друзья заняты картиной, и не замечают его. Жестами и мимикой подтверждает – да, да, моё. Потом уходит.
(Тео) – Точно.
(Хан) – Но как? Откуда?!
(Тео) – Ты же видишь, в каком состоянии картина. Только поэтому у меня и хватило на неё денег. Считай это моим вкладом в наше совместное предприятие. Представляешь сколько она будет стоить после реставрации?
(Хан) – Нам такие деньги и не снились! Только покупателя будет трудно найти.
(Тео) – На этот счёт не волнуйся. Я уже договорился. Доктор искусствоведения Хофстеде де Гроод, пообещал помочь.
(Хан) – Это просто отлично! Но, погоди, ты ведь и сам мог бы…
(Тео) – Мог бы. Но я хочу сделать работу качественно. И даже не ради покупателя, а больше из уважения к мастеру. А вот тут без тебя мне не обойтись – ты знаешь рецепты старинных красок.
(Хан) – Все, кому интересно, знают рецепты старинных красок.
(Тео) – Хитрец. Все знают, да не все умеют их приготовить. Ты единственный, кто их использует. Рука у тебя набита. И почему-то я уверен, что есть в этих красках секреты, о которых в книгах не прочтёшь.
(Хан, усмехаясь) – Есть. Как не быть?
(Тео) – Я так и думал. Ну что, согласен? Работа – лучшее средство от любой хандры! А хорошо оплаченная работа – тем более.
(Хан) – Разумеется согласен.

Куплет 3. (На протяжении арии происходит реставрация картины)
Пускай с добром о нас упомнят,
не будем ремесла стесняться.
Мы безымянные фантомы
спасём картину Франса Халса.

Спасём от времени и тлена,
вернём картину из забвения.
Вся жизнь – сплошные перемены.
Пусть что-то будет неизменно!

Пройдут года, все канут в Лету,
все сгинут в ненасытном чреве
времен. Для нас звучат заветом
слова Ars longa, vita brevis!

Ars longa, Хан, искусство вечно.
Жизнь коротка. И это грустно.
Бал кончится, погаснут свечи.
Но мы оставим след в искусстве.

Припев:
"Художник должен быть голодным" -
не мысль, а чешуя проказы.
Не слышал ничего подлее.
Каким же надо быть животным,
чтобы рожать такие фразы!
Нет слов циничнее и злее.

Художник будет неудобным,
когда он сыт и независим,
нуждой не скручен.
Художник должен быть свободным
проводником забытых истин.
Чтоб мир стал лучше.

Художник должен быть свободным!

Куплет 4.
Свободу можно заработать,
украсть, лишиться за бесценок,
Пьяней вина и слаще мёда
свобода, Тео, стоит денег.

А чтобы делать то, что хочешь,
сначала сделай то, что нужно.
Пусть это может быть и скучно -
вписать желания в окружность

возможностей и обстоятельств.
И будем в гульденах купаться!
Когда нам выдаст покупатель
Наш гонорар за Франса Халса.

Потом заняться можно главным,
когда вас бедность не треножит.
Мы имена свои прославим.
Есть время, всё ещё возможно!

Припев.

Следующий эпизод - музыкальная пантомима. Появляется доктор Хафстеде де Гроод с покупателем (Даниэль ван Бойнинген). Происходит передача картины новому владельцу, уверенному, что совершил отличную сделку. На художников проливается денежный дождь. Покупатели уходят, друзья радуются. В разгар веселья вновь появляется теперь уже  недовольный покупатель в сопровождении критика Абрахама Бредиуса.
(Бредиус) – Извиняюсь, что вынужден прервать ваше веселье! Это вы продали вот этому господину полотно якобы принадлежащее кисти Франса Халса?
(Тео) – Позвольте! Что значит это Ваше «якобы»? Это и есть Халс! Это понятно любому! Авторство подтвердил и доктор Хафстеде де…
(Бредиус) – Доктор де Гроод поменял точку зрения в процессе консультации со мной. Это подделка. Верю, что и вы заблуждались. Однако, деньги придется вернуть. В противном случае мой клиент вправе подать иск, и обвинить вас в преднамеренном введении в заблуждение. Проще говоря, в мошенничестве.
(Клиент) – Да.
(Хан) – Господин Бредиус, а вам не приходило в голову, что Вы ошибаетесь?
(Бредиус возмущённо) – Знаете что, молодой человек!..
(Клиент) – Верните деньги!
(Тео) – Хорошо, хорошо, мы вернём Вам деньги. И все же, при всём моём уважении, на основании чего Вы утверждаете, что это подделка?
Тео полностью взял на себя общение с Бредиусом, раскиданные по комнате деньги приходится собирать Хану. Веником и совком.
(Бредиус) – То есть моё мнение для вас не является достаточным аргументом? А впрочем, неважно. Важно, что в кругу людей действительно близких к искусству, в кругу профессионалов, моё слово - закон, моё мнение – непререкаемо, а я, как эксперт…
(Клиент) – Отдайте мои деньги!
(Бредиус) – Э…
(Тео) – Не беспокойтесь, пожалуйста! Мы сейчас вернем Вам ваши деньги. И всё же, господин Бредиус, скажите, проводилась ли экспертиза полотна?
(Бредиус) – Э… Гхм… Картина подверглась глубокой реставрации. Признаю, она выполнена тщательно. Что, не помешало определить несоответствие сети кракелюр на грунте, подмалёвке и верхнем слое, а так же…
(Клиент) – Где мои деньги?!
(Хан, Тео и Бредиус) – Вот Ваши деньги!!!
(Клиент) – Я буду считать мои деньги.
Клиент отходит к столу, и начинает тщательно считать купюры, раскладывая их по номиналам, собирая вместе, снова раскладывая и разглаживая деньги, откровенно любуясь ими.
(Бредиус) – Так о чем?.. Да. Экспертиза была проведена в гаагском музее живописи, директором которого я являюсь. Хотя необходимости в ней я не видел. Мой профессиональный опыт и чутьё меня ещё ни разу не подвели. Я могу определить оригинал с первого взгляда, и так же, с первого взгляда различить подделку. Одно моё слово может заменить сертификат подлинности! На мнении таких специалистов как я и держится рынок живописи. Так-то.
(Тео) – Господин Бредиус, раз уж у нас произошла заминка (клиент всё ещё пересчитывает деньги), не согласитесь ли Вы посмотреть вот на это?
Тео разворачивает принесенную с собой картину и ставит ее на мольберт.
(Бредиус) – Рембрандт! И в каком отличном состоянии! Не представляю, откуда он у вас, но если картина принадлежит вам…
(Тео) – Нам, нам.
(Бредиус достаёт лупу, внимательно рассматривает картину) - Прекрасно… Превосходно... Какой мазок, свет!.. Ну, что же, господа, смею вас заверить, что эта картина принадлежит кисти великого Рембрандта. Пусть это послужит вам моральной компенсацией за поддельного Халса. А о материальной стороне дела мы могли бы поговорить. Мой музей пришлёт вам официальное предложение о выкупе. Впрочем, вы уже знаете, что одного моего слова достаточно, как для заверения подлинности, так и для…
Тео берет со стола нож и втыкает его в картину. Под ошалевшими взглядами всех присутствующих. Даже клиент отвлекается. Тео разрезает картину наискось. Потом втыкает нож ещё раз, делает второй разрез.
(Тео) – Эту копию делал я. От грунта до последнего мазка. 
(Бредиус) – Ну, что ж, впечатляет. А знаете что? А ничего! Рынок живописи не рухнет из-за одной мистификации. Если же вы хотели скомпрометировать лично меня, то и тут вас ожидает полное фиаско. Мой авторитет слишком устойчив, чтобы пострадать от истеричного жеста  безвестного рисовальщика.
Всего хорошего, господа! На прощание бесплатный совет: займитесь чем-нибудь полезным, только оставьте в покое изобразительное искусство!
Бредиус уходит с клиентом. Хан и Тео остаются.
(Хан) – Ну, и что это было?
(Тео) – Как-то накатило, понимаешь. Меня взбесил этот напыщенный индюк!
(Хан) – Н-да. Но счёт не в нашу пользу: индюк остался при своём положении и самомнении, а мы с неликвидным Халсом, резаным Рембрандтом и без денег. Но ты прав: такое положение вещей невыносимо. Пока их пустословие будет цениться выше, чем наш талант, нам не выбраться из нищеты и безвестности.

Сцена 5. Прощание.
Хан начинает арию. К припеву входит Анна.  Хан поёт первую фразу третьего куплета, и, взяв чемодан, уходит.

Куплет 1.
(Хан) Отбрось надтреснутый бокал,
не зарабатывай на новый.
Бывает, мы на всё готовы.
Бывает, думаешь: "Настал
день кардинальных перемен".
Но снова наступает вечер.
И неудачей изувечен
ты прячешься в коробке стен.

Припев.
- Я уезжаю. (Анна) - Уезжай!
Дыры в пространстве не случится.
На юг перелетают птицы.
(Хан) - Мне искренне, до боли жаль,
что жизнь длиннее, чем любовь,
что не случилось с нами чуда.
Но я и вправду помнить буду…
(Анна) - О чем? Разбитую посуду
уж не наполнить до краев.

Куплет 2.
За журавлем растает след.
В руке продрогшая синица.
Пусть неслучившееся снится.
(Хан) - Закутайся покрепче в плед.
Все перемены не к добру.
Свернись в калач, закуклись в кокон,
смотри на этот мир из окон -
там осень. Рано по утру

Припев.
я уезжаю. (Анна) - Уезжай!
Дыры в пространстве не случится.
На юг перелетают птицы.
Мне искренне, до боли жаль,
что жизнь длиннее, чем любовь,
что не случилось с нами чуда.
Но я и вправду помнить буду…
(Хан) - Зачем? Разбитую посуду
уж не наполнить до краев.

Куплет 3.
Я оставляю за спиной
свою судьбу. (Анна) - О да, немало!
Пройдешь сквозь здание вокзала
и больше не придёшь домой.
Возьми сентябрьской прохлады,
бездонной синевы небес!
Каких еще ты ждешь чудес?
Мы живы - большего не надо.

Припев.
- Ты уезжаешь. Уезжай!
Дыры в пространстве не случится.
Забудешь улицы и лица.
Мне искренне, до боли жаль,
что жизнь длиннее, чем любовь,
что не случилось с нами чуда.
Но я и правда помнить буду…

Сцена 6. Вилла «Примавера».
Вокруг накрытого стола сидят Ян Вермеер, Питер де Хох, Герард Терборх, Франс Халс. Костюмы первой половины XVII века: шляпы, береты, перья, кружева. На столе фрукты, хлеб, вино - натюрморт в стиле «старых голландцев». Ведут непринуждённую беседу, смеются, выпивают.
(Терборх) – А вот ещё какую историю вам расскажу! Один бюргер всю ночь пил, напился в лоскуты, и приходит в храм на службу…
(Вермеер) – Герард, Вы эту историю рассказывали мне еще году в пятидесятом!
(Терборх деланно обижается) – Мальчишка! Мог бы сделать вид, что не знаешь! Вот всё настроение рассказывать пропало.
(Халс) – О! Fabularum incredendarum hora adfuit. Да пусть расскажет! Нам с Питером любопытно.
(Де Хох, заинтересованно) – А бюргер католиком был или кальвинистом? Это, знаете ли, весьма существенный момент.
(Терборх) – Ой, да какая теперь разница кальвинист, католик! После того, как Франция присоединилась к протестантской коалиции я вообще перестал что-либо понимать. Не важно! Ну, пусть кальвинистом. И вот кальвинист этот… Я забыл о чем начал рассказывать. Питер, ты меня с этим кальвинистом совершенно запутал! Ян, о чем я рассказывал?
(Вермеер) – О том, как похмельный бюргер заснул во время мессы.
(Халс) – Мессы? Так значит, всё же католик?
(Терборх) – Ну, значит католик. Не в этом же дело! Вы послушайте!..
(Де Хох) – Герард, этот ваш персонаж так быстро прыгает из одной конфессии в другую, что вызывает у меня головокружение и подспудную к нему неприязнь. Что он за человек, если так быстро меняет убеждения? Причем фундаментальные убеждения для всякого доброго христианина.
(Халс) – Может быть выпьем, для понимания? А потом Герард продолжит свою историю. А мы не будем его прерывать. - Пьют.
Входит ван Меегерен со стаканом в руке.
(Терборх) - О! А вот и наше юное дарование! Я говорил – придет! А вы мне…
(Вермеер) – Ну, просто сегодня он несколько задержался. Я и подумал было…
(Хан) – Вечер добрый. Вы бы хоть закусывали, господа!
(Терборх) – А нам не нужно!
(Хан) – Это почему?
(Де Хох) – Не догадываешься?
(Халс, морщится) – Давайте не будем об этом!
(Хан) – Прошу прощения!
(Терборх) – Вот, Ян, смотрите, какой интеллигентный молодой человек! Ему намекнули на его бестактность, и он тут же извинился.
(Де Хох) – Да уж. Извиняться перед собственными галлюцинациями – это знаете ли, просто верх интеллигентности.
(Халс) – Питер, я же просил!
(Де Хох) – Франс, Вы мертвы уже почти триста лет. Всё никак не привыкнете?
Франс Халс демонстративно отворачивается от де Хоха. Шумно выдыхает.
(Вермеер) – Питер, и правда, зачем Вы так? Франс, не обижайтесь, мы все в одинаковом положении. Ну, кроме Хенрикуса. Кстати, Хенрикус, каким образом Вы к нам сегодня попали? Снова кокаин?
(Терборх) – Кокаин? Я помню губернатор Эссекибо прислал в Антверпен целый флейт с листьями коки. Прекраснейшее средство от головной боли! Мне очень помогало. Я и нашему доброму королю Филиппу IV настоятельно рекомендовал. Он очень меня благодарил за этот дельный совет.
(Хан) – Нет, нет, господин Вермеер. Сегодня только абсент.
(Терборх) – Абсент? Ян, а плесните-ка старику абсента! Никогда не пробовал.
(Вермеер) – Герард, Вы уверены? - Терборх делает повелительный жест.
(Де Хох) - In me est malo animo. Salve, fervidum vinum!
Ян наливает, Герард выпивает одним махом. Глаза его широко раскрываются, он ещё успевает поставить бокал на стол, и замирает с открытым ртом.
(Вермеер) – Хенрикус, нам приятно Ваше общество, но мне кажется, Вы разрушаете себя. Ваш друг Теодор верно сказал: работа – лучшее средство от любой хандры. Может Вам стоит занять себя чем-то более достойным, чем бегать от реальности, да малевать портреты всяких нуворишей?
(Халс) – А чем плохи портреты? Вот наш уважаемый маэстро Терборх обрёл известность благодаря портретам.
Уважаемый маэстро Терборх всё ещё сидит выпучив глаза и открыв рот.
(Вермеер) – Есть отличия. Люди, которых писал наш маэстро были… Это были последние рыцари, Франс. Это был закат эпохи. На их лицах лежал отблеск собственных великих свершений, отблеск великих деяний их предков. На подписание мюнстерского мира съехался весь цвет Европы. И наш маэстро Терборх очень удачно там оказался.
(Халс) - Что ни в коей мере не умаляет его достоинств, как живописца.
(Вермеер) – Разумеется! Но удача – великая вещь. Вот наш юный друг несомненно талантлив, но неудачлив. Он поставил изготовление парадных портретов на поток, но это всё не то. И люди не те, и портреты… Поэтому он и коротает время в нашем обществе.
(Де Хох) – У неудачи нашего друга есть имя.
(Халс) – Вот как?
(Вермеер) – Питер прав. Его зовут Абрахам Бредиус.
(Де Хох) – Твой, кстати, коллега, Ян, – тоже эксперт!
(Вермеер, вспыхивая) – Питер, Вы напрасно пытаетесь меня уколоть! Я, в отличие от этого  Бредиуса, действительно разбираюсь в живописи. Поскольку и сам художник не из последних. Я как и Вы член гильдии святого Луки…
(Де Хох, смеется) – Ладно, ладно, Ян! Я был несправедлив, поставив тебя на одну полку, с этим, как там Тео его назвал?
(Хан) – Напыщенным индюком.
(Вермеер) – В точку! Друзья мои, а у меня родилась идея, как проучить этого «эксперта». Допустим, мы с Хенрикусом в соавторстве, напишем картину…
(Де Хох) – Ян, у тебя нет ручек!
(Вермеер) – Пустяки. Ручки есть у Хенрикуса. Тут важна сама идея: Бредиус ошибется в любом случае – не важно, признает ли он картину моей или нет!
(Терборх) – Гхм… Ого! Ну ничего себе!!!
(Де Хох) – Отмер?
(Терборх) – Гхм… Не совсем. Но в некотором смысле… Так, что я пропустил?
(Халс) – Герард, твой ученик пытается втянуть нашего юношу в сомнительное предприятие. Впрочем, это необходимо им обоим. И я даже понимаю для чего.
(Терборх) – Гхм… Поясните!
(Халс) – Ян хочет написать картину руками Хана. Так Ян собирается творчески переосмыслить тезис моего хорошего знакомого: cogito ergo sum.
(Де Хох) - Этот твой хороший знакомый, был слишком умён. Аж до того, что умудрился потерять голову.
(Халс) — Это пустяки. «Творю – значит живу» - звучит ничуть не хуже. Ну, а Хану эта работа необходима, чтобы выбраться из депрессии, а заодно вывести на чистую воду своего недоброжелателя и жуткого невежду, доктора искусствоведения Абрахама Бредиуса. И всю свиту его подпевал заодно.
(Терборх) – А что? Идея не лишена изящества! За это стоит выпить. Только не абсента, Ян! Налейте мне старого доброго андалузского! Мы с королем Филиппом IV, сошлись во мнении, что виноград, выросший на красных песках Андалусии, раздавленный загорелыми ножками пятнадцатилетних красоток…
(Де Хох) – Герард! Куда-то не туда тебя понесло.
(Терборх) – Ах, да. Идея хороша! Я бы и сам поучаствовал. (Выпили)
(Халс) – Никто бы не отказался поучаствовать. Ars longa vita brevis – эту фразу теперь понимаешь как нельзя лучше.
(Вермеер) – Вам ли, Франс, пенять на короткую жизнь?
(Халс) – Любая жизнь коротка только потому, что конечна. Ян, никто не собирается отнимать у тебя «право первой ночи». Идея твоя – тебе первому и начинать. Важно получить согласие нашего юного друга. Но, право, какая соблазнительная идея: написать постскриптум после бытия.
(Вермеер) – Хенрикус, Вы согласны? -  выжидательно смотрят на Хана.
(Хан) – Вы… Вы действительно этого хотите? Но как это будет выглядеть…
(Халс) – Хан, мы же не говорим о банальной подделке. Каждый из нас мечтает написать ещё хотя бы одну картину, чтобы сказать недосказанное. Если это возможно с твоей помощью…
(Де Хох) – Опасаешься вступить в конфликт с законом?
(Хан) – Ну… И это тоже.
Де Хох достает откуда-то из-за спины фолиант. Сдувает пыль. Листает.
(Де Хох) – «Римское право», основа законодательства любой европейской страны. Сейчас… Вот! «Doctoribus atque poetis omnia licent»! Ученым и поэтам можно всё. Omnia, Хан! Твоя работа подпадает под эту статью полностью.
(Вермеер, забирает у де Хоха фолиант, достает из него бутылку, книгу выбрасывает, а бутылку откупоривает, разливает) – Это все казуистика, Хенрикус. С помощью писаных законов можно лишь слегка притушить человеческие страсти, но достигнуть гармонии, увы… А мы ведь  стремимся к гармонии, не так ли? На пути к совершенному, смешно и странно оглядываться на постоянно меняющиеся законность и нравственность.
(Хан, неуверенно) – Ну, хорошо. Но как это сделать технически?
(Халс, на вступление) - Si inverecundus nimis es, nihil est infectum.

Шедевр. (Художники)
Куплет 1.
Нет ничего невозможного
с помощью высших сфер.
Вместе с тобой мы сможем
новый создать шедевр.

Кисти возьми бобровые,
старый подрамник и холст.
Краски умеешь готовить.
И не забудь про тост:

Припев:
Главное - верь!
Ты напишешь шедевр.
Время потерь прошло.
Хлопни, mon cher,
полный фужер
всем неудачам на зло!

Куплет 2
Чтобы эффект столетий
на полотне получить
влагу из красок этих
выпарить нужно в печи.

Создай кракелюры новые,
чтобы холст антикварным стал
возьми картину готовую,
и намотай на вал.
Припев.

Куплет 3
Вместо столетней сажи
в сеточке кракелюр
китайской тушью замажешь
лаковую глазурь.

Нет ничего невозможного.
Глюкам своим поверь!
Вместе с тобой мы сможем
новый создать шедевр.

Припев.

В этот момент собеседники покидают Хана, проваливаясь в кресло, уходя в шкаф, в зеркало, в картину, в пол. Звучат, удаляясь, только их голоса. Шум дождя и приближающейся грозы за окнами.
(Хан) – Как я раньше не додумался?!
(Де Хох) – Потому что не думал.
(Вермеер) – Соглашайтесь, Хенрикус! Вы слишком талантливы, чтобы пропасть в безвестности.
(Хан) – Хорошо. Вермеер Делфтский, снова явит себя людям, как Христос в Эммаусе явил себя ученикам, преломив хлеб… Вот! Вот он - сюжет картины! «Христос в Эммаусе». Ян бы оценил соль шутки. - Делает глоток из стакана.
(Голос Вермеера) – Я оценил.
Гроза за окнами усиливается. В окнах видны отсверки молний.
(Хан) – Какая гроза!.. Да, но мне нужна  натура для лика Христа. (Слышен стук в дверь.) Кто бы это в такую пору? (Снова стук) Да в такую погоду! Сейчас!
Хан идет к двери, отпирает её. Шум грозы усиливается. Яркая вспышка молнии освещает Христа, стоящего за дверью. Хан закрывает лицо руками. Полная вырубка света. В темноте продолжительный раскат грома.
(Джузеппе) – Сеньор, разрешите мне войти и переждать у Вас непогоду!
Свет возвращается. В дверях стоит человек в простой одежде и ботинках.
(Хан) – Да. Конечно. Входите!
(Джузеппе) – Я один, сеньор.
(Хан) – Ну, тогда, заходи! - бродяга мнется у порога, с его волос и одежды капает вода. Хан, поняв его затруднение – Погоди, я сейчас принесу полотенце! – выходит, слышен его голос – Как ты оказался на перевале ночью?
(Джузеппе) – Я думал успеть до темноты. Но налетели тучи, быстро стемнело, и гроза догнала меня. Это большая удача, что я увидел свет в Вашем окне.
Хан появляется с большим светло-синим полотенцем, накидывает его на бродягу. Тот вытирает голову, руки, и остается в накинутом покрывале.
(Хан) – Говоришь, удача? Садись к столу, поешь!
(Джузеппе) – Да, провидение привело меня к Вашему порогу. Иначе и не знаю, как бы пережил эту ночь. Вы очень добры, сеньор.
(Хан) – Ешь, и рассказывай!
Бродяга садится за стол. Берет хлеб. Ломает его. Ест, поддерживая беседу.
(Джузеппе) – О чем, сеньор?
(Хан) – Кто ты? Как тебя зовут? Откуда и куда ты идешь?
(Джузеппе) – Меня зовут Джузеппе, сеньор. Джузеппе Старичели. Мы строили во Франции железную дорогу. Сейчас я возвращаюсь домой. – спохватившись, – У меня есть деньги, сеньор. Я могу заплатить за ужин и ночлег.
(Хан берет бумагу и начинает эскиз) – Джузеппе, не нужно ничего платить. Так почему ты идешь пешком? Почему не поехал железной дорогой?
(Джузеппе) – Не все, кто строит дороги, может по ним ездить, сеньор.
(Хан) – С этим не поспоришь.
(Джузеппе) – На те деньги, что нужно выложить за билет, моя семья может жить месяц. А то и два. У нас Италии много голодных ртов. А денег мало.
(Хан) – Джузеппе, у меня предложение. Задержись на несколько дней. Мне нужна твоя помощь: если останешься и будешь позировать, я заплачу.
(Джузеппе) – Я согласен, сеньор. Но денег не возьму. Достаточно еды и ночлега. Это честный обмен. У нас в Италии художники в большом почёте: мой отец, хоть и простой плотник, но назвал меня Джузеппе в честь великого земляка Джузеппе Вермильо. Только художника из меня не получилось… А можно взглянуть? (Имеет ввиду эскиз, который делает Хан)
(Хан) – Конечно.
Джузеппе заглядывает в эскиз, но тут же в страхе выскакивает из-за стола.
(Джузеппе) – Нет, нет, сеньор! Пожалуйста, не надо этого делать!
(Хан) – В чем дело, Джузеппе? Что тебя так напугало?
(Джузеппе) – Но ведь это же… Вы ведь рисуете Христа!
(Хан) – Да. Для того я и просил твоей помощи.
(Джузеппе) – Простите, сеньор, я не могу. Это грех.
(Хан) – Я вижу ты человек верующий.
(Джузеппе) – Конечно. Как может быть иначе? А Вы?..
(Хан) – А я? Не стану тебе врать – скорее нет. Но в чем же ты видишь тут грех?

Ария Джузеппе.
Сеньор, не надо делать из меня картину!
Пусть я кажусь Вам на Христа похожим,
но это грех - мою простую мину
уравнивать с пресветлым ликом божьим.

Сеньор, простите, человек я тёмный.
Но Вы поймите бедного бродягу:
Спаситель нес свой крест. Он неподъемный!
взвалив его, не сделаю ни шагу.

Я свой несу. Мне этого довольно.
Господь на тяготу мою дает мне силы.
Бывает, что грешу непроизвольно,
но я хочу быть честным до могилы.

На пальцах ногти с траурной каймою,
в мозолях руки. Никуда не денешь.
Но, думаю, стесняться их не стоит:
Мои ладони - признак чистых денег.

Я человек простой - я верю в Бога.
У нас в деревне Он не на иконе.
Господь стоит у каждого порога,
и пищу мы берём с его ладони.

У нас не верить в Бога невозможно:
Он так же вездесущ, как купол неба.
А Вы ученый - Вам поверить сложно.
Вам дай свидетельства сложней вина и хлеба.

Я путник, не осиливший дорогу.
Вы, давший пилигриму кров и пищу,
хоть и не верите, однако ближе к Богу,
чем те святоши, что наживы ищут.

И если по делам судить, а не по вере,
коль Вы бываете добры так к людям,
то Вам должно воздаться в полной мере.
Молиться же за Вас другие будут.

(Хан) – Спасибо тебе на добром слове, Джузеппе. Но мне необходима твоя помощь! Вот что: я принесу клятву перед Богом, которая отведет от тебя возможность грехопадения. Хоть я и не понимаю, в чем оно. Ведь искра божья есть в каждом из нас, не так ли?
(Джузеппе) – Истинно так, сеньор. Бог в каждом из нас, кто впустил его, ибо сказано: «Стою у двери и стучу. Если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною».
(Хан) – Хорошо. Будь свидетелем моей клятвы! Боже, если ты существуешь, не осуди этого человека за то, что он участвовал в моем творении: если это грех, то я беру его на себя. Боже, не по злому умыслу я осмелился избрать для своего творения библейскую тему. Я не хотел оскорбить Тебя.

Сцена 7.  Спагетти на ушах.
1937 год. Квартира члена парламента Грегора Боона. Входит Хан, Боон радушно встречает его. За Ханом входят носильщики, ставят  картину (ящик, который трансформируется в постамент для картины). Хан расплачивается. На протяжении этого и далее происходит диалог.
(Боон) – Хан, дорогой мой! Куда же ты пропал? Как я рад!
(Хан) – И я бы век тебя не видел, дружище, если бы не нужда!..
(Боон) – Признаюсь, твоё маловразумительное письмо, что ты прислал мне с Лазурного берега, меня позабавило: сплошные восторги по поводу находки какой-то картины. «Фантастика! Открытие!» Так это она?
(Хан) – Да. Я выкупил это полотно у одной богатой итальянской вдовы.
(Боон) – Кто она? Как её зовут?
(Хан) – Её зовут Мавруке. Баронесса. Вдова барона… ди Спагетти!
(Боон, задумчиво) – Спагетти? Спагетти… что-то знакомое…
(Хан) – О, да! Это одна из старейших в Италии аристократических фамилий. Я вижу в твоих глазах, дружище, огонёк недоверия. Пожалуй, я расскажу тебе историю моей чудесной находки:

Дуэт Хана и Георга.
(Хан) - Их замок стоит в предгорьях.
Барон баснословно богат.
Из окон видать Средиземное море
и большой апельсиновый сад.

Барон поклонник искусства,
у него есть собранье картин.
А так же большое и светлое чувство
к жене. И коллекция вин.

(Боон) – Причём здесь вино? (Хан) – Послушай!
Барон поскакал на коне,
чтобы нарвать цветов самых лучших
своей молодой жене.

Но перед долгой отлучкой
барон выпивает вина.
А чтобы не пить шардоне в одиночку,
поит своего скакуна.

(Боон) – Что, конь пил вино?! (Хан) – Конечно!
В Италии все пьют вино!
Живет там народ совершенно беспечный,
у них так заведено.

И вот на горной дороге
они не вошли в поворот.
У коня запутались задние ноги,
и рухнул в ущелье скот.

Барон вместе с ним, конечно.
И в этом вина вина.
Горюет и плачет теперь безутешно
оставшись одна жена.

Ей в замке одной тоскливо.
Конечно, когда один,
и только глядят на тебя молчаливо
лица со стен из картин,

поневоле становится страшно.
Баронесса так рада гостям.
И вот какая удача – однажды
я сам оказался там!

Мы много гуляли по замку,
общались и пили вино.
И вдруг на чердаке, без рамки
увидел я полотно…

Я встал с картиной рядом.
Чуть голову наклоня,
Прекрасным, печальным взглядом
Спаситель смотрел на меня…

(Боон) – И что же случилось далее?
(Хан) – Мавруке рассталась с холстом.
(Боон) – Но как же ты из Италии
уехал, что было потом?

Как ты сумел покинуть
страну? Это невозможно!
Как ты провёз такую картину
через границу с таможней?

(Хан) – Вот что узнать ты хочешь!
С контрабандистами, морем,
мы тёмной дождливой и ветреной ночью,
тихо прокрались, как воры.

Боцман шептал «Vaffanculo!»,
наверно молился богине,
чтобы наш след не взяли акулы
диктатора Муссолини.

(Боон) – У Муссолини акулы?!
(Хан) – Акулы. Притом ручные.
Они на границе несут караулы
словно собаки цепные.

Но нам улыбнулась удача:
укрыли нас дождь и тучи.
Могло всё сложиться довольно мрачно,
А кончилось как нельзя лучше!

Дружище,  прошу помоги мне -
посредником будь в продаже
этой прекрасной, бесценной картины!
(Боон) – Я честно, обескуражен,

просьбой несколько странной.
Ты предоставишь мне смету -
стоит ли сделка моих стараний?
Я даже не знаю, что это

картина или икона…
(Хан) - Ну, где-то полмиллиона.
(Боон) – Что?!! Это вот стоит полмиллиона?!!
(Хан) – Ну, да. Где-то полмиллиона.

(Боон) – Полмиллиона, полмиллиона…
Это вообще законно?
(Хан) – Ну, это цена для аукциона.
А так, где-то полмиллиона.

(Боон) – О, Боже мой! Полмиллиона!!!
А если мне долю вычесть…
(Хан) – Ну, если продастся за полмиллиона,
то доля твоя сотня тысяч.

(Боон) – Ааааааааааааааааааааааа!
Оооооооооооооооооооооо!
Идёт вокализ и танец Боона
на все полмиллиона.
С балеринами, шампанским, яхтами, драгоценностями, и прочими милыми сердцу всякого парламентария вещами и явлениями. После наплыва грёз и эмоций, Боон обессиленный падает в кресло.
(Хан) – Грегор, я правильно понимаю, ты согласен участвовать в продаже?
(Боон) – Дружище, я всё же член парламента! И у меня безупречная репутация, которой я очень дорожу. За сто тысяч я согласен продать даже себя.
(Хан) – Я в тебе и не сомневался. Только прошу: не упоминай обо мне.
(Боон) – Можешь не беспокоиться. Коммерческая тайна – для меня святое.

Сцена 9. Финал первого акта.
Эксперты приступают к осмотру картины:
- Росчерк подписи одним мазком соответствует.
- Спекание красок соответствует предполагаемому возрасту.
- Ткань и плетение полотна соответствуют эпохе.
- Гвозди кованые, коррозия, расположение в подрамнике соответствует.
- Дерево подрамника: высыхание соответствует возрасту.
- Пыль в кракелюрах: отложения соответствуют.
- Следы воздействия высоких температур…
- Не очень умелая попытка реставрационных работ...
1938 год. Амстердам. Музей Бойманса. Толпа. Подиум. На постаменте картина закрытая тканью с красной лентой. Пышная и торжественная обстановка. Красные ковры, присутствие официальных лиц, среди которых директор музея Дирк Ханнема, эксперт Абрахам Брёдиус, член парламента Грегор Боон, торговцы Джуст Хоогендайк, Даниэль ван Бойнинген. Саму картину охраняет военный караул, и к ней никого близко не подпускают. Среди праздной толпы и репортёров Хан и Тео.

(Хор) - Сенсация! Сенсация! Сенсация! Сенсация!
Культурное наследие вернулось нашей нации!
Готовят экспертизу, проводят консультации
искусствоведы, критики с серьёзной репутацией!
 
(Бредиус) – Это как раз тот случай, когда подпись I.V.Meer и пуантилье на хлебе, который Христос собирается благословить, не потребовались бы, чтобы убедить нас: перед нами шедевр. Я бы сказал, тот самый шедевр Йоханнеса Вермеера Делфтского, и одно из самых впечатляющих его творений, отличающееся от прочих картин мастера. Но безусловно - это  его творение.

(Хор) - Находка! Доктор Бредиус готовит диссертацию!
Поставьте срочно в номер! Владею информацией
для полосы газетной, журнальной публикации,
когда начнётся выставка. Да, будет презентация!

(Ханнема) – Дорогой, Абрахам, пожалуй, пора начинать. Не то нас просто растерзают нетерпеливые поклонники изобразительного искусства.
(Обращаясь к толпе) – Дамы и господа! Находка доселе неизвестного произведения Вермеера Дельфтского являет собой сенсацию мирового масштаба. Это великий момент! И вы все его свидетели и участники.
Под звуки фанфар Бредиус и Ханнема разрезают ленту, полотно спадает, зрителям открывается картина «Христос в Эммаусе». Фотографы, репортёры, обыватели стремятся оказаться поближе. Но караул не даёт подойти близко, публику держат на расстоянии. По очереди люди проходят мимо картины. Слышны восхищённые восклицания. Хан оказывается рядом, пытается подойти, но его не пускают.
(Хан, во всеуслышание) – По-моему, это подделка!
Тео и окружающие их посетители недоуменно уставились на него.
(Хан) – Точно – низкопробная подделка! Мазок и композиция ниже всякой критики. Я бы сделал лучше! Никаких библейских Вермееров вообще не бывает!
Его выталкивают из очереди. Восклицания «Наглец!», «Сумасшедший!» Хан смеётся.  Он оказывается за толпой, и поверх голов смотрит на картину.

(Хор) - Не может быть сомнений! Какая провокация!
Никто вам не поверит, долой инсинуации!
Исключена возможность любой фальсификации!
Вернулся к нам Вермеера шедевр из эмиграции!

(Тео) – Хан, это уже слишком! Твои слова абсурдны! Неужели ты не видишь?!..
(Хан) – Ладно, ладно. Может быть эта грубая подделка и вправду Вермеер.
Тео уходит от Хана и снова пробирается к картине. К Хану подходит Боон.
(Боон, улыбаясь) – Хан, дорогой мой, к чему эта демонстрация несогласия? К чему эти публичные демарши? Ведь ты сам нашёл этот бесценный самородок. Я сумел продать его, не без пользы для себя. А ты… Ты теперь состоятельный человек! Так что давай поздравим друг друга!
(Хан) – Возможно, ты и прав, Грегор. Возможно.

(Хор) - Нет это не фантастика, и не галлюцинация!
Лютвийлер роттердамский готовил реставрацию.
Восторженные мнения, статьи и интонации.
Накал страстей у публики подходит к кульминации!

Боона окликают, он уходит. К Хану подходит Бредиус.
(Бредиус) – Смотрите, Хан? Смотрите! Вот истинное искусство! То, чему Вы всю жизнь пытаетесь подражать. Только получаются у Вас искусные поделки, как бы Вы ни старались. Вы никак не хотите понять, что это неподражаемо. Это рука мастера, которого Господь поцеловал при рождении.
Подобное неповторимо. Это я Вам как эксперт говорю. Не обижайтесь на меня, Хан! У всякой церкви должны быть воины-охранители, паладины, оберегающие храм от ересей. А я и есть тот воин, что защищает храм Искусства. Но, глядя на этот шедевр, я перестаю быть экспертом. Перестаю быть воином. Перед этим невероятным сиянием я лишь восхищённый зритель. Я один из множества паломников, припавших к святыне.
А Ваш скептицизм, Хан, неуместен. Вы чужой в этом храме.
Бредиус уходит. Хан смотрит ему вслед, потом обращается в зал.

Ария Хана.
Какая пафосная чушь!
Какая вычурная поза!
Он как в седалище заноза
ненужен, и искусству чужд.

Между мной и признанием стоит
толпа этих фрачных бесов.
Их меркантильных интересов
корпоративный монолит.

Творцу указывает место хам.
Нет места справедливости в законе.
Их золотой телец сидит на троне.
Бог умер, и торговцы влезли в храм.

О, сколько их: лжецов и фарисеев,
экспертов и фальшивых знатоков!
Из-за таких, как эти, бедняком
всю жизнь прожил великий Ян Вермеер.

И умер нищим стариком Рембрандт,
покончили с собой Гоген, ван Гог…
И если бы я только мог,
то я б отправил эту клику в ад!

За их глубокомысленную муть,
за их велеречивый вздор -
теперь живущим ложный приговор.
А деньги?.. Деньги я могу вернуть.

Хан направляется к толпе, но останавливается, услышав за спиной:
(Йо) – Господин ван Меегерен, постойте!
Хан оборачивается и замирает. Свет – «Любовь с первого взгляда».
(Йо) – Господин ван Меегерен, я услышала Ваше высказывание об этом шедевре, увидела Вас, и... Мне стало любопытно.
(Хан) – Зовите меня просто Хан. А Вы?..
(Йо) – Йо. Йо Орлеманс. Ваше мнение, на фоне всеобщего восторга, очень необычно. А я люблю всё необычное.
(Хан) – И что же Вы думаете?
(Йо) – Я? Даже если картина подделка, то это не отменяет факта, что это шедевр. Ведь сама картина гениальна. А Вас, правда интересует моё мнение?
(Хан) – Нет. Мне просто хочется замереть в этом мгновении, как комар в янтаре. И слушать ваш голос. И любоваться Вами.
(Йо) – Вы… Вы и сами очень необычны, Хан.
(Хан) – Но Вы же любите необычное. Так может быть, Вы любите и меня?
(Йо) – Может быть.
(Хан) – Как это узнать наверняка?

ВАЛЬС.*
(Йо) - Уедемте с Вами в Париж!
(Хан) – Промолвила, кутаясь в шаль.
И в пепельность радужки искры истлели зрачков.
(Йо) - Уедемте с Вами в Париж
под стены Пале-Руаяль,
на древние камни взглянуть сквозь забрало очков.
Туда где уснул Командор
под сенью дерев Батиньоль,
и вдовствуя, тайно скорбит по нему Opera.
Где гол как вангоговский вздор,
Пьер-Жан покупал лак-фиоль,
на сдачу - чернила для жадного чрева пера.
Уедемте с Вами сейчас
туда, где аккордеонист
подлунно печалит возлюбленной имя – Эдит.
Где  царствует юная Каас,
где старый шантер кантатрис
ест розовых устриц де Шанз Элизе в кредит.
Ах, ну же, везите мои
объятья к витринам Диор!
Там буду в шикарном сиреневом эмпермеабль.
А может на Лиль Сан-Луи,
звеня сталью кованых шпор,
пройдет нам навстречу, без свиты, седой коннетабль.
Уедемте с Вами в Париж...
На протяжении арии Йо декорации  меняются. Подиум превращается в дорогу, ведущую вверх. Йо и Хан уходят в перспективу парижской улицы. Вечер. Золотые фонари. Балетный номер «Вальс».
               
                Занавес.
                АНТРАКТ
Вальс* - Стихотворение Натальи Белашевой.














АКТ II
Сцена 1. Договор с дьяволом.
1943 год. Ван Меегерен в кабинете своего дома в Амстердаме. Стол, с телефоном, кресла, буфет, на стеллажах книги, альбомы, папки. Картины на стенах. В углу кабинета мольберт с накрытой тканью картиной.
Звенит дверной колокольчик, с лестницы слышны уверенные шаги. Хан встаёт из-за стола, чтобы встретить посетителей. В кабинет входит офицер вермахта с портфелем, не останавливаясь, молча, проходит мимо Хана, обходит стол, взглядом профессионального телохранителя осматривает кабинет, заглядывает за портьеры. Хан недоуменно наблюдает за офицером, отворачивается от двери и пропускает появление главного гостя. В дверях появляется Герман Геринг.
(Герман адъютанту) – Бернд, прекратите Ваши бодигардские экзерсиции! (улыбается, обращаясь к Хану) - Добрый вечер господин ван Меегерен!
(фон Браухич, не прерывая своего занятия) – Слушаюсь, экселенц.
(Хан, удивлённо) – Господин рейхсмаршал!..
(Герман) – Прошу Вас, господин ван Меегерен, без чинов! Я пришёл к Вам, как частное лицо. Герман. Для Вас просто Герман.
(Хан) – В таком случае, и я прошу Вас звать меня Ханом.
Герман сбрасывает плащ на руки зашедшего ему за спину адъютанта.
(Герман) – Отвратительная сегодня погода! Брр… Это я Вам как лётчик говорю. И просто, как гость в мокром плаще.
(Хан) – Признаюсь, я удивлён. Мне сегодня звонили с Кайзерграхт по поводу просьбы об освобождении моей недвижимости от постоя. Обещали, что придёт чиновник. Но я не ожидал, что сам рейхсканцлер…
(Герман, садясь в кресло) – Простите мне эту маленькую мистификацию - звонок подстроил я. Хотел быть уверенным, что застану Вас дома. Да, размещение солдат и офицеров вермахта находится в ведении рейхсканцелярии. Естественно, что просьба об освобождении Ваших владений от этой повинности, была переправлена нам. Причины же, которые Вы изложили, мне показались более чем обоснованными.
(Хан) – Да, я волнуюсь за сохранность моей коллекции картин: присутствие большого количества людей может пагубно сказаться на температурном режиме, влажности, освещённости комнат…
(Герман) – Отлично Вас понимаю! Я сам ценитель живописи, и страстный коллекционер. А тут Ваша просьба, да и я оказался в Амстердаме по делам министерства. Так всё совпало! Имея такой отличный повод, я не смог отказать себе в удовольствии навестить Вас. И, наверное, помочь.
(Хан) – Герман, я был бы очень признателен, если…
(Герман) – Пустяки! Мы же с Вами люди, понимающие и ценящие искусство. И просто обязаны помогать друг другу. Тем более что Ваша просьба касается культурных ценностей. Мы должны беречь и приумножать нашу культуру.
(Хан, осторожно) – Я слышал, что рейхсминистр народного просвещения и пропаганды господин Геббельс имеет иной взгляд на вопросы культуры.
(Герман, смеётся) – Вы о том, что старина Йозеф всякий раз хватается за пистолет при слове «культура»?
(Хан) – Именно.
(Герман) – А он в армии не служил, и стреляет от-вра-ти-тельно! Промажет. Так что нам с Вами нечего бояться. (Смеются) А если серьёзно, то это, всего лишь, цитата из драмы Ганса Иоста. Йозеф был на премьере спектакля. Там эту фразу и подцепил, что и понятно, с его тягой к экспрессии и парадоксам. Так что с культурой в Рейхе всё не так ужасно.
(Хан) – За это стоит выпить. Коньяк? Кальвадос?
(Герман) – У меня сегодня ещё пара встреч - надо быть достаточно трезвым. А с коньяка я трезвею до неприличия. Так что кальвадос! Признаюсь, замёрз в такси.
(Хан, вставая) – Вы брали такси?
(Герман) – Ну, я не могу гонять служебный автомобиль по личной надобности. Это плохой пример для товарищей по партии.
(Хан) – Вот как? Тогда я Вас оставлю на минуту. (Выходит)
(Герман, адъютанту) – Бернд, дайте мне его прошение и бланк постановления.
Фон Браухич достаёт из портфеля бумаги, Геринг пересаживается из кресла к столу. Пишет. Входит Хан. В одной руке бутылка кальвадоса, в другой тарелка с сыром, ставит на стол.
(Герман) – Простите, Хан, мы тут хозяйничаем. Но это для Вашего же блага.
(Хан) – Не знаю, Герман, как Вас и благодарить!
Проходит к буфету, достаёт рюмки, ставит на стол, наливает. Фон Браухич взглядом добермана следит за каждым его движением.
(Герман) – А я Вам подскажу (через паузу) позже. – Берёт рюмку, - Прозит!
(Хан) – Прозит!
Пьют. Фон Браухич делает это после всех и только обозначает глоток.
(Герман) – Прекрасный кальвадос! (красноречиво двигает рюмку к бутылке) – Жизнь становится терпимой при любой погоде, если добавить в неё глоток хорошего кальвадоса.
(Хан, наливая) – Да, в Нормандии его умеют делать. И если добавить ещё глоток, то жизнь из терпимой превращается в сносную.
(Герман) – Совершенно верно. Главное не останавливаться в этом движении от терпимости к совершенству. Не останавливаться ни перед чем (берёт рюмку). Мы обязаны делать эту жизнь лучше. Впрочем, всё к тому и идёт. Вот посмотрите: мы живём с Вами в объединенной Европе. Разве это плохо? А ввод общей валюты подстегнёт торговлю, экономику. В результате подъём уровня жизни для каждого европейца. Мы и должны быть одним целым – это исторически правильно: так было и во времена древнего Рима, и во времена Второго Рейха. А деление на государства – это мрачное наследие чумного и безграмотного средневековья. Нас объединяют  история, территория  и общеевропейские ценности. Цумволь!
Пьют.
(Герман, закусывая) – Осталось защитить наш дом от варваров с востока, да надавать по рукам заокеанским банкирам, и тогда мы сможем спокойно жить в нашей старушке Европе. Конечно, сейчас германская нация взвалила на себя груз ответственности за будущее цивилизации. Поначалу это вызвало некоторые недоразумения. Но в Европе растёт понимание и поддержка выбранного нами пути. И Ваши соотечественники, Хан, вносят в общее дело весомый вклад. Дивизия СС «Нидерланд», укомплектованная исключительно голландскими добровольцами, героически воюет на восточном фронте.
После нашей общей победы, когда всё утрясётся, мы будем жить в единой Европе. И даже столицей может быть не Берлин, а, скажем... Брюссель!
(Хан) – Брюссель?! Почему вдруг Брюссель?
(Герман) – Ну, это я так. В качестве бреда. К чему я веду? Сейчас трудные времена, но они закончатся. Наступит мир. И мы будем просто жить. Растить детей, и не бояться за их будущее. Пить баварское пиво, андалузское вино, нормандский кальвадос, и наслаждаться искусством. Кстати, в последнее время я очень хорошо пополнил свою коллекцию картин. Но, Вы же понимаете, аппетит приходит во время еды.
(Хан) – Я с удовольствием покажу Вам всё.
(Герман) – А мне не нужно всё. Одна маленькая птичка принесла мне весть, что у Вас есть нечто особенное. Не так ли?
(Хан) - …
(Герман) – Хан, дружище, что знают двое, известно и свинье.
(Хан) – Да… я обратился к ван Страйвесанде. Но я не знал, что он связан…
(Герман) – Вот только не надо говорить с «оккупационным режимом»! Мы же с Вами договорились об общем счастливом будущем в объединённой Европе. И что значит связан? Он честно выполнял функции посредника, и договорился с банкиром Алоисом Мидлем о продаже картины, а тот проконсультировался с доктором Вальтером Хофнером. Наливайте! А Вальтер мой хороший приятель. Правило пяти рукопожатий. Мир тесен. Нох айн маль!
Герман и Хан пьют. Герман лихо, Хан задумчиво.
(Герман, в сторону накрытого полотном мольберта) – Это то, что я думаю?
(Хан) – Да.
(Герман) – Ну, и чего мы ждём? (Обратив внимание на нерешительность Хана) Хан, Вам не о чем волноваться. Вы искали покупателя? Вы его нашли. Покажите мне картину!
Хан подходит к мольберту, аккуратно освобождает картину от покрывала.
(Герман, восхищенно) – Это она!
(Хан) – Ян Вермеер, «Христос и блудница».
На некоторое время замирают у полотна.
(Герман, глядя на картину) – Бернд, мы с господином ван Меегереном уже почти обо всём договорились. Да и пора нам. Будьте добры, найдите такси!
Фон Браухич берёт портфель и выходит.
(Герман) – Я знаю, что Вы озвучивали сумму в один миллион шестьсот пятьдесят тысяч гульденов. Честно говоря, цена баснословная.
(Хан) – Но и картина бесценная.
(Герман) – Что верно, то верно. Я, конечно, человек не бедный. Но покупка картины за такие деньги, в то время, когда война сжирает все свободные ресурсы… Это плохой пример. Товарищи по партии не поймут.
Я вот какой вариант могу предложить: у нас оказалось много картин из голландских музеев. Я поговорю с доктором Хофнером о возможности возвращения, скажем, двухсот полотен обратно. А условием  репатриации мы поставим полное возмещение Вам стоимости этой картины. Смотрите, как отлично выходит: я получаю картину, Рейх делает жест доброй воли, возвращая картины в Голландию, что улучшает наши добрососедские отношения, ваше правительство повышает свою популярность, вернув картины в музеи страны, а Вы получаете комиссионные, как посредник при возвращении культурного наследия! И заодно хорошее отношение имперской канцелярии. (Показывает постановление об амнистии недвижимости, и резолюцию на прошении Хану) Ну, как? Согласны? Да не раздумывайте Вы так долго, Хан! Дело-то житейское. Лучше выпьем за наш с Вами маленький секрет, да я пойду. Хороший у Вас кальвадос, но мне действительно пора. Выпивают.
(Герман, надевая плащ) – Обожаю интеллигентных людей – с ними так удобно вести дела. Я пришлю кого-нибудь за картиной. Всего доброго. Не провожайте!
Выходит. Шаги удаляются. Звякает дверной колокольчик. Хан остаётся один.
(Хан) – Какой-то кафкианский бред! Эта история дурно пахнет. Но я не могу, ни выскочить из этой колеи, ни сбежать. Сбежать? Куда? Кругом война. Но у меня плохое чувство. Ощущение, что добром это не кончится.

Сцена 2. Приход.
Свет на сцене фокусируется на столе, за которым сидит Хан. Стены уходят во мрак. В это время портреты на стене заменяются артистами. Костюмы и позы копируют сюжеты висевших ранее картин.
Хан достаёт из стола шкатулку (шкатулка музыкальная, под эту незатейливую мелодию и начинается ария) вынимает оттуда шприц, пару аптечных пузырьков, вату. Раскладывает на столе.

(Хан) У меня плохое чувство…
Доктор, доктор, мне так грустно,
У меня тоска и сплин.
Где-то тут был у меня эфедрин.

(Навинчивает иглу на шприц.)
Мне б сейчас остановиться,
Бросить всё, уехать в Ниццу.
Но куда тут убежишь?
Доктор, я знаю, у Вас есть гашиш.

(Протыкает иглой резиновую пробку пузырька.)
Доктор, доктор, я в печали.
Сам я выберусь едва ли –
я совсем, совсем один.
Дайте рецепт мне на кокаин!

(Втягивает компот в шприц. Откладывает аккуратно.)
Жить от выдоха до вдоха
невозможно. Мне так плохо!
У меня душа болит.
Дайте морфина гидрохлорид!
 (Перетягивает руку, зубами удерживая жгут. Колет.)

(Анна, с картины «Дама читающая ноты»)
Я всегда тебе говорила:
ты сведёшь себя в могилу!
Жизнь твоя сплошной обман,
теперь ты мошенник и наркоман!
Анна покидает раму.

(Йо, с портрета)
Милый не грусти напрасно!
Об отъезде мысль прекрасна:
до Лиссабона доберись,
оттуда в Нью-Йорк. И новая жизнь!

Йо покидает раму. Входит Геринг, садится на стол, наливает  себе кальвадос.

(Герман) Неразумно и чревато
от меня бежать куда-то.
Ты богат и полон сил
пока в концлагерь не угодил.

(Анна, появляясь на сцене)
Сколько радостей на свете:
Бог, семья, свой дом и дети.
Ты же выбрал путь во мрак,
Какой, прости Господи, ты дурак.

К Анне подходит фон Браухич, щёлкает каблуками, приглашая на танец. Они кружатся. Входит Йо. Геринг ставит рюмку, направляется к ней.

(Хор с картины «Христос и неверная жена»)
Ты заплатишь в полной мере
Дело даже тут не в вере
и не в совести твоей.
Ничего ты не скроешь от людей.
 
(Йо)  Зря мы приехали в столицу,
Надо было остаться в Ницце
поодаль от этой кутерьмы.
(Герман) В Ницце тоже скоро будем мы!

Геринг целует руку Йо, они начинают танцевать. Комната заполняется персонажами картин, людьми знакомыми Хану. Разговоры, смех, кто-то танцует, разносят шампанское. Картина «Христос и неверная жена» выносится со сцены. На столе у Хана полуголые натурщицы. Проносят гроб с сидящим в нем Абрахамом Бредиусом. Идущие за гробом Боон, ван Бойнинген и Ханнема отстают от процессии, останавливаются, продолжая начатый ранее разговор.
(Бойнинген) – Воля Ваша, но за восемь лет обнаружить восемь неизвестных шедевров! Как-то это подозрительно.
(Ханнема) – Даниэль, в Вас говорит зависть коллекционера.
(Хоогендайк) – Может быть, Дирк, может быть. Но тем не менее!
(Боон) – Да, история обретения «Христа в Эммаусе» как будто пересказ бульварного романа. Но я решил, она слишком абсурдна, чтобы быть ложью.
(Ханнема) – Да и наши эксперты, во главе с Бредиусом, в один голос признали подлинность шедевра. Уверяю вас, и другие картины подверглись не менее тщательному анализу.
(Боон) – Так ли важна история картины, если есть сама картина?
(Бойнинген) – Если трезво посмотреть…
(Йо, разбивая их компанию) – Господа, если трезво посмотреть на некоторые вещи, то становится абсолютно ясно, что пора выпить!
 
Канкан. (Танцевальный номер с участием балета)
До краев налит стакан.
Начинается канкан!
Ведь не наша в том вина,
что кругом гремит война.

И пускай кругом война -
мы искристого вина
выпьем и ещё нальём!
Наплевать, что там потом.

И пускай вокруг война,
и в оккупации страна.
Только это не беда –
веселитесь, как всегда!

И пускай кругом война –
Жизнь у нас всего одна!
Ешьте, пейте, господа!
Всё на свете ерунда.

Вразнобой стреляют бутылки с шампанским. Толпа с весёлым гамом покидает сцену. Крики и стрельба отдаляются. Но не стихают. Теперь это именно стрельба. Одиночными и очередями. Изредка бахает пушка, что-то рушится. Звуки городского боя. Постепенно стрельба стихает. На улице веселье, музыка. Играет марш.

Сцена 3. Победа. Арест.
1945 г. На сцену выходит хор.

Мы победили! Марш.
В Голландии победа! Голландии виват!
Иссякли наши беды, и изгнан супостат.
Так было предначертано. А может, повезло.
Добро всегда сильнее, и побеждает зло.

Про битвы и сражения не долог наш рассказ:
на пятый день вторжения вся армия сдалась.
И под тевтонских варваров Голландия легла…
Но мы и не любили! Такие вот дела.

И если оккупанты к нам заходили в бар -
мы даже не вставали! Вот это контрудар!
А королева наша в презрении к врагам
отчаянно отчалила к английским берегам.

Мы как-то раз нациста убили одного!
Вообще-то он голландец. Да пусть! И что с того?
Иуда и предатель! А был он генерал,
и в армию германскую голландцев набирал.

Ушли они в Себерию, под город Ленинград.
В могилах безымянных, теперь они лежат.
Мы всем воздвигнем памятник, кто не пришёл домой.
А твой могильный холм, Зейффард, сравняется с землёй.

В кабинет Хана входят двое следователей. С противоположной стороны появляется Хан.
(Следователь 1) – Добрый день, господин ван Меегерен.
(Хан) – Добрый. Чем обязан, господа?
(Следователь 1) – Мы хотели бы получить от Вас консультацию по расследованию. Это касается полотна известного живописца.
(Хан, иронично) – Всё, чем могу. Однако получить консультацию по произведениям искусства лучше у кого-нибудь из наших экспертов. Их и после войны осталось более чем достаточно. Я же больше торговец картинами.
(Следователь 1) – Именно как к торговцу мы к Вам и обращаемся.
(Хан) – Ну, что ж. Я вас внимательно слушаю.
(Следователь 2) – В Австрии, была обнаружена коллекция картин военного преступника Германа Геринга. Среди прочих нашлась работа живописца Яна Вермеера «Христос и блудница». Сейчас ведётся расследование того, как картина, которая является национальным достоянием Королевства, оказалась в фашистской Германии. Не могли бы Вы нам пояснить...
(Хан, раздраженно) – Я ничего не могу вам пояснить.
(Следователь 1) – Простите, господин ван Меегерен, следствию достоверно известно, что одним из посредников в продаже этой картины были Вы. Посредничество – не преступление. Но нам необходимо выяснить, кто был настоящий продавец картины.
(Хан) – Я сказал, и могу повторить, никаких пояснений я давать вам не буду!
(Следователь 2) – Нам непонятна Ваша реакция. Но, раз вы отказываетесь сотрудничать со следствием на добровольных началах, мы имеем полномочия задержать Вас. Сотрудничать со следствием придётся, хотите Вы этого или нет, господин ван Меегерен. Будьте добры следовать с нами!
Народ (хор) освистывает ван Меегерена, сопровождаемого полицейскими. Слышаться выкрики «попался!», «ещё одного взяли!», «коллаборационист!», «предатель!» и пр.
Хор.
Голландец не воинственен: торговец, ювелир,
юрист, аптекарь, пастор… Короче, мы за мир!
Голландцы люди мирные, не любят воевать.
Но, мы ведь победили? Поэтому виват!!!

Голландия свободна. И мы теперь найдём
всех тех, кто в эти годы сотрудничал с врагом.
Нам было неспокойно, но хуже будет им!
За наше унижение жестоко отомстим.

За каждым из предателей когда-нибудь придут,
посадят за решётку и предадут суду.
Во славу справедливости предателей казнят.
В Голландии победа! Голландии виват!

Сцена 4. Йо.
В кабинете Хана двое: Теодор ван Вайнгаарден и Йоханна Орлеманс.
(Йо) – Тео, всё плохо! Я приехала сразу, как узнала. А тут эти дикие слухи, разговоры: будто он предатель, коллаборационист… Я не могу в это поверить.
(Тео) – Подожди, Йоханна, не впадай в панику! Ну, какой из него предатель? Какие такие государственные секреты он мог выдать? Я уверен, всё разъясниться ещё в процессе следствия. Думаю, скоро его отпустят.
(Йо) – Нет! Нет! Все просто отмалчиваются. Я пыталась выяснить хоть что-нибудь. Но все эти «неразглашение материалов следствия до суда». И обыск в доме! Я не знаю, что делать. Что делать, Тео?! Ты понимаешь, что ему грозит?
(Тео) – Ну, вообще-то, по такому обвинению полагается виселица… Но мы же понимаем, что оно абсурдно!  Может, обратиться к Боону? У него должны остаться связи. Хотя бы выяснить, что происходит, его возможностей хватит.
Йо хватает телефон.
(Йо) – Как я сама не додумалась? - Дрожащими руками набирает номер. – Алло, Грегор!.. Грегор, это Йо. Грегор, я третий день не могу добиться… Да? Вот как… Хорошо… Я буду ждать.
Йо отнимает телефонную трубку от уха. Напряженно смотрит перед собой, молчит. Тео осторожно вынимает трубку из её руки, и кладет на рычажки.
(Йо, очнувшись, задумчиво) – Сказал «не по телефону». Сказал «сейчас буду».
(Тео) – Сейчас будет? Ну это, по крайней мере, значит, что ему есть что сказать.
(Йо) – Тео, ты не мог бы сварить нам кофе? Я что-то совсем расклеилась.
(Тео) – Да, я сейчас. Выходит из комнаты.

Ария Йо. Молитва.
Куплет 1.
Мне холодно и страшно.
Мне холодно от мысли,
что я помочь не в силах.

Мне страшно, что однажды,
виски руками стиснув,
я встану у могилы.

Дышать мне будет нечем.
Пусть так. Никто не вечен.

Припев:
Я знаю, что это когда-нибудь всё же случится.
Но только не так! Не теперь! Не в тюрьме! Не в темнице!
Как сердце в груди моей бьется испуганной птицей.
О, Господи, Господи, сделай как будто всё это мне снится!

Куплет 2.
Не сказано так много!
Хоть прожито не мало.
Мы шли всё время рядом.

Но привела дорога
к бездонному провалу.
И удержать мне надо

того, кого любила.
О, Боже, дай мне силы!
Припев.

Куплет 3.
Художника из жизни
выводят под конвоем.
Как я могу смириться,

привыкнуть к этой мысли
и вынести такое?
Пусть лучше он в больнице

умрет. Я буду рядом.
Мне большего не надо!

Припев.

Звякает дверной колокольчик. Торопливые шаги. Вбегает Грегор Боон. Он уже не тот лощеный «слуга народа». Впрочем, довольно представителен.
(Йо) – Грегор!
Йо бросается к нему, ища помощи и поддержки. Грегор обнимает её, гладит по спине, бормочет что-то успокаивающее. Входит Тео с кофейником. Видит Йо в объятиях Грегора.
(Тео) – Грегор! Вижу ты не меняешься: красивые женщины всегда были твоей слабостью. Когда-нибудь это тебя погубит.
(Боон) – Тео! И ты здесь. Ну, что ж, может и к лучшему. Кофе? Очень кстати. И, пожалуйста, коньяку! От нервов, и для связки словесных конструкций: мне нужно вам кое-что рассказать. Только ни-ко-му!
Йо походит к буфету, наливает Грегору коньяк.
(Тео) – Могила! - Йо выразительно смотрит на Тео. – Я в переносном смысле.
(Боон) – Ладно. – Получает коньяк от Йо. – Спасибо! Слушайте! Мой бывший однокурсник сейчас заместитель генерального прокурора. Через него я выяснил, что Хана обвиняют в продаже картины Вермеера кому-то из нацистских бонз. А Вермеер – это у нас национальное достояние, культурное наследие, et setera. Так что эта сделка – сотрудничество с врагом.
(Йо, на выдохе) - Коллаборационизм!
(Боон) – Он самый. Ситуация осложняется тем, что в ноябре начнётся судебный процесс в Нюрнберге. Страны-победительницы будут судить проигравших. И Голландии очень повезло, что мы оказались по одну сторону с обвинением. Хотя всё могло получиться совершенно иначе: сами понимаете, даже в количественном отношении голландское сопротивление проигрывает одной только дивизии СС «Нидерланд». Многие наши соотечественники слишком воодушевились идеей о жизненном пространстве на востоке.
(Тео) – Да уж, акции нашего движения сопротивления победоносными не назовёшь.
(Боон) – В скромных успехах сопротивления виноваты открытый ландшафт нашей страны и высокая плотность населения. Но, слава Богу и нашим английским друзьям, мы оказались в числе стран, боровшихся с нацизмом. Однако, наша борьба всё же требует зримых доказательств.
(Тео) – Ну да, сейчас очень удобно и безопасно воевать с нацистами. Только нацистов теперь трудно найти. Они как-то сами собой закончились.
(Боон) – Верно. Но воевать всё равно надо. Поэтому сейчас выявляют тех, кто сотрудничал с оккупантами. Иначе  наше право находится в стане победителей будет выглядеть несколько неубедительно.
(Йо) – Абсурд: воевать после войны, чтобы победить то, что уже побеждено.
(Боон) – Ну, пройдёт время, и абсурдность ситуации перестанет так сильно бросаться в глаза. А потом и вовсе несостыковки и шероховатости сгладятся. Останется только сам факт борьбы с нацизмом. А уж когда она происходила – вопрос вторичный. Высокая политика. Вот наш Хан и попал в эти жернова.
(Йо) – О нём самом ты что-нибудь знаешь? Как он?
(Боон) – Увидеться не смог. Но, через своих друзей в гильдии, узнал, что Хан отказался общаться с адвокатом. Вот что это? Глупость или самоуверенность?!
(Тео) – В глупости нашего Хана сложно заподозрить. А вот самоуверенности у него всегда было хоть отбавляй.
(Боон) - И ещё. На допросах он молчит. Это я так же узнал через помощника прокурора. Либо у него есть какой-то план, либо… Тут у меня идеи кончаются.
(Йо) – Я с ума сойду от неизвестности!
(Боон) – Йоханна, я хотел бы помочь ему, только не вижу возможностей. Но могу помочь тебе добиться свидания. Это пока всё, что можно сделать.

Сцена 5. Чистосердечное признание.
Два следователя и Хан. «Плохой» и «хороший» полицейский.
(Следователь 1) – Господин ван Меегерен, Вы ведь неглупый человек. Почему же Вы никак не поймёте, что нежелание сотрудничать только усугубляет Ваше положение. С Вашей помощью, следствие могло бы завершиться быстрее. Но оно и без Ваших показаний не стоит на месте.
(Следователь 2) – Прекратите запираться, ван Меегерен! Вы дозапираетесь до виселицы! В общем-то и поделом. Вам и таким как Вы там самое место.
(Следователь 1) – Как ни прискорбно, господин ван Меегерен, но мой коллега по существу прав: Вы своим молчанием делаете хуже только себе. Вы можете выразить свою точку зрения на события, и суд, при рассмотрении дела, непременно её учтёт. У нас есть факты. Но хотелось бы узнать от Вас детали. Обстоятельства, бывает, в корне меняют суть. Дьявол скрывается в мелочах.
(Следователь 2) – Да какие обстоятельства?! Предательство – оно и есть предательство. Только есть враги идейные, их оправдывают искренние заблуждения. А есть такие как Вы, готовые продать кому угодно, что угодно. Национальное достояние, Родина – для Вас пустые слова. Ваш бог – деньги, ваша религия – нажива. И, для таких, готовых на всё за тридцать серебряников, петля – лучшее лекарство. Иуды!

Танго «Ломка».
(Хан) – Господи, какие вы все дураки! Слепцы! Вы же не видите дальше собственного носа: эту картину написал
Я сам!
Какие все вы идиоты!
Преступный замысел раскрыли!
Предательство вселенского масштаба.
Я сам
над этим полотном работал.
Капкан в Веремееровском стиле
для тех, кто разбирается в искусстве слабо.

(Следователь) - Так. Стоп. Ещё раз. Чтоб нам не ошибиться.
Вы говорите, что шедевр "Христос и блудница"
был нарисован лично Вами. Вашей рукою.
- Да! - Как может быть такое?!

Ван Меегерен, Вы утверждаете, что Вашей кистью
была написана фальшивка, за которую нацисты
вернули две сотни полотен "старых голландцев".
И Вы не продали шедевр, а возвратили нации?!

(Хан) - Да! Да! Да!!!
Я сам.
Ну, если Вам угодно,
Вермеер был соавтором картины.
Пусть вам покажется, что это гнусный
обман.
Я не стыжусь. Я говорю свободно
поскольку обманул кретинов,
что мнят себя мессиями искусства.

(Хор) - Ван Меегерен говорит, что своими руками
он написал фальшивку, за которую врагами
возвращено на Родину двести настоящих картин!
Этого не смогло правительство. Он смог это один.

Так кто же он? Мастер? Обманщик? Мошенник?
Гениальный безумец, или безумный гений?
Фальсификатор и лжец? Национальный герой?
Так кто же он? Кто он такой? Кто он такой?!

(Следователь 1) - Ваши слова требуют серьезных доказательств.
(Хан) - И какие доказательства Вы посчитаете «серьёзными»?
(Следователь 2) - Ну, например, Вы сможете ещё раз нарисовать эту картину?
(Хан) - Господи! Сделать практически неотличимую копию может любой старательный студент. Я напишу нового Вермеера. Я напишу его так, что ни у одного критика не возникнет сомнений, что это Вермеер. Я смогу показать весь процесс состаривания картины. И ни один эксперт не усомниться в её подлинности. Никто ведь не сомневается в подлинности «Христа в Эммаусе»?
(Следователь 1) - Это что, тоже Ваша картина?!
(Хан) - Да, она написана мной в Рокбрюне в 1937-м году.
(Следователь 1) - То, что Вы говорите, звучит просто невероятно!
(Хан) – И ещё полтора десятка картин в соавторстве с Вермеером, ван Халсом, Терборхом и де Хохом.
(Следователь 2) – Это необходимо проверить.
(Хан) - Проверяйте. На вилле в Ницце вы найдёте печь, с помощью которой я старил картины. Там же эскизы, куски подрамника от «Христа в Эммаусе». Я их сохранил, чтобы доказать  авторство.
(Следователь 1) – Вы оставили доказательства подделки?! Так почему же…
(Хан) - Не раскрылся ещё тогда? Способ был уж больно хорош. Грех было не пользоваться. Мне стало интересно, как глубоко и безусловно невежество тех, кто не признавал моего таланта. Меня забавляло смотреть, как все они восхищаются моими картинами.
Продолжение танго. Толпа превозносит Хана. Он покидает место действия.

(Хор) - Да, это так! Ван Меегерен своими руками
нарисовал фальшивку, за которую врагами
возвращено на Родину двести настоящих картин!
Этого не смогло правительство. Он смог это один.

Так кто же он? Мастер? Обманщик? Мошенник?
Гениальный безумец, или безумный гений?
Фальсификатор и лжец? Национальный герой?
Так кто же он? Кто он такой? Кто он такой?!

Предварительное заседание. Там же. Следователи, прокурор, адвокат, судья, т.н. комиссия Кореманса (критики). Бредиус к тому времени почил в бозе.
(Болл) – Итак, господа, я готов выслушать вас. Начнем со следствия.
(Следователь 2) – Ваша честь, господа. Нами были предприняты следственные действия, которые полностью подтвердили показания. В частности, на вилле в Ницце, принадлежащей ван Меегерену, обнаружена мастерская и лаборатория в которой, предположительно, изготавливались картины проходящие по делу. Найдено множество эскизов к известным нам полотнам, а так же готовые картины. По поводу кусков подрамника к «Христу в Эммаусе» - найден только один. Но распил полностью совпадает с оригинальным подрамником, поэтому нет сомнений, что был и второй кусок.
Рентгенологическая экспертиза, подтверждает наличие и содержание нижнего слоя в полотнах. Есть некоторые расхождения с показаниями, что можно списать на давность и психологическое состояние подследственного.
(Болл) – Как он, кстати? Что там говорит медицинская экспертиза?
(Следователь 1) – Работает, Ваша честь. Психиатрическая экспертиза говорит, что наш подследственный - тонкочувствующая легкоранимая артистическая натура. Общее состояние здоровья оставляет желать лучшего: алкоголь, наркотики, нервное истощение… Медики рекомендовали воздержаться от тюремного заключения. По их рекомендации следственный эксперимент проводится на дому. Ван Меегерен рисует нового Вермеера. Жалуется на трудности. Субъективные, по моему. Капризничает.
(Болл) – Понятно. (Адвокату) Господин Хелдринг, Вы что-то хотите сказать?
(Адвокат) – Да, Ваша честь. Трудности, на которые жалуется мой подзащитный, вполне объективные: ему приходится творить под надзором. Естественно, его это его нервирует и раздражает. Нельзя ли снять надзор и уменьшить контроль? Это было бы более продуктивно.
(Болл) – Если Вашего подзащитного не контролировать, то он будет постоянно пьян до посинения. Со всеми оттенками, от лазури до кобальта. И работать ему станет совершенно некогда. Да и помрет ещё, не приведи Господь, до суда. А так его хоть что-то сдерживает. Поэтому – нет.
У меня вопрос к комиссии: у вас есть предварительные выводы?
(Кореманс) – Ваша честь, по каждой из картин перед продажей проводилась необходимая экспертиза. Авторство старых мастеров установлено, а картины сертифицированы авторитетными и уважаемыми специалистами.  Нам вообще непонятна поспешность с которой меняют статью обвинения.
(Болл) – А вы считаете, что ван Меегерена лучше на всякий случай повесить, чем подвергать сомнению авторитет ваших уважаемых специалистов?
(Кореманс) – Э… Нет. Но… разумеется, авторитет сомнению подвергать нельзя – на этом держится весь рынок живописи. И безоговорочно доверять словам неудавшегося художника в ущерб мнению заслуженных специалистов было бы легкомысленно. Необходимо всё взвесить, подойти объективно…
(Болл) – С вами понятно. Вернемся к этому позже. Господин прокурор.
(Прокурор) – Статья обвинения меняется под влиянием открывшихся обстоятельств и показаний, подтвержденных следственными действиями. А вообще, господа, вы прессу читаете? Мы тут чуть ли не национального героя собираемся судить. Вот полюбуйтесь (берёт в руки газеты): «Ван Меегерен вернул в страну национальное достояние», «Герой предстанет перед судом», «Он рисует ради спасения собственной жизни»! По общественным опросам ван Меегерен самый популярный человек в стране! Затягивание процесса приведет не к потере интереса, а вызовет общественную истерию. Вот тогда действительно трудно будет вынести взвешенное и объективное решение.
(Болл) – Хорошо. Благодарю всех за проделанную работу. Итак, мои рекомендации к комиссии: как можно скорее провести химический анализ полотен. На основании этого подготовить однозначные выводы, которыми можно руководствоваться в суде. Следствию – ускорить мероприятия. Общественный резонанс подталкивает нас к скорейшему завершению процесса. Работайте, господа! Работайте!

Сцена 6. Суд.
Хан появляется на пороге своего дома. Шляпа, перчатки, двубортный пиджак, широкие брюки, трость. Толпа приветствует его. Он снимает шляпу, приветственно машет ей. Внешне невозмутим, он купается в лучах славы. Он идёт в суд, полицейские за его спиной выглядят как почетный эскорт. Вспышки фотоаппаратов, кто-то пытается взять автограф.

(Хан)  – Утро доброе, господа!
Перестаньте! Я не кинозвезда.

(Хор) – Хенрикус, мы с тобой!
Хан ван Меегерен – герой!

(Хан) – Какой я герой? Нет.
(Хор) – Судить художника – бред!

Винить героя – фарс!
Он сотни картин спас,

вернул в родную страну.
За это любую вину

простить и не вспоминать –
его поступок стократ

покроет любой его грех.
(Хан) – Я благодарю вас всех.

Мне ваша любовь дорога.
(Хор) – Он перехитрил врага!

- Мошенник и хитрый лис!
- Эй, ты, а ну-ка заткнись!

Попробуй-ка так сумей!
- Хан, я хочу от тебя детей!

- Хенрикус, Вы мой кумир!
В восхищении Вами весь мир!

- Героев судить нельзя!
(Хан) – Спасибо вам всем, друзья!

(Хор) – Так бы не смог никто!
Спасибо Вам за то, что

Вы сделали для страны!
- Все просто восхищены

Вашей изящной игрой!
Ван Меегерен - герой!
Ван Меегерен – герой!
Ван Меегерен – герой!

Хан оказывается на скамье подсудимых. Стены зала суда увешаны его работами. Вот громкая слава о которой он мечтал в молодости. Конечно, он предпочёл бы иной антураж. Входит председатель суда Болл. Журналисты, публика, прокурор, адвокат, присяжные, эксперты занимают свои места.

(Судья Болл) – Итак, я прошу тишины!
Сейчас мы решить должны

герой сидит у нас тут,
или пройдоха и плут.

Первый вопрос к знатокам:
Так чья это всё же рука?

Кто автор этих картин?
Известный нам господин?

(Кореманс) – Тут сложно дать точный ответ.
Скорей всё же да, чем нет.

(Болл) – Поясните ответ для суда!
(Кореманс) – Ну, к сожалению, да,

он может быть автором их.
(Болл) – Никак не пойму смысловых

Ваших конструкций. Ответ
должен быть «Да» или «Нет».

(Кореманс) – Простите, но у меня вот
билеты на пароход.

Мне срочно нужно в Нью-Йорк. (Уходит)
(Эксперты) – С гарантией я бы не смог

ответить на этот вопрос. (Уходит)
- Мне плохо сегодня спалось.

И я вообще нездоров,
Вот справки от докторов. (Уходит)

- Мне нужно уехать в Делфт. (Уходит)
- А я… Я хочу в туалет! (Выбегает вслед за остальными)

(Болл) – Вопрос остаётся открыт.
Что следствие нам пояснит?

(Следователь) – Следствие, Ваша честь,
считает, что автор здесь.

Ван Меегерен – вот
автор всех этих работ.

Следственный эксперимент,
химия и рентген,

а так же ворох улик
показывают как возник

каждый из этих холстов.
(Болл) – Обвинение! (Прокурор) – Я готов.

Итак, Ваша честь, господа,
я думаю, что всегда

наказание быть должно
законным и строгим. Но

обязаны мы учесть,
смягчающие. Ваша Честь,

должны, я уверен, мы
четыре года тюрьмы -

наказание по этой статье -
сократить, хотя бы, вдвойне.

(Болл) – Что скажет нам адвокат?
(Адвокат) – А что я могу сказать?

Просить смягчить приговор?
Это сделал уже прокурор.

Обмануть врага на войне
Невозможно, если ты не

готов сделать это всегда.
И польза здесь больше вреда.

Vox populi нужно порой
услышать.
(Хор) – Ван Меегерен - герой! Переходит в скандирование.

(Болл) – Прошу тишины в зале! Мы выслушали мнение экспертной комиссии, следственной группы, заключение обвинителя и защитника. Суть дела ясна. Теперь необходимо выслушать обвиняемого. Хенрикус ван Меегерен, встаньте! Признаете ли Вы себя виновным в подделке подписей на картинах?
(Хан) – Целиком и полностью, Ваша честь.
(Болл) – Итак, обвиняемый полностью признал свою вину. Хенрикус ван Меегерен, Вам есть что сказать перед вынесением приговора?

Ария Хана.
Я не кривлю душой. Я честен перед вами.
Да, я мечтал быть признанным творцом.
И этого добился мастерством.
С великими стою в ряду одном,
Пускай и под чужими именами.

Здесь каждый холст экспертами проверен,
Никто из них не увидал подвоха,
Не усомнился в авторстве де Хоха,
Вермеера, ван Халса и Терборха.
Но автор только я - ван Меегерен!

Искусство кончилось. Теперь торговцы в храме.
А я перевернул лотки менял.
Но, кто за то в обиде на меня? -
Кто правды избегает, как огня?
Кто фарисействует, представясь знатоками!

Не преступление обмануть лжеца,
Не преступление отобрать у вора.
В моем разоблачении нет позора.
Я не боюсь суда и приговора -
Ответчик я, да только нет истца.

(Болл) – Хотите добавить что-то ещё?
Пауза.
(Хан) – Считается, что художник Питер де Хох сошел с ума и повесился. Но это не так. Повесился совсем другой Питер де Хох. Сын того самого. Его тоже звали Питером. Так что где могила художника – совершенно не понятно.
Пауза.
(Болл) – Теперь всё?
(Хан) – Теперь всё.
(Болл) – Заседание объявляется закрытым. Приговор будет объявлен позднее.
Публика в зале суда вскакивает со своих мест. Все толпятся у скамьи подсудимых. Хан встаёт, поднимает руки в победном жесте, потом начинает пожимать протянутые ему ладони. Поздравления, приветственные крики… Хан обнимает Йо.

Финал. Эпилог.
Черный кабинет с одним окном на заднике. Лунный свет в окно. Пятно света из окна на полу. Посреди сцены больничная кровать. На ней лежит Хан. Из кулисы в кулису в темноте пробираются Вермеер, Терборх, Халс и де Хох. Перешёптываются. Проходят мимо койки. Вермеер идёт последним.
(Вермеер) - Постойте! Да погодите же вы! Тут Хан!
(Терборх) – Где? Здесь?! – столпились у койки – Действительно, он!
(Вермеер) – Хенрикус! Ха-ан! Вставайте!
(Хан, спросонья) – Да? Что?!
(Вермеер) – Вставайте, Хенрикус, идёмте!
(Хан) – Куда? У меня ведь сердечный приступ был. Я в больнице лежу. В тюремной. Мне целый год тюрьмы дали!
(Халс) – Ну, можно сказать, что Вам удалось сбежать. Да. Можно и так сказать.
(Де Хох) – Всё, всё, Хан, спектакль окончен. Вы абсолютно свободны.
(Хан) – Какой спектакль? О чем Вы, Питер?
(Де Хох, присаживается на койку в изножье) – Ох… Да вот этот самый...
Выходит человек без головы. Идет к краю сцены.
(Де Хох) – Франс, ловите Вашего приятеля!
(Халс) – Ох, ты Боже ж мой! Рене!
Догоняет тело, разворачивает в обратную сторону. Тот идёт обратно.
(Хан) – Кто это? Что это было?!
(Халс, пытаясь замять инцидент) – Не обращайте внимания, Хан. У нас тут, так сказать, своя атмосфера.
(Де Хох) – Это как раз тот самый приятель Франса, который потерял голову.
(Хан) – А… А  ему нельзя как-то помочь?
(Де Хох) – Как же, например?
(Хан) – Ну, не знаю… Ну, подсказать… А, ну да… А принести ему его голову?
(Халс) – Чужое, без спросу, брать нехорошо. Да не особо это и нужно его голове. Даже Питер говорит, что Рене слишком умён. А умные люди самодостаточны. Всё для них - от собственного тела, до окружающего мира – лишь придатки к разуму. Подчас создающие досадные помехи. Так что, не стоит делать того, о чем не просят. Но мы отвлеклись, Хан. Вы-то, я надеюсь, не станете пренебрегать нашим обществом?
(Терборх) – Я бы уже выпил. Пусть даже и абсенту.
(Халс) – Погодите, Герард. Надо как-то ввести в курс дела, нашего друга.
(Терборх) – Ну, так я о том и толкую. Надо выпить для полной ясности!
(Вермеер) – Здесь ничего нет, кроме медицинского спирта. Хм… А почему бы и нет? Хенрикус, Вы знаете, где тут хранится спирт? А впрочем, сам найду.
Вермеер направляется на поиски спирта.
(Терборх) – Верно. Нет повода не выпить! Тем более по такому поводу.
(Халс) – Хан, думаю, что выражу наше общее мнение, то есть, надеюсь мои коллеги ко мне присоединятся. Хан, мы благодарны Вам за то, что Вы…
(Хан) – Франс, погодите с благодарностями! Что происходит? Что всё это значит?! Питер, что тут происходит!!!
(Де Хох) – Успокойтесь, Хан. Ничего страшного. Не волнуйтесь по пустякам.
(Терборх) – Я же говорил, надо было взять с собой.
(Де Хох) – Да ладно, вон Ян уже всё нашёл.
Входит Вермеер, толкая перед собой каталку с медицинской посудой.
(Вермеер) – H2O девиз не наш, наш – C2H5(OH)!
Терборх предвкушающе потирает руки, Вермеер разливает, Халс расставляет и раздаёт посуду, суёт мензурку со спиртом Хану в руку.
(Хан) – Погодите! Я был совершенно трезв перед тем, как заснуть…
(Халс) – Многое становится понятным, если отбросить всё лишнее. Ну, за всё хорошее! Его немало.
Выпивают. Терборх замирает с открытым ртом.
(Де Хох) – Ну вот, опять!
(Халс) – Ничего, оттает. Так вот, Хан, оставьте в своей фразе два первых слова, и Вы сразу вникните в суть, приблизившись к истине. Истина всегда проста. Но скрыта от нас за обилием слов. Ян, между первой второй наливай ещё одну!
(Хан) – Я был совершенно трезв перед тем, как… Я был?
(Де Хох) – И я был.
(Халс) – И я был.
(Вермеер) – И я тоже был.
(Хан) – Так что же?! Вы хотите сказать, что я… Я умер?! Вы это имели ввиду, говоря, чтобы я не волновался по пустякам?!!
(Де Хох, разводя руками) – Увы.
Хан вскакивает с койки, бежит, сталкивается с неожиданно вышедшим из кулисы безголовым Рене. Тот падает. Хан останавливается. Возвращается. Садится, обхватывая голову руками.
(Де Хох) – Sero discursare est.
(Халс) – Ну-ну, Хан, давайте по второй! Для полной ясности ума.
Хан автоматически выпивает, остальные его поддерживают. Маэстро Терборх всё ещё стоит открыв рот и выпучив глаза.
(Вермеер) – Хенрикус, Франс совершенно прав. Именно пустяки. Смерть – большое событие для того, кто только и сделал, что родился и умер. Ну между этим кушал, размножался, копил, стяжал и… И всё. Смерть – почти ничто для того, кто творил. Она становится малозначимым событием. Она всего лишь строчка в биографическом справочнике, где целые страницы посвящены деяниям. Она теряется на фоне созданных полотен, книг, сонат, скульптур и научных открытий. Нас нет, Хан, но мы будем, пока о нас помнят.
(Халс) – А Вас долго не забудут - Вы такого шороху навели! Ну-ну, Хан, не грустите! Давайте лучше ещё по одной!
(Терборх) – Грм… Ого! Так, я что-то пропустил?
(Де Хох) – Пропустил, Герард. Вот тебе штрафная!
(Терборх) – Воздержусь. А то сразу результат наступает. Без всякого процесса. А в выпивке и женщинах я как раз особенно ценю процесс.
(Хан) – И что, это всё? Это окончательно? И ничего теперь не исправить…
(Де Хох) – Что мешало при жизни-то исправлять?  Вот то-то и оно. Никогда ничего не исправить. Ни тогда, ни теперь. Все пишется набело.
Вермеер наливает.
(Халс) – Да и что Вам исправлять, Хан? Жизнь была насыщенной. Женщины, деньги, слава – всего этого у Вас было в избытке. Вы и ушли вовремя – на пике популярности. Враги посрамлены. Дальше только старость, долги, болезни. Sic transit gloria mundi. Вы не из тюрьмы сбежали, Хан. Вы сбежали от более неприятных вещей.
Пауза исполненная драматизма. Хан подходит к рампе, и вглядываясь в темноту зала:
(Хан) – Я вот что хочу сказать напоследок… В открытой посуде спирт испаряется со скоростью семь молекулярных слоёв в секунду.
(Терборх) – Какой ужас! А это точные данные?
(Хан) – Ну, скорее, полученные эмпирическим путём.
(Терборх) – Тогда не будем медлить!
Выпивают. Терборх достаёт из кровати гитару. Тема та же, что в студенческой песне в начале спектакля.

Пока ты молод, в жизни всё ярче и вкусней:
и поцелуи слаще, и губы горячей.
Пьянит вино сильнее, и пьётся, как вода.
Всё в молодости легче, и горе – не беда!

Но позже понимаешь, когда пройдёт задор,
что женщины коварны, зелёный змий хитер.
Тогда уже не тянешь всё, что попало в рот -
и в женщинах, и в винах, тут очень важен год.

Пропьётся что угодно, но опыт не пропьёшь:
Ты сходу отличаешь где правда, а где ложь.
И мудрость на молчание нам заменяет речь.
Нет ничего на свете, что можно уберечь.

        Всё рухнет, всё исчезнет, всё вылетит в трубу
Потом ты умираешь, лежишь такой в гробу…
Всё, кроме удовольствий, мышиная возня.
Так наливай по полной! Так выпьем же друзья!
               
                КОНЕЦ

Дмитрий Абросов (с) Кута –Хуалянь – Санкт-Петербург, 2015 – 2018 г.