О Владимире Высоцком. Андрей Вознесенский

Опустив голову…Но нет, сначала о Таганке.  Это было веселое, рисковое, творящее время.
Ко мне в комнатку на Елоховской приехал атлетически моложавый Юрий Любимов в черной пузырящейся куртке на красной подкладке. Он приехал с завлитом Э.Левиной и позвал меня выступать в новом театре. Театр подготовил из моих стихов  одно отделение. Я читал второе. Мы провели два вечера. Так родился спектакль «Антимиры». Его сыграли восемьсот раз, еще два раза неучтенных выступлений.
Театр стал родным домом для меня. Когда готовили второй спектакль, мы полгода почти не расставались. Молодые талантливые глотки орали под гитару: - Антимиры – мура!
Самым небрежно – беспечным и завороженным от гибели казался коренастый паренек в вечной подростковой куртке с поднятым воротником. Он сутулился как бегун перед длинной дистанцией.
Почти вплотную придвинувшись, почти касаясь невзрослыми ресницами, ставшим за столько лет близким,  его молодое, изнуренное мыслью лицо в упор глядит сквозь эту страницу.
Его лоб убегает под рассыпчатую скошенную челку, в светлых глазах под усмешкой таится недосказанный вопрос, под губой прорастает рыжая щетинка – видно запускал усы перед очередным фильмом – подбородок  обволакивала легкая припухлость, на напряженной шее вздулась синяя вена – отчего всегда так было  боязно за него!
Попытавшись нарисовать  его с удивлением вдруг обнаруживал в его лице античные черты – эту скошенную  по – бельведерски лобную кость, прямой крепкий нос, округлый подбородок, - но все  это было скрыто, окутывалось живым обоянием, усмешечкой и тем неприкаянным, непереводимым, трудным светом русской звезды, который отличается от легкого света поп – звезд Запада. Это была уличная античность, ставшая говорком нашей повседневности, - он был классикой московских дворов.

Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее…

Облазивший городские крыши, уж не угнал ли он на спор четверку с классического фронтона?
Я никогда не видел на нем пиджаков.Галстук теснил горло, он носил свитера и расстегнутые рубахи.В повседневной жизни  он чаще отшучивался, как бы тая силы и голос для главного. На сблизили «Антимиры».
Он до стона заводил публику в монологе Ворона. Потом для него ввели кусок, в котором он проявил себя актером трагической силы.
Когда обрушивался шквал оваций, он останавливал его рукой.»Провала прошу» - хрипло произносил он. Гас свет. Он вызвал на себя прожектор, вжимал его в себя, как бревно, в живот, в кишки и на срыве голоса заканчивал другими стихами: «Пошли мне, Господь, второго!»
За ним стояла бездна. На стихи эти он написал музыку. Это стало его песней, которую он исполнял в своих концертах.
Для сельского сердца Есенина загадочной тягой были цилиндр и шик автомашины, для Высоцкого, сорванца города, такой же необходимостью на грани чуда стали кони и цветы с нейтральной полосы.
«Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее», но кони несли, но как несли его кони!
В нем нашла себя нота городских окраин, дворов, поспешно заасфальтированной России – та же российская есенинская нота, но не крестьянского уклада, а уже нового, городского.
Поэтому он так  близок он и шоферу, и генералу, и актрисе – детям перестроенной страны.
Кто сказал, что самородки  рождаются лишь у ручьев, в заповедных рощах, муромских лесах? Что только пастушки и подпаски народные избранники? В городах тоже народ  живет.
Высоцкий – самородок. Он стал сегодняшней живой легендой, сюжетом людской молвы, сказкой проходных дворов. Он умыкнул французскую русую русалку, посадив ее  на женское двойное седло своей гитары.
Смерть его вызвала море стихов, в том числе и народных. В них главное – искренность. Мне показали несколько моих, которые я видел впервые.
Увы, должен сказать, что мне принадлежат лишь три посмертных стихотворения его памяти. Еще одно «Реквием», тогда названный «Оптимистическим», я написал при его жизни, в семидесятые годы, после того как его реанимировал Бадалян.

О злотоустом  блатаре
Рыдай, Россия!
Какое время на дворе –
таков   мессия.

Страшно, как – то по другому читается  это сейчас. Но тогда эти стихи ему нравились. Он показывал их отцу. Когда русалка прилетала, он просил меня читать ей их.
На десятилетии Таганки,  «червонце»  он спел в ответ мне со сцены.

От наших лиц остался профиль детский,
 Но первенец не сбит, как птица влет -
 Привет тебе, Андрей, Андрей Андреич Вознесенский!
 И пусть второго бог тебе пошлет.

Страшно слышать его живой голос из бездн времен и судеб.
Он никогда не жаловался. В поэзии он имел сильных учителей.
Он был тих в жизни, добр к друзьям, деликатен, подчеркнуто незаметен в толпе.
В театре он был вроде меньшого любимого брата.
Он по – детски собирал зажигалки. В его коллекции лежит «Ронсон», который я ему привез из Лондона.
Его все любили, что редко в актерской среде, но гибельность аккомпанировала ему – не в переносном смысле, а буквальном.
Однажды на репетиции «Гамлета»  в секунду  его назначенного выхода на место, где он должен был стоять, упала многотонная конструкция. Она прихлопнула гамлетовский гроб, который везли на канате.Высоцкий, к счастью, заговорился за сценой.
Он часто бывал и певал у нас в доме, особенно когда мы жили рядом с Таганкой, пока аллергия не выгнала меня из города.
Там, на Котельнической, мы встречали Новый, 1965 год его гитару.
В проем двери, затягивая, глядела великая тьма колодца двора. Двор пел голосом Высоцкого.
Когда он рванул струны, дрожь пробежала. Он пел «Эх, раз, еще раз…».
Потом «Коней..».Он пел хрипло и эпохально.

Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее…

Это великая песня.
Когда он запел, страшно стало за него.
Он  бледнел иступленной бледностью, лоб покрывался испариной, вены вздулись на лбу, горло напрягалось, жилы выступали на нем. Казалось, горло перервется, он рвался изо всех сил, изо всех сухожилий.
Пастернак говорил про Есенина: «Он в жизни  был улыбчивый, королевич – кудрявич, но когда начинал читать, становилось понятно – этот зарезать может».
Когда пел Высоцкий, было ясно, что он может не зарезать, а зарезаться.
Что ты видел, глядя в непроглядную лунку гитары?
В сорок два ты издашь свою первую книгу, в сорок два у тебя выйдет вторя книга и другие года тоже в сорок два, в сорок два придут проститься с тобой, в сорок два тебе поставят памятник – все в твои вечные сорок два.

Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее..

Опустив голову, осторожно в день его рождения, 25 января, мы с Любимовым  несем венок на могилу. Уже вторая годовщина его смерти идет.
Венок выше нас.
Юрий Петрович нагибается, становится на колени, поправляя шипящие огоньки свечек на снегу.
Когда заносили, разворачивали венок, я оказался на мгновение за венком, лицом к процессии. И вдруг в овальной  хвойной раме венка поплыли лица тех, кто шел за венком, тех, кто начинал с ним театр, родные, любимые лица – Боря, Тая, Валера, Зина, Коля, Алла, Таня, Веня – в эту минуту не знаменитые артисты, нет, а его семья, его театр, пришедший к усопшему брату своему, безутешные годы театра плачут по нему, плачут, плачут…

1983

На снимке: Владимир Высоцкий. Фото из Интернета