Правда - Бог честного человека

     ПУШКИН - РУССКОЙ ПОЭЗИИ СВЕТОЧ.
    ( К 180-летию со дня гибели поэта ).

     1. И С БОЛЬЮ ВИЖУ ВНОВЬ ...

         "Правда - бог честного человека".
                А.С.ПУШКИН.

Он заплатил сполна
за честь и за любовь.
И потому,
когда я слышу вновь
лихой вопрос:
"А кто заплатит? Пушкин?", -
в век девятнадцатый переношусь
и с болью вижу вновь:
колючая позёмка вдоль опушки
у Чёрной речки,
белый снег и кровь,
и раненный смертельно Пушкин...

       10 июня 1986 года.


    2. КОГДА ПОЭТ В РОССИИ БОЛЬШЕ ЧЕМ ПОЭТ.
            
         "Поэт в России — больше, чем поэт.
          В ней суждено поэтами рождаться
          Лишь тем, в ком бродит
          Гордый дух гражданства..."
                Е.А. Евтушенко.

Поэт в России больше чем поэт,
Коли живет в нем гордый дух гражданства
И стих его не шепотком в подсказку,
А колоколом вечевым звенит.
Поэт в России больше, чем поэт
Коли не ищет он дешёвой славы,
Хваля вовсю правителей державы,
Иль в сень природы укрывая вещий дар,
Живописуя лишь красу зимы ли лета
Или любовных перипетий жар,
А пишет так,
Как Пушкин написал "ПОСЛАНИЕ В СИБИРЬ",
Как Лермонтов - "НА СМЕРТЬ ПОЭТА"
Или как Евтушенко "БАБИЙ ЯР".
      23 декабря 2016 года.
         
   
    3. ГЕНИЙ ПУШКИНА ВИТАЕТ
       НАД ПРОСТОРАМИ РОССИИ.

Гений Пушкина витает
над просторами России
и поэтов вдохновляет
посвящать свои стихи ей.

Пушкин, Лермонтов, Суворов,
Грибоедов, Ломоносов -
имена великих россов,
жизнь России посвятивших,
своей славой озаривших
путь по жизни для потомков.

Пусть гражданственность их будет
нам немеркнущим примером
не терять надежду, веру
в то, что сумрак лихолетья
труд упорный в дым развеет.

      6 июня 2009 года.


   4. МАЛЕНЬКИЙ СЕКРЕТ
      ВЕЛИКОГО ПОЭТА.

Знал Пушкин жизнь, -
И гений и повеса. -
И потому так хороши
Стихи его и повести, и пьесы.

      1995 год.


   5. В ПОЧТОВОМ МУЗЕЕ
      ВО ФРАНЦИИ .

В почтовом музее во Франции
лежит уже много лет
Тот роковой дантесов
дуэльный пистолет.
И надпись на французском
может прочесть посетитель:
"Сим ПУШКИН убит, написавший
повесть "Почтовый смотритель".
Ну до чего ж прагматичен
мысли кульбит!-
Память об авторе
повести о почтмейстере
Департамент почтовый хранит.

  2002 год.

   
     6. БОЛЬШИХ ПОЭТОВ СУДЬБЫ СХОЖИ...

Не возразит ни млад ни стар:
Больших поэтов судьбы схожи*. -
Увы, не безнаказан дар
Стихописанья божий...

---------------------------
* - см. Приложение.

Приложение:

              «СТИХИ НЕ ЛЮБЯЩИЙ, - ТУПЕЕ  ВСЕХ ЗВЕРЕЙ»

                «Поэзия – это болезнь воображения»

Как вы думаете, какие книги пользуются наименьшим спросом у большинства читателей? Ответ вы можете узнать в ближайшем книжном магазине: самый густой слой пыли вы обнаружите в разделе поэзии. Спрашивается, почему так?

«Вымысел – ее основа, преувеличение – главное средство. Ее можно назвать горячкой воображения, и сила ее достигает высшего предела в минуты бешеного бреда», – так охарактеризовал поэзию швейцарский философ Франциск Вейсс. Большинство людей, наделенных «трезвым» логическим умом, легко подпишутся под словами швейцарца. Ученые мужи во все века считали поэзию чем-то несерьезным, юношеской болезнью, или, как выразился Лихтенберг – «болезнью роста ума».

А кто, скажите, по молодости, не сочинял стихов? Даже самые черствые сухари, из тех, например, кто сегодня командует полками солдат или химичит над лабораторными мензурками, в шестнадцать лет пытались писать в рифму. Даже такие злыдни как Нерон, Робеспьер, Гитлер, Муссолини, Сталин кропали стишки. Небезызвестный маньяк Чикатило, на чьей совести 58 жертв, писал в школьную тетрадку стихи о любви, о весне, о закате…

Странная вещь: сентиментальность – ближайшая спутница многих тиранов, изуверов, убийц.

Но не будем путать поэзию с сентиментальностью, и, тем более, с разными нелюдями. Ибо поэзия – это «наилучшие слова в наилучшем порядке», это «истина в бальном платье», это, наконец, «то, что остается в нас после того, когда забыты слова»…

             САМЫЙ СИЛЬНЫЙ ИЗ НАРКОТИКОВ.

«Слово – утверждал Редьярд Киплинг, – самый сильный из наркотиков, применяемых человечеством». Действительно, слова, соединяющие в одно целое гармонию звука, мысли и ритма, обладают колоссальной энергией.

Представьте себе такую картинку. Исправительно-трудовая колония… Зона… Шагает отряд людей в телогрейках. Идут мимо щита с «детскими» стихами:

                Мама плачет вечерами,
                Все глядит на твой портрет.
                Ей, наверно, трудно с нами,
                А тебя все нет и нет.

                Ты прости, любимый папа,
                Что в письме каракули.
                Это я когда писала,
                Слезы сами капали…

А вот другой пример. 1919 год. Гражданская война. «Белые» ведут трех «комиссаров» на расстрел. Ставят у стены и завязывают глаза. Звучит команда «Цельсь!» Шестеро солдат – расстрельная команда – поднимают ружья. И вдруг один из осужденных начинает читать стихи Пушкина:

                Товарищ, верь: взойдет она,
                Звезда пленительного счастья,
                Россия вспрянет ото сна,
                И на обломках самовластья
                Напишут наши имена!

Звучит команда «Пли!». Раздается залп и красноармейцы, с дымящимися ранами в груди, валятся у стены. Все, кроме одного… Солдаты не решились стрелять в человека, читающего стихи. Декламатору Пушкина была дарована свобода.
Невероятный случай для того жестокого времени!


                ЗА ПРОЗУ - ГАУПТВАХТА,
                ЗА СТИХИ - РОЗГИ!

История поэзии знала разные времена – от триумфов и фанфар до чуть ли не полного забвения и даже презрения.

В века циников и прагматиков слово поэт считалось ругательным, служило синонимом слова бездельник, пустобрех, смешной и неразумный мечтатель.
В царской России, например, воспитанникам военных училищ было строго-настрого запрещено печататься в журналах и газетах. Тот, кто был уличен в этом преступлении, подвергался серьезному дисциплинарному взысканию.

 
Из-за сочинённых им сатирических  басен "Голова и ноги" и "Река и зеркало" (или "Деспот") кавалеогард поручик Денис Давыдов, - ( в будущем герой Отечественной войны 1812-1814 годов , - был переведен
из гвардии в Белорусский гусарский полк с дислокацией в Подольской губернии в Малороссии с переименованием в ротмистры («старая гвардия», к коей относился Кавалергардский полк, имела преимущество перед армейцами на два чина). Так с кавалергардами поступали очень редко и только за большие провинности — трусость в бою, казнокрадство или шулерство в картах.
 
Александр Куприн, курсант военного училища, дал в журнал свой рассказ под псевдонимом, а когда псевдоним был раскрыт, ему пришлось в качестве наказания несколько дней просидеть на гауптвахте. По словам самого Куприна, за стихи наказание было еще строже – провинившегося секли розгами или же вовсе исключали из училища.

Как видим, проза считалась менее опасной для военного человека и государства, чем стихи.

В одном из анекдотов того времени некий отец незамужней дочери жалуется приятелю: «Вы только представьте себе, в доме нечем топить печь, крыша протекает, нет денег даже на починку башмаков, а она – нет, вы только подумайте! – собралась замуж за поэта!».

То были худшие времена. Но были и лучшие. В начале ХХ века в России поэтов считали чуть ли не полубогами. На них молились, их выступления собирали огромные толпы людей, на состязания поэтов ходили так, как сегодня ходят на футбол или концерт знаменитой поп-звезды.

                "ЖИВОЙ АЙСБЕРГ".

Итак, начало прошлого века. В Москве и Петербурге гремит слава поэтов-символистов. Сотни провинциальных поэтов пытаются писать «под Брюсова», «под Сологуба», «под Гиппиус», «под Бальмонта»… Автографы, настоящие и фальшивые, знаменитых символистов передаются из рук в руки, а их владельцы почитаются за сказочных счастливцев. Бесчисленные поклонницы со всей России в надушенных письмах признаются в любви до гроба и предлагают своим «богам» – «все самое дорогое», что у них есть…

Федор Сологуб. Популярный писатель, создавший немало удивительных строк, вошедших в сокровищницу русской поэзии. Представьте себе этакого холеного, с блестящей лысиной и круглым брюшком барина, с холодным мрачным взглядом, грубым каменно-тяжелым голосом, всегда трезвого и беспристрастного, как ледяная глыба. И вдруг этот «живой айсберг» выходит на сцену и начинает читать публике:

                Я на ротик роз раскрытых
                Росы тихие стряхну,
                Глазки-светики-цветочки
                Песней тихою сомкну…
Публика недоумевает и цепенеет… Ни шороха, ни скрипа, ни вздоха… А поэт продолжает:
                Лила, лила, лила, качала
                Два тельно-алые стекла.
                Белей лилей, алее лала
                Была бела ты и ала…

Эти непонятные сомнамбулические строки повергают слушателей в настоящий гипноз, заставляя весь зал качаться в такт магическому ритму:

                В тени косматой ели
                Над шумною рекой
                Качает черт качели
                Мохнатою рукой.
                Качает и смеется,
                Вперед-назад, вперед-назад.
                Доска скрипит и гнется,
                О сук тяжелый трется
                Натянутый канат…

      
                РУССКИЙ ПРИНЦ.

 А вот выходит на сцену подлинный король символистов – Константин БАЛЬМОНТ. Человек удивительной судьбы и необычной внешности. Его слава была феноменальной. Когда Бальмонт шел по городу, трамваи останавливались, чтобы дать ему дорогу. Поклонницы Бальмонта в буквальном смысле носили своего кумира на руках.
Графини, студентки, прачки – поклонницы всех возрастов и сословий охотятся за каждым его взглядом, ловят каждое его слово. Некоторые даже умудряются на ходу срезать с его одежды лоскуток на память. А самые ярые даже крадут… его ночной горшок.
Много лет спустя, в Париже, в чопорно-аристократическом квартале Пасси, прохожие останавливались, завидев Бальмонта, и долго глядели ему вслед. Кто это? – спрашивали они друг друга. Русский принц? Испанский анархист? Или просто обманувший бдительность сторожей сумасшедший? Странная прихрамывающая походка, тонкие черты бледного лица, огненно-красная бородка, взгляд, в котором проглядываются надменность и бессилие, величие и вялость, дерзновение и испуг…
Одно из самых музыкальных и мелодичных его стихотворений – «Воспоминание о вечере в Амстердаме». «Воспоминание…» было сразу замечено и вызвало много восторженных откликов. Даже в стане врагов Бальмонта было отмечено, что «Воспоминание…» – «редкое по красоте и музыке стиха творение». Маяковский, всегда в штыки принимавший символистов, прочтя «Воспоминание…», сказал: «Что-то в этом есть…».

Прочтите – медленно – эти строки и почувствуйте это странное, туманящее, очаровывающее колдовство:

                О тихий Амстердам,
                С певучим перезвоном
                Старинных колоколен!
                Зачем я здесь – не там,
                Зачем уйти не волен,
                О тихий Амстердам,
                К твоим церковным звонам,
                К твоим, как бы усталым,
                К твоим, как бы затонам,
                Загрезившим каналам,
                С безжизненным их лоном,
                С закатом запоздалым,
                И ласковым, и алым,
                Горящим здесь и там,
                По этим сонным водам,
                По сумрачным мостам,
                По окнам и по сводам,
                Домов и колоколен,
                Где, преданный мечтам,
                Какой-то призрак болен,
                Упрек сдержать не волен,
                Тоскует с долгим стоном,
                И вечным перезвоном
                Поет и здесь и там…
                О тихий Амстердам!
                О тихий Амстердам!


                "СПЕКУЛЯНТ ПРОКЛЯТЫЙ".

Поэты – вообще странные люди. Их судьбы необычны, их слова, поступки, внешность – все не такое, как у всех. «Поэт – как сказал Андрэ Моруа, – это повышенная чувствительность и ранимость, повышенное стремление к красоте и смерти». Так легко обидеть или унизить поэта! В сущности, это дети, которые болтают ножками, сидя на стуле, не доставая ими до грешной, грязной земли…

Судьба этого поэта – очередной пример житейской неприспособленности поэтов. Ему дали прозвище «златозуб», а за глаза звали не иначе, как «лошадь». Он был тощ до неправдоподобности – с непомерно большой головой с большими барскими баками, с хохолком надо лбом и лысиной, горбоносый и лопоухий… Верхняя губа даже при всем старании не может прикрыть резко торчащие вперед зубы… Огромное «адамово яблоко» на тонкой шее… - Осип Мандельштам.

                Я наравне с другими
                Хочу тебе служить,
                От ревности сухими
                Губами ворожить.
                Не утоляет слово
                Мне пересохших уст,
                И без тебя мне снова
                Дремучий воздух пуст…

Так начинается одно из самых известных его стихотворений. Виртуоз в искусстве, он был неуклюж и смешон в быту. Рассказывает поэтесса Ирина Одоевцева:
«Однажды в одно весеннее утро ему до смерти захотелось гоголь-моголя. Он пошел на рынок и купил у торговки яйцо. Сахар у него был, и, значит, все в порядке и можно вернуться домой. Но по дороге, тут же рядом, на рынке бородатый мужик продавал шоколад Эйнем «Золотой ярлык», любимый шоколад Мандельштама. Увидев шоколад, Мандельштам забыл про гоголь-моголь. Ему «до зареза» захотелось шоколаду.
– Сколько стоит?
– Сто карбованцев.
Мандельштам пересчитал свои гроши. У него только тридцать два карбованца. И тогда ему пришла в голову гениальная мысль – отдать за нехватающие карбованцы только что купленное яйцо.
– Вот, – предложил он мужику-торговцу, – вот это очень выгодно. Я отдаю вам прекрасное сырое яйцо и тридцать два карбованца за шоколад, себе в убыток.
Но тут, не дожидаясь ответа торговца, со своего места с криком сорвалась торговка:
– Держите его, спекулянта проклятого! Он у меня за семь карбованцев купил яйцо, а сам за восемь перепродает. Держите его! Милиционер! Где милиционер?!
Со всех сторон сбежались люди. Прибежал на крики милиционер. Мандельштама арестовали, и он до вечера просидел в участке. Во время ареста раздавили яйцо и кто-то украл у «спекулянта проклятого» его тридцать два карбованца».

…Однажды ему подарили трехлитровую банку варенья. Дело происходило в гостях, и Мандельштам, не веря глазам своим, даже не поблагодарив хозяина за столь щедрый на то время – время революционной разрухи и голода – подарок, схватил банку и кинулся прочь от удивленного хозяина. Только бы он, думал Мандельштам, не опомнился, не передумал, не отнял драгоценную банку божественного нектара! После этого поэт два дня не выходил из дома, а когда вышел, сказал: «Какое наслаждение! Какое высокое художественное наслаждение!»
Лишь немногие знали, что именно заслужило этот восторженный комплимент…


                ВРЕМЕННОЕ БЕССМЕРТИЕ.

Увы, но не один Мандельштам оказался плохо приспособленным к материальной жизни. Почти все поэты в той или иной мере – идеалисты, не умеющие извлекать материальные выгоды из, казалось бы, самых наивыгодных обстоятельств. И в этом – их трагедия.
                Бальмонт сошел с ума.
                Игорь Северянин в конце жизни, находясь в эмиграции и полном   
                одиночестве, читал по ночам свои стихи звездам.
                Саша Черный умер, нелепо испугавшись пожара – разрыв сердца.
                Маяковский, упрекавший Есенина за малодушное самоубийство, сам
                приставил пистолет к виску.

Очень точно эту увеличенную потребность в понимании выразил Петрарка:   
              «Я не хочу, чтобы меня через триста лет читали. Я хочу, чтобы
               меня любили».

Французский поэт Габриэль Марсель утверждал:
             «Любовь дарует временное бессмертие». Любовь – самый главный
              источник вдохновения. Только влюбленные и поэты живут на этой   
              земле. Все остальные – прозябают…".

«Стихи не любящий – тупее всех зверей», – сказал восточный мудрец. Кто любит стихи, может наслаждаться красотой мира в полной мере…

Люди, читайте стихи! И, может быть, они научат вас любви! И тогда любовь, даже если она не будет долгой или счастливой, подарит вам временное бессмертие.

P.S. Имя автора эссе, приведенного выше в виде приложения к подборке стихов
     мне не известно.
           Присоединяюсь к его призыву: ЛЮДИ, ЧИТАЙТЕ СТИХИ!

                Лев ПОСТОЛОВ.
               
                6 июня 2017 года.

     7. ПУШКИН для РОССИИ
        ВЧЕРА, СЕГОДНЯ, ЗАВТРА
        НАШЕ ВСЁ!               

                " Лучшее, что было сказано о Пушкине в последнее время,
              сказалось в статьях Дружинина, - "А. С. Пушкин и последнее
              издание его сочинений"(1852), - но и Дружинин взглянул на
              Пушкина  только как на нашего эстетического воспитателя.
                А Пушкин - наше все:
                Пушкин представитель всего нашего душевного, особенного,         
              что останется нашим душевным, особенным после всех столкновений
              с чужими, с другими мирами.
                Пушкин — пока единственный полный очерк нашей народной
              личности, самородок, принимавший в себя, при всевозможных
              столкновениях с другими особенностями и организмами, — все то,
              что принять следует, отстранивший все, что отстранить следует,
              полный и цельный, но еще не красками, а только контурами
              набросанный образ народной нашей сущности, — образ, который мы
              долго еще будем оттенять красками. ".

               
                Аполлон Григорьев, российский поэт, писавший
                хорошие стихи,  активно разрабатывавший жанр
                сонета.
                Он был близок с Островским, Писемским,
                переводил на русский язык пьесы Шекспира.
                "Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина",(1856 год).


Россия Х1Х-го века
Признала
Устами поэта русского.
Аполинария Григорьева,
Что "Пушкин - наше всё!"
В 1856-ом году.

Россия же века ХХ-го
в 1912-ом году
Устами  кубофутуристов, -
Велимира Хлебникова,
Владимира Маяковского (дебют),
Давида Бурлюка,
Алексея Кручёных,
Василия Каменского,
Бенедикта Лившица, -
Решила,было,
"Сбросить Пушкина
 Вместе с другими
Классиками российскими
С корабля современности".
Да, слава Богу, -
Как гласит пословица:
"Синица моря не зажгла"!

Советская Россия
Приняла Пушкина
От дооктябрьской России
Эстафетой
Главным поэтом
Россиян
Благодаря
Его сочувствию
Восставшим
Протв царского
Самодержавия и тирании
Декабристам,
Которым он послал
С Волконской, -
Уезжавшей добровольно
В ссылку к мужу, -
Своё "Послание в Сибирь",-
Хоть он, -
Что в СССР
Не афишировалось, -
В статье своей однажды
Возмущался
Критикой Самодержавия
Радищевым опальным,
В книге его бунтарской
"Путешествии
Из Переобурга в Москву"**.

После смерти
Поэта
Александра Пушкина
В России
Сменилась
ТРИ раза ВЛАСТЬ,
А ПУШКИН -
ВЧЕРА, СЕГОДНЯ, ЗАВТРА
Для России,
И для российских
ВСХ народов -
"НАШЕ ВСЁ!".               

* - "Пощёчина общественному вкусу":

    «Пощёчина общественному вкусу» — поэтический сборник кубофутуристов (московская поэтическая группа «Гилея»), вышедший 18 декабря 1912 года.
     Наиболее известен благодаря сопровождавшему его одноимённому манифесту.

     В сборнике были опубликованы стихи всех поэтов-кубофутуристов — Велимира Хлебникова, Владимира Маяковского (дебют), Давида Бурлюка, Алексея Кручёных, Василия Каменского, Бенедикта Лившица.

Прилагавшийся к сборнику манифест, через четыре месяца повторно выпущенный уже как листовка, отрицал все прежние эстетические ценности и в нарочито эпатажной форме заявлял о разрыве с существующей литературной традицией.
        Текст манифеста был сочинён Бурлюком, Кручёных и Маяковским в течение одного дня в гостинице «Романовка» в Москве.

                Текст манифеста:

          Читающим наше Новое Первое Неожиданное.
      Только мы — лицо нашего Времени. Рог времени трубит нами в словесном искусстве.
      Прошлое тесно.
      Академия и Пушкин непонятнее иероглифов.
      Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода
      Современности.

         Кто не забудет своей первой любви, не узнает последней.
      Кто же, доверчивый, обратит последнюю Любовь к парфюмерному блуду
      Бальмонта?
         В ней ли отражение мужественной души сегодняшнего дня?
         Кто же, трусливый, устрашится стащить бумажные латы с чёрного фрака
      воина Брюсова?
         Или на них зори неведомых красот?

         Вымойте ваши руки, прикасавшиеся к грязной слизи книг, написанных этими бесчисленными Леонидами Андреевыми
         Всем этим Максимам Горьким, Куприным, Блокам, Сологубам, Аверченко, Чёрным, Кузминым, Буниным и проч. и проч. — нужна лишь дача на реке. Такую награду даёт судьба портным.
      
         С высоты небоскрёбов мы взираем на их ничтожество!

Мы приказываем чтить права поэтов:

1. На увеличение словаря в его объёме произвольными и производными словами
  (Слово-новшество).
2. На непреодолимую ненависть к существовавшему до них языку.
3. С ужасом отстранять от гордого чела своего из банных веников сделанный
   вами Венок грошовой славы.
4. Стоять на глыбе слова «мы» среди моря свиста и негодования.
   
          И если пока ещё и в наших строках остались грязные клейма ваших «здравого смысла» и «хорошего вкуса», то всё же на них уже трепещут впервые зарницы Новой Грядущей Красоты Самоценного (самовитого) Слова.

                Критика:

"По сравнению с Хлебниковым, раздвигавшим возможности слова до пределов, ранее немыслимых, всё остальное в сборнике казалось незначительным, хотя в нём были помещены и два стихотворения Маяковского, построенные на «обратной» рифме, и прелестная, до сих пор не оценённая проза Николая Бурлюка, и его же статья о «Кубизме», ставившая ребром наиболее острые вопросы современной живописи". — Бенедикт Лившиц.

                (Материал из Википедии — свободной энциклопедии).

** - См. нижеприведенное Приложение.

ПРИЛОЖЕНИЕ,

    Лев ПОСТОЛОВ.

              ПОЭТ и ЦАРЬ... -
      НИКАК РОССИЯ НЕ ОПРЕДЕЛИТСЯ...
     http://stihi.ru/2020/12/19/9578
               
                "Не приведи, Бог, видеть русский бунт - бессмысленный и
             беспощадный.
               
                Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или
             молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим
             чужая головушка - полушка, да и своя шейка - копейка".
                (VIII, 384).
               
                Надо полагать, что результатом историко-политических
             размышлений поэта являются следующие строки чернового автографа
             стихотворения "Из Пиндемонти":

                "При звучных именах Равенства и Свободы
                Как будто опьянев, беснуются народы" (III, 1029).
               
                Мысль не случайная, она присутствует
                еще в "Борисе Годунове":

                "...бессмысленная чернь
                Изменчива, мятежна, суеверна,
                Легко пустой надежде предана,
                Мгновенному внушению послушна,
                Для истины глуха и равнодушна,
                А баснями питается она.
                Ей нравится бесстыдная отвага. <...>
                Всегда народ к смятенью тайно склонен.
                (VII, 46, 87)."*



С историей взаимоотношений
Пушкина с Царями
И Царей с поэтом
Россия-матушка
Никак не может
Официально
Однозначно
Определиться.  -

До Революции
17-го года
Она считала его
Смутьяном,
А после -
Ярым противником
И обличителеи
Самодержавия.

Развал Советского Союза
С восшествием во власть
Царя Бориса,
Флюгер общественного
Мнения
Пройдохи-литературоведы, -
От кандидатов
До академиков, -
Бесцеремонно развернули
На 180 градусов

И начали лепить
Образ иного Пушкина, -
(Как и царей!), -
с цитированьем полным*(?)
Ране урезавшихся цитат,
Чтоб показать,
Что Пушкин, -
Хоть и был знаком
Со всеми декабристами,
Но осуждал воззренья их, -
("Опущенных" после развала
  СССР в Россие
  До чуть ли не "смутьянов"
  И "бунтовшиков
  Против Престола
  Отцов Отечества
  Самодержавных).
И хоть с царями близок был,
Но те, хоть ум его ценили
Но ему не доверяли
Да долго и
Поэта не казнили.

Что скажет
Об отношениях
Поэта Пушкина с Царями
И с Пушкиным Царей
Через 100 лет -
В веке ДВАДЦАТЬ ВТОРОМ?

---------------------------------------------
" - См. нижеприведеное Приложение.


ПРИЛОЖЕНИЕ.

Рахматуллин Морган Абдуллович,
д.и.н., в.н.с. Ин-та российской истории РАН,
Журнал "Отечественная История",
№№ 5,6, 2002 года.               

                А.С. ПУШКИН,
                РОССИЙСКИЕ САМОДЕРЖЦЫ
                И САМОДЕРЖАВИЕ.

           (Итговая часть Работы, выполненной при финансовой поддержке
               Российского гуманитарного научного фонда).
                (проект №01-01-00149 а).
               
               
      О подлинном отношении Николая I к Пушкину много лет спустя после смерти их обоих поведал император Александр II в разговоре с сыном поэта - Александром. Вот что говорит об этом племянник А.С. Пушкина - Анатолий Львович - сын его брата Льва, чрезвычайно бережно относившийся к памяти своего дяди:

      "Стараясь добиться разрешения на издание в 1871 г. «История Пугачевского бунта» с портретом Пугачева, редактор 6 тома Г.Н. Геннади обратился за помощью к старшему сыну поэта <...> А.А. Пушкину, но тот ничего не добился <...> и ограничился сообщением, что е.в. император Александр II вообще отрицательно относится к распространению наследия Пушкина и портрета народного возмутителя Емельяна Пугачева среди верноподданных крестьян.
      
       Заинтересованный узнать, наконец, правду о своем дяде, я обратился к двоюродному брату с просьбой правдиво рассказать мне о старине. После долгого с ним препирательства и размышлений по этому поводу в конфиденциальной беседе он сообщил мне мнение Александра II о Пушкине.

       Хотя прошло много лет после смерти поэта, для Александра II Пушкин и Лермонтов (о котором также упомянул император) продолжали быть неугодными пиитами и даже опасными для трона. Вот что сказал государь: передаю дословно, по пунктам.

       1. Поэзия Пушкина отрицательно действовала на молодежь, особенно на
         студенчество России, и в первую очередь студенчество столицы.

       2. В шестидесятых годах отставка двух министров просвещения,
         Ковалевского и Путятина, не предотвратила закрытия Петербургского
         университета и ареста основных виновников студенческих волнений.
         Странным казалось, что арестованные студенты и в Петропавловской
         крепости продолжали декламировать стихи Пушкина о вольности и
         свободе.

       3. Под влиянием Жуковского мы чувствовали симпатию к А.С. Пушкину, но
         после стихотворения «Вольность» мнение наше изменилось. Будучи
         наследником престола, я имел встречи с Пушкиным, но каждая встреча
         отдаляла поэта от двора.   
          Казалось, что поэт не скрывает своего пренебрежительного отношения
         и ко двору, и к окружавшим поэта верноподданным государя. Никто не
         может отрицать, что поэзия Пушкина плохо действовала на поведение
         молодежи.

        4. Смерть поэта не ослабила отрицательного воздействия на молодежь.
          Это влияние продолжается и ныне на учащихся и даже на военную
          молодежь.

        5. Пушкин и Лермонтов были неизменными противниками трона и
          самодержавия и в этом направлении действовали на верноподданных
          России.

        6. Двор не мог предотвратить гибель поэтов, ибо они были слишком
          сильными противниками самодержавия и неограниченной монархии <...>

        7. Мнение наше тождественно с мнениями защитников трона и глав
          русского государства - Александра Благословленного и в Бозе
          почившего родителя нашего, Николая Павловича.

        8. Что касается издания произведений поэта, мы повелели ограничить их
          тираж и запретить, как особо вредное, распространение портретов
          возмутителя народа Пугачева <...>

        9. Мы сожалеем о гибели поэтов Пушкина и Лермонтова: они могли быть
           украшением двора и воспеть самодержца" .

        К сказанному вряд ли можно что-то добавить.   
        Разве только возразить Александру II в том, что Пушкин был "неизменным противником" самодержавия и трона как таковых (ниже мы затронем эту тему).

        Что же касается его сожаления о том, что он мог быть "украшением двора и воспеть самодержца", то действительно, после стихотворений "Стансы" и "Друзьям" 1820-х гг. Пушкин больше ничего подобного не писал.

        Более того, П.Е. Щеголев, подвергнув тщательному анализу дневники поэта за 1833-1835 гг., приходит к следующему выводу:

        "В 1833-1834 году Пушкин проявил критическое отношение к Николаю и как монарху, и как к человеку и трезво посмотрел на державца полумира.
         Положительное и восторженное отношение к Николаю сменилось отрицательным.
         На месте великого государя оказался прапорщик, а на месте человека-героя оказался мелкий человек, ограниченный и узкий, злобнопамятливый".
   
         Приведем в этой связи одну только майскую 1834 г. запись Пушкина в дневнике: "Кто-то сказал о государе: «В нем много от прапорщика, и немного от
         Петра Великого»" (XII, 330).

         Отсутствие комментария к записанному, неопределенное "кто-то сказал" позволяют уверенно предположить, что это мнение самого Пушкина.

         Имя Пушкина неразрывно связано со становлением политического сознания в России, когда начиная с 1820-х гг., вся либерально настроенная часть общества читала и с упоением декламировала его вольнолюбивые стихи. И это наложило отпечаток на всю последующую жизнь Пушкина.   

         По словам Г.П. Федотова, "до самой смерти поэт несет последствия юношеских увлечений.
         Дважды изгнанник, вечный поднадзорный, он оставался в глазах правительства всегда опасным, всегда духовно связанным с ненавистным декабризмом.
         И как бы ни изменились его взгляды в 30-е годы, на предсмертном памятнике своём нерукотворном он все же высек слова о свободе, им восславленной".

         Ни на одном этапе своей жизни Пушкин не был сторонником реакции.
         Для правительства он не переставал быть певцом "вольности", замечает Н.О. Лернер.
         Собственные же политические пристрастия зрелого Пушкина его ближайший друг и коллега по цеху литераторов П.А. Вяземский определил как "свободный консерватизм".

        "Разве такая махина, как Россия, может жить без самодержавия?"

        В одной из статей пушкинского цикла Г.П. Федотов писал: "Как не выкинешь слова из песни, так не выкинешь политики из жизни и песен Пушкина"э   

        Разумеется, поэт не был политиком, но как гражданин своей страны он живо откликался на актуальные политические события, не имея, правда, ни малейшего намерения представить законченную систему своих политических взглядов.

        Однако их основательность и глубина поражали многих его современников, в том числе и В.А. Жуковского.   

        По утверждению А.О. Россета, на одном из вечеров в блистательной компании Жуковского, Вяземского, А.И. Тургенева и других светил общества Пушкин, как обычно, "говорил до того умно, что Василий Андреевич ему сказал: «Ну, Пушкин, ты так умен, что с тобою говорить невозможно»".

        Справедливость мнения своего брата подтверждает и А.О. Смирнова-Россет, по свидетельству которой в подобных горячих спорах "кончалось всегда тем, что Пушкин говорил один и всегда имел последнее слово". -

        "Слушая его рассуждения об иностранной или внутренней политике его
        страны, - писал Адам Мицкевич, - можно было принять его за человека,
        поседевшего в трудах на общественном поприще и ежедневно читающего
        отчеты всех парламентов".

        Неудивительно поэтому, что в стихотворных, прозаических и публицистических произведениях Пушкина с одинаковым успехом можно обнаружить высказывания как в пользу, так и против самых разных консервативных и либеральных точек зрения.

        Неоднозначность его представлений и суждений, их переменчивость естественны для широкой и вольнолюбивой натуры Пушкина-поэта. Вместе с тем в его эволюционировавшем мировосприятии оставалось неизменным отношение к политическому строю России, к институту российской государственности. Последовательное и резкое неприятие им демократических институтов (XII, 66, 104; XVI, 261) было оборотной стороной его отчетливо выраженного сословного сознания (III, 261-263: XI, 161-162; XII, 334-335; xiV, 442-443; XVI, 421).

        Наиболее яркий тому пример - реакция поэта на пошлые выпады Фаддея Булгарина в печати в декабре 1830 г. по поводу происхождения рода Пушкиных. Пушкин тут же отозвался на это стихотворением "Моя родословная" (III, 261-263).
        В нем он без всякой кичливости выражает гордость, что его род принадлежит к древнейшим ветвям российского дворянства.

        Объясняясь с Бенкендорфом в связи с бесцензурным хождением по рукам этого стихотворения, Пушкин писал:

        "Признаюсь, я дорожу тем, что называют предрассудками; дорожу тем,
        чтобы быть столь же хорошим дворянином <...> наконец, я чрезвычайно
        дорожу именем моих предков, этим единственным наследством,
        доставшимся мне от них" (XIV, 443).

        Показательно, что Николай I, которому было известно о миновавших цензуру пушкинских стихах, в данном случае встал на сторону поэта:
        "Столь низкие и подлые оскорбления, как те, которыми его угостили,
        бесчестят того, кто их произносит, а не того, к кому они обращены.
         Единственное оружие против них презрение. Вот как я поступил бы на
        его месте.
         Что касается стихов, то я нахожу, что в них много остроумия, но
        более всего желчи.
         Для чести его пера и особенно его ума будет лучше, если он не станет
        распространять их".

        Тему превосходства дворянского сословия над другими Пушкин затронул и в статье "Опровержение на критики":

        "Каков бы ни был образ моих мыслей, никогда не разделял я с кем бы то
        ни было демократической ненависти к дворянству". Поэт сожалеет о том,
        что "имя дворянина, час от часу более униженное, стало наконец в
        притчу и посмеяние разночинцам, вышедшим во дворяне, и даже досужим
        балагурам!" (XI, 161-162).

        В декабре 1830 г. Пушкин записывает в своем дневнике разговор с вел. кн. Михаилом Павловичем о дворянстве.

        В ответ на высказанное собеседником неудовольствие относительно введения в стране института почетного гражданства Пушкин заметил, что "или дворянство не нужно в государстве, или должно быть ограждено и недоступно иначе, как по собственной воле государя.
        Если во дворянство можно будет поступать из других состояний, как из чина в чин, не по исключительной воле государя, а по порядку службы, то вскоре дворянство не будет существовать или (что все равно) все будет дворянством" (XII, 335).

        С другой стороны, Пушкин искренне сокрушается об уничтожении "старинного дворянства" вследствие не контролируемого государством процесса дробления имений, в конечном счете приводящего к падению его былого веса и значения в обществе (XII, 206).

        Что касается отношения Пушкина к самодержавной форме правления, то, прослеживая перипетии жизненного пути поэта и знакомясь с его обширным творческим наследием, нельзя не видеть, что он мог пускать критические стрелы в того или иного самодержца, мог обижаться или сердиться на царских особ, но никогда не осуждал сам институт самодержавия.
        Более того, именно самодержавный образ правления в России он принимал как некую историческую данность.
        Впервые эта мысль у 23-летнего Пушкина прозвучала в "Заметках по русской истории XVIII века".  -

        Упоминая о событиях, связанных с восшествием на престол Анны Иоанновны, а также других попытках высшей знати ограничить самодержавную власть, Пушкин с удовлетворением отмечает: "Аристокрация после его (Петра I. - М.Р.) неоднократно замышляла ограничить самодержавие: к счастию, хитрость государей торжествовала над честолюбием вельмож и образ правления остался неприкосновенным" (XI, 14).
        Почему "к счастию", проясняется из статьи "Путешествие из Москвы в Петербург": "Не могу не заметить, что со времен возведения на престол [Дома] Романовых, от Мих<аила> Ф<едоровича> до Ник<олая> I, правительство у нас всегда впереди на поприще образованности и просвещения. Народ следует за ним всегда лениво, а иногда неохотно. Вот что составляет силу нашего самодержавия" (XI, 223).

        Этого взгляда Пушкин придерживался и в конце своей жизни.

        В черновике письма Чаадаеву от 19 октября 1836 г. он наставляет автора "Философического письма":

        "Надо было прибавить (не в качестве уступки, но как правду), что правительство все еще единственный Европеец в России [и это несмотря на все то, что в нем есть давящего, грубого, циничного]. И сколь бы грубо [и цинично] оно ни было, от него зависело бы стать во сто крат хуже" (XVI, 422).

        В разговоре с одним из братьев Киселевых, Николаем Дмитриевичем, Пушкин, прочитав ему строки "Россия воспрянет ото сна / И на обломках самовластья / Напишут наши имена" (II, 68), в авторстве которых не признался, оценил их как "крамольные": "Сумасшедшие, разве такая махина, как Россия, может быть без самодержавия?".

        Заметим, что так мыслили многие его современники.

        Имея в виду события 14 декабря 1825 г., Пушкин очень надеется, что "люди, разделявшие образ мыслей заговорщиков, образумились; что, с одной стороны, они увидели ничтожность своих замыслов и средств, с другой - необъятную силу правительства, основанную на силе вещей" (XI, 43).

        С точки зрения поэта, молодые дворяне, за которыми будущее России, должны иметь точно определенную цель - "искренне и усердно соединиться с правительством в великом подвиге улучшения государственных постановлений, а не препятствовать ему, безумно упорствуя в тайном недоброжелательстве" (XI, 47).
        Их необходимо удержать от "преступных заблуждений", "злонамеренных усилий", от "более или менее кровавых и безумных" заговорщических замыслов (XI, 43).

        Не составляет труда догадаться, кого имеет в виду поэт.

        Причем Пушкин осуждает не только самих заговорщиков, но и ситуацию кануна "последних происшествий", когда "либеральные идеи [стали] необходимой вывеской хорошего воспитания", и литературу, "превратившуюся в рукописные пасквили на правительство и возмутительные песни" (там же).

        При этом Пушкин как будто упускает из виду, что его собственные вольнолюбивые произведения оказывали и продолжают оказывать влияние на молодежь, усиливая ее тягу к "либеральным идеям".

        В искренности Пушкина тоже не приходится сомневаться, ибо он четко разграничивал невольное агитационное воздействие своего творчества и конкретное участие в антиправительственных действиях.

        Не случайно поэт в письмах своим друзьям начала 1826 г. не раз подчеркивал: "Вероятно правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел" (XIII, 257).

        "Конечно я ни в чем не замешан, - уверяет он А.А. Дельвига, - образ мыслей моих известен <. ..> никогда не проповедовал ни возмущений, ни революции - напротив" (XIII, 259).

        И это - не вскользь брошенная фраза.  -

        Много времени спустя, в "Капитанской дочке" Пушкин заявит себя твердым сторонником ненасильственных действий.

        Это решающее для мировоззрения поэта положение в наиболее законченном виде было сформулировано им в "Путешествии из Москвы в Петербург":

        "...не должно торопить времени и без того уже довольно деятельного.
         Лучшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения
         нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для
         человечества" (XI, 258).

        Да и мог ли человек, на основе точных документальных свидетельств написавший "Историю Пугачевского бунта", показавший все его ужасы и полное пренебрежение вовлеченных в него сил к человеческой жизни, по-другому относиться к любым революционным общественным движениям? Именно отсюда следуют его идущие от сердца слова:

       "Не приведи Бог видеть русский бунт - бессмысленный и беспощадный.
        Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не
        знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка
        полушка, да и своя шейка копейка" (VIII, 384).

        Надо полагать, что результатом историко-политических размышлений поэта являются следующие строки чернового автографа стихотворения "Из Пиндемонти":

             "При звучных именах Равенства и Свободы
              Как будто опьянев, беснуются народы" (III, 1029).

         Мысль эта не случайная, она присутствует еще в "Борисе Годунове":


             "...бессмысленная чернь
              Изменчива, мятежна, суеверна,
              Легко пустой надежде предана,
              Мгновенному внушению послушна,
              Для истины глуха и равнодушна,
              А баснями питается она.
              Ей нравится бесстыдная отвага. <...>
              Всегда народ к смятенью тайно склонен" (VII, 46, 87).

          Явным сторонником просвещенного самодержавия Пушкин выступает в статье-памфлете "Путешествие из Москвы в Петербург" (XI, 243-267) и в статье "Александр Радищев" (XII, 30, 40).

          Само опубликование книги А.Н. Радищева "Путешествие из Петербурга в Москву" Пушкин без обиняков называет "преступлением, ничем не извиняемым, действием сумасшедшего", хотя и "действующего с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарской совестливостью" (XII, 32, 33).

          Для Пушкина непостижимо, как это "мелкий чиновник, человек безо всякой власти, безо всякой опоры, дерзает вооружиться противу общего порядка, противу самодержавия, противу Екатерины!" (XI, 32).      


          В этой книге Радищева, - этой, по определению поэта, "возмутительной сатире", наполненной "безумными заблуждениями" (XII, 33), "дерзость мыслей и выражений выходит изо всех пределов" (XI, 263).

          Более того, "Путешествие", по оценке Пушкина, есть "сатирическое воззвание к возмущению", и его автор "как будто старается раздражить верховную власть своим горьким злоречием" вместо того, чтобы "указать на благо, которое она в состоянии сотворить" (XII, 36).

          В одной из убийственных пушкинских характеристик Радищева как бы содержится и осуждение его идейных последователей - декабристов:

         "Он есть истинный представитель полупросвещения. Невежественное
         презрение ко всему прошедшему <...> слепое пристрастие к новизне:
         частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему"
         (XII, 36).

          Примечательно само созвучие этой цитаты началу пушкинской записки "О народном просвещении" (о ней речь пойдет далее), в которой он определяет фатальную ошибку декабристов. -

          "Последние происшествия обнаружили много печальных истин, - пишет
       он. - Недостаток просвещения и нравственности вовлек многих молодых
       людей в преступные заблуждения.
          Политические изменения, вынужденные у других народов силою
       обстоятельств и долговременным приготовлением, вдруг сделались у нас
       предметом замыслов и злонамеренных усилий" (XI, 43).
   

          В этом же ключе надо расценивать и реакцию Пушкина на запрещение журнала "Московский телеграф" Н.А. Полевого:

          "...достоин был участи своей; мудрено с большой наглостию
         проповедовать якобинизм перед носом правительства" (XII, 324).

          Трудно добавить что-либо еще к сказанному поэтом для развенчания идей и замыслов декабристов.

          Сам же Пушкин, как известно, отличался постоянным стремлением "в просвещении стать с веком наравне" и хотел "основательной образованности" в каждом из литераторов - и не только.

          Для него здесь пример - Н.М. Карамзин. 30 ноября 1825 г. он пишет А.А. Бестужеву: "...Радуюсь и твоим занятиям <...> ты - да, кажется, Вяземский, - один из наших литераторов, - учатся; все прочие разучаются. Жаль! высокий пример Карамзина должен был их образумить" (XIII, 244).

          Но, по Пушкину, не одно влияние поверхностно усвоенного "чужеземного идеологизма пагубно для отечества" (XI, 43).

          Он полностью разделяет цитируемое им центральное положение царского манифеста от 13 июля 1826 г.:
         "Не просвещению, но праздности ума, более вредной, чем праздность
         телесных сил, недостатку твердых познаний должно приписать cue
         своевольство мыслей, источник буйных страстей, сию пагубную роскошь
         полупознаний, сей порыв в мечтательные крайности, коих начало есть
         порча нравов, а конец - погибель" (XI, 43-44).

          И от себя добавляет существенно уточняющие смысл приведенного текста слова:
         "Скажем более: одно просвещение в состоянии удержать новые
         безумства, новые общественные бедствия" (XI, 44).

          В поэтических строках поэта тоже не чувствуется никаких симпатий к политическим взглядам тех декабристов, которых он знал, с которыми дружил:

                "У них свои бывали сходки
                Они за чашею вина,
                Они за рюмкой русской водки <...>
                Сначала эти заговоры
                Между Лафитом и Клико
                Лишь были дружеские споры
                И не входила глубоко
                В сердца мятежная наука
                [Все это было только] скука,
                Безделье молодых умов
                Забавы взрослых шалунов <...>
                Наш Ца<рь> дремал"  (VI, 523, 525-526).


           Но царь "дремал" не по глупости или незнанию факта существования тайных обществ с "преступными замыслами", а потому,- как пишет Пушкин, - что "окружен был убийцами его отца.

           Вот причина, почему при жизни его никогда не было бы суда над молодыми заговорщиками, погибшими 14-го декабря. - Он услышал бы слишком жестокие истины".

           А далее Пушкин, выделив знаком "NB", заключает:   

          "Государь, ныне царствующий, первый у нас имел право и возможность
           казнить цареубийц или помышления о цареубийстве" (XII, 322).

          Вот так. А его друг П.А. Вяземский примерно в это же время думает и считает совершенно иначе:

          "По совести нахожу, что казни и наказания несоразмерны
          преступлениям, из коих большая часть состояла только в одном
          умысле.
            Вижу в некоторых из приговоренных помышление о возможном
          цареубийстве, но истинно не вижу ни в одном твердого убеждения и
          решимости на совершение оного.
            Одна совесть, одно всезрящее Провидение может наказывать за
          преступные мысли, но человеческому правосудию не должны быть
          доступны тайны сердца, хотя даже и оглашенные.
            Правительство должно обеспечить государственную безопасность от
          исполнения подобных покушений, но права его не идут далее.
            защищаю жизнь против убийцы, уже подъявшего на меня нож, и
          защищаю ее, отъемля жизнь у противника, но если по одному сознанию
          намерений его спешу обеспечить свою жизнь от опасности, еще только
          возможной, лишением жизни его самого, то выходит, что уже убийца
          настоящий не он, а я" .


          Столь разительное расхождение в мыслях двух умнейших представителей той эпохи, явно никогда не обнаруживавших сколько-нибудь существенных различий во взглядах, объясняется тем, что Пушкин в данном случае брал за критерий "правосудия" фактор политический, а его негласный оппонент - нравственные нормы.

          Но важно отметить другое: Пушкин вообще не приводит каких-либо оправданий для действий декабристов, и, возвращаясь к приведенным выше строкам из Х главы "Евгения Онегина", следует сказать, что сам поэт не раз сиживал с будущими декабристами "за чашею вина", шутил, сыпал остротами, но политических взглядов их не разделял.

          И это было хорошо известно его друзьям.

          Так, В.А. Жуковский в упоминавшемся черновике письма к Бенкендорфу после смерти поэта (в черновике мысли и слова еще не приглажены, они более искренни) пишет:
          "Пушкин <.. .> в последние свои годы решительно был утвержден в
         необходимости для России чистого, неограниченного самодержавия <.
         ..> по своему внутреннему убеждению, основанному на фактах
         исторических (этому теперь есть и письменное свидетельство в его
         собственноручном письме к Чаадаеву *) <...> Политические убеждения
         Пушкина <...> были известны мне и всем его ближним из наших частых
         непринужденных разговоров <. ..>.
           Мнения политические Пушкина были в совершенной противоположности с
         системой буйных демагогов (имеются в виду декабристы - М.P.). И они
         были таковыми уже прежде 1830 года".

-------------------------------------------------
* Имеются в виду следующие строки: "...клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков такой, какой нам Бог ее дал" (XVI, 393).

          Именно в этом была причина того, что друзья Пушкина, члены тайных обществ, не посвящали его в свои планы, не говорили ему ничего конкретного о своих намерениях, а вовсе не в том, что опасались его несдержанного языка или сохраняли поэта-гения для России *.
--------------------------------
* VIVOS VOCO: ВМЕСТО КОММЕНТАРИЯ
Пушкин передал это стихотворение А.Г. Муравьевой, отъезжавшей из Москвы к мужу на каторгу в начале января 1827 г.

Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
Несчастью верная сестра,
Надежда в мрачном подземелье
Разбудит бодрость и веселье,
Придет желанная пора:

Любовь и дружество до вас
Дойдут сквозь мрачные затворы,
Как в ваши каторжные норы
Доходит мой свободный глас.

Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут - и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.


Известен стихотворный ответ А. Одоевского на послание Пушкина:

Струн вещих пламенные звуки
До слуха нашего дошли,
К мечам рванулись наши руки,
Но лишь оковы обрели.
Но будь спокоен, бард: цепями,
Своей судьбой гордимся мы
И за затворами тюрьмы
В душе смеемся над царями.
Наш скорбный труд не пропадет:
Из искры возгорится пламя,
И просвещенный наш народ
Сберется под святое знамя.
Мечи скуем мы из цепей
И вновь зажжем огонь свободы,
И с нею грянем на царей.
И радостно вздохнут народы.


           Другой из современников, чьим свидетельством об отношении Пушкина к самодержавию невозможно пренебречь, - это Н.В. Гоголь, близко знавший поэта, лично общавшийся с ним и находившийся под его дружеской опекой. В своей книге "Выбранные места из переписки с друзьями" Гоголь восторгается тем, как "умно определял Пушкин значение полномощного монарха и как он вообще был умен во всем, что ни говорил в последнее время своей жизни! -
     «Зачем нужно, - говорил он, - чтобы один из нас стал выше всех и даже
    выше самого закона? - Затем, что закон - дерево; в законе слышит человек
    что-то жесткое и небратское.
       С одним буквальным исполненьем закона
    недалеко уйдешь; нарушить же или не исполнить его никто из нас не должен;
    для этого-то и нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может
    явиться людям только в одной полномощной власти.
      Государство без полномощного монарха - автомат: много-много, если оно
    достигнет того, до чего достигли Соединенные Штаты.
      А что такое Соединенные Штаты? Мертвечина; человек в них выветрился до
    того, что и выеденного яйца не стоит».

      Точность переданного Гоголем мнения Пушкина о "плодах новейшего просвещения" в Соединенных Штатах подтверждает сам поэт в статье "Джон Теннер":
     "С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее
      жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное,
      бескорыстное, все возвышающее душу человеческую - подавлено неумолимым
      эгоизмом и страстию к довольству <...>" (XII, 104).

     "Государство без полномощного монарха, - цитирует далее Гоголь слова
     Пушкина, - то же, что оркестр без капельмейстера: как ни хороши будь все
     музыканты, но, если нет среди них одного такого, который бы движеньем
     палочки всему подавал знак, никуды не пойдет концерт.
      А кажется он сам ничего не делает, не играет ни на каком инструменте,
     только слегка помахивает палочкой да поглядывает на всех, и уже один
     взгляд его достаточен на то, чтобы умягчить, в том и другом месте,
     какой-нибудь шершавый звук <...>
      При нем и мастерская скрыпка не смеет слишком разгуляться на счет
     других; блюдет он общий строй, всего оживитель, верховодец верховного
     согласья!"

И Гоголь восклицает:

      "Как метко выражался Пушкин! Как понимал он значенье великих истин!".

      Ясно, что в приведенных суждениях Пушкин выступает адептом просвещенного абсолютизма, будучи убежден в "спасительной пользе самодержавия" (XII, 306).

      Причем безусловной приверженностью поэта идее самодержавия объясняется и его стремление придать образу самодержца сакральный характер.

      Избавившись от своего ярко выраженного юношеского политического романтизма, впрочем, как полагают пушкинисты, никогда не поднимавшегося до воспевания радикальных республиканских идей, он убежденно считает, что
     "народ не должен привыкать к царскому лицу, как обыкновенному явлению
      <.. .> царю не должно сближаться лично с народом.
      Чернь перестает скоро бояться таинственной власти, и начинает
      тщеславиться своими отношениями с государем.
        Скоро в своих мятежах он, - (народ., -) будет требовать появления
      его, как необходимого обряда.
        Доныне государь, обладающий даром слова, говорил один: но может
      найтиться в толпе голос для возражения.
        Таковые разговоры неприличны, а прения площадные превращаются тотчас
      в рев и вой голодного зверя" (XII, 199).
   
       Заметим, что это написано Пушкиным сразу же после подавления "холерных бунтов" в военных поселениях Новгородской губернии и личного участия в том Николая I, когда им были приняты "депутаты мятежников" для выслушивания их претензий.

       Приведенный пример "обожествления" образа царя в глазах "черни" отнюдь не единственный.

       22 декабря 1834 г. Пушкин записывает в дневнике содержание доверительного и "долгого разговора" с великим князем Михаилом Павловичем, который был весьма откровенен с поэтом:

      "Вообрази, какую глупость напечатали в Сев<ерной> Пч<еле>: дело идет о
      пребывании г<осуда>ря в Москве.
       Пч<ела> говорит: «Г<осударь> и<мператор>, обошед соборы, возвратился
      во дворец и с высоты Красного крыльца низко (низко!) поклонился
      народу».
      Этого не довольно: журналист дурак продолжает: «Как восхитительно было
      видеть вел<икого> г<осуда>ря, преклоняющего священную главу перед
      гражданами московскими!» - Не забудь, что это читают лавочники".

      Пушкин, солидарный с ним во взгляде на характер отношений царя и народа, отнюдь не в угоду мнению великого князя, - (дневниковая запись!), - заключает: "В<еликий> кн<язь> прав, а журналист конечно глуп" (XII, 334).

          В политических суждениях поэта ощущается явное влияние Карамзина,
"духом, направлением, принципами" которого, по определению В.Г. Белинского, он навсегда "проникнулся".

          Отнюдь не случайно "История Государства Российского" вызвала нескрываемое восхищение Пушкина: это "есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека" (XII, 305: XI, 57).

          На этом можно было бы поставить точку, если бы не одно "но".

          5 июля 1836 г. поэт завершает уже цитировавшееся стихотворение "Из Пиндемонти" (III, 420), в котором, по оценке пушкинистов, "сформулировано идеальное поэтическое и человеческое кредо Пушкина, выстраданное всею жизнью". -
          В нем, как справедливо отмечается в литературе, он "провозглашает свободу и ценность человеческой жизни, высшие права человека и поэта по сравнению с ценностью "мирской власти" и исходящих от нее прав". Короче - свобода есть символ независимости:


          "Иная, лучшая потребна мне свобода:
           Зависеть от властей, зависеть от народа -
           Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому
           Отчета не давать, себе лишь самому
           Служить и угождать; для власти, для ливреи
           Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
           По прихоти своей скитаться здесь и там, <.. .>
           Вот счастье! Вот права..."

           Примечательно, что Пушкин здесь не приемлет ни одну из известных ему форм государственного правления: "Зависеть от властей, зависеть от народа - Не все ли нам равно? Бог с ними" (важно заметить, что приведенные строки в первоначальном варианте звучали по-иному: "Зависеть от царя, зависеть от народа / Равно мне тягостно: Бог с ними";(III, 1031).      

           Поэт прежде всего ценит внутреннюю свободу человека, его независимость. Конкретное понимание слова "свобода" Пушкин дает в статье "Путешествие из Москвы в Петербург":

          "Мысль! Великое слово! Что же и составляет величие человека, как не
         мысль! Да будет же она свободна, как должен быть свободен человек: в
         пределах закона, при полном соблюдении условий, налагаемых
         обществом" (XI, 264).

           Но с обретением человеком свободы в России не все так просто. Осознавая себя "сеятелем свободы", Пушкин одновременно видит бесплодность своих усилий:

                "Свободы сеятель пустынный,
                Я вышел рано, до звезды; <...>
                Но потерял я только время,
                Благие мысли и труды...
                Паситесь мирные народы!
                Вас не разбудит чести клич.
                К чему стадам дары свободы?
                Их должно резать или стричь" (II, 269).
      
             На российской почве свобода - несбыточная мечта:


                "Судьба людей повсюду та же:
                Где благо, там уже на страже
                Иль просвещенье, иль тиран" (XI, 296).


             Если вспомнить, что еще в юношеские годы Пушкин превыше всего ставил независимость художника, его внутреннюю свободу, то в годы зрелости эта тема в его творчестве приобретает особую остроту.

             Многолетнее общение поэта с царями, лицемерными царедворцами, "жадною толпою стоящими у трона" (М.Ю. Лермонтов), лишало его необходимого душевного спокойствия и порой вынуждало приноравливаться к обстоятельствам.

             Именно поэтому стихотворение "Из Пиндемонти", - считает один из пушкинистов дооктябрьского периода, - это, прежде всего, горькое выражение собственного состояния поэта, обусловленного "той душевной и моральной «тошнотой», до которой довели Пушкина условия русской жизни вообще и его личные обстоятельства и отношения, - (ко двору, к Бенкендорфу, цензуре и т.д.), - в частности.

             Эта «тошнота» была, в свою очередь, элементом общего - психологического - «отщепенчества» Пушкина".

             Приведенному мнению вторит современный исследователь: "Этот многообразно зависимый человек - зависимый от семейных дрязг и денежных стеснений, от царя, двора, большого света <...> в тоскливой мечте хочет подняться и над властью, и над народом <...> над всякой зависимостью" [114].

             Надо, наверное, учитывать и то, что Пушкин, при написании строк "Не дорого ценю я громкие права", не мог не помнить о десятилетней годовщине трагедии 13 июля 1826 г., о пятерых казненных декабристах, которых он всех хорошо знал, а с кем-то и дружил.

             Один из крупнейших пушкинистов Н.В. Измайлов, характеризуя тогдашнее душевное состояние Пушкина, писал:

            "Не будет преувеличением сказать, что Пушкин в 1836 г. чувствовал
            себя в большем одиночестве, чем за десять лет до того, после
            разгрома декабристов <.. .> тогда, в 1826 г., он живо ощущал
            восторженное сочувствие общества, широкого круга читателей;
            теперь «общество» было враждебно, а сочувствие читателей он
            перестал ощущать и не мог вызвать его ни последними сборниками
            своих сочинений, ни «Пугачевым», ни «Современником»".

             Но и в 1820-х гг., когда Пушкин "ощущал восторженное сочувствие общества", едва ли он испытывал душевный комфорт.

             Так, когда в октябре 1827 г. впервые после ссылки поэт появился в Петербурге и стал вести, как сам признавался в письме к П.А. Осиновой, "довольно пустую" жизнь и "горел желанием так или иначе изменить ее" (XIV, 384), литератор и друг Е.А. Баратынского Н.В. Путята, часто видевшийся с поэтом в 1826-1827 гг., отмечает, что тот "порой бывал мрачен; в нем было заметно какое-то грустное беспокойство, какое-то неравенство духа; казалось, он чем-то томился, куда-то порывался. По многим признакам я мог убедиться, что покровительство и опека императора Николая Павловича тяготили его и душили".

          "Одно просвещение в состоянии удержать новые безумства...".

       В укор Пушкину и в доказательство его безусловного "верноподданничества" часто ставят написанную им записку "О народном воспитании", как бы забывая, что как российский подданный он не мог не выполнить "монаршее повеление". Бенкендорф 30 сентября 1826 г. пишет Пушкину:

       "Е.И.В. благоугодно, чтобы вы занялись предметом о воспитании
      юношества.
         Вы можете употребить весь досуг, вам предоставляется совершенная и
      полная свобода, когда и как представить ваши мысли и соображения".

При этом шеф жандармов не упускает случая уколоть поэта:

       "Предмет сей должен представить вам тем обширнейший круг, что на опыте
       видели совершенно все пагубные последствия ложной системы воспитания"
       (XIII, 298).

       Вряд ли ядовитый по своей сути намек на поэта и его друзей был включен в текст письма без ведома императора, устроившего ему таким образом своеобразный экзамен на благонадежность.

       Пушкин поначалу был озадачен:

       "Я был в затруднении, когда Николай спросил мое мнение о сем
        предмете".

       Потому лишь 15 ноября, после повторного напоминания Бенкендорфа, он завершает работу.

       Записка представлена царю, и оказалось, что она не во всем отвечает вкусам державного заказчика. А этого следовало ожидать, ибо Пушкин знал, что делал.

       По свидетельству А. Вульфа, поэт говорил: "Мне бы легко было написать то, чего хотели, но не надобно же пропускать такого случая, чтоб сделать добро" [117].

       Прежде всего отметим, что содержание записки намного шире определенного царем - речь идет не о воспитании одного юношества, а о "народном воспитании" в целом.

       Тем самым Пушкин проявил здесь в большей мере, чем царь, государственный подход.

       Результат не замедлил сказаться: после ознакомления с запиской Николай оставил на полях рукописи 28 вопросительных знаков, в том числе четыре двойных, три тройных, а одно место пометил знаком "!?". (Правда, надо сказать, что в ряде случаев Николай I верно подметил вызванные поспешностью неточности формулировок).

       Н.Я. Эйдельман, детально вникнув в заочный "диалог" царя с Пушкиным, пришел к выводу, что пушкинские строки не устраивали монарха в первую очередь своим "подтекстом, общим духом, ясным ощущением, что собеседник - «не свой»" [119].

       Николай I по своей внутренней сути не мог принять основную мысль записки, заключавшуюся в том, что "одно просвещение в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия".

       Причем, по Пушкину, просвещение благотворно сказывается не только на умах, но и на нравах людей.

       Именно с развитием просвещения повышается и нравственный уровень всего общества.

       Эта центральная идея автора записки и вызвала наибольшее неудовольствие царя.

       Непосредственная оценка императором записки содержится в письме Бенкендорфа Пушкину от 23 декабря 1826 г.:

       "Г.и. с удовольствием изволил читать рассуждения Ваши о народном
       воспитании", но "при сем заметить изволил, что принятое Вами правило,
       будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием
       совершенству, есть правило опасное для общего спокойствия, завлекшее
       Вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых
       людей".


       Но если не просвещение, то что же тогда? Неколебимой уверенности царя можно только позавидовать:
      "Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно
      просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному.
       На сих-то началах должно быть основано благонамеренное воспитание"
     (XIII, 314-315).

        Заметим, что в записке нет ни самого слова "гений", ни того контекста, который давал бы повод для его употребления, и потому полной загадкой является причина его появления.   

        В том, что основа прогресса не просвещение, а "прилежное служение", Николай I был убежден бесповоротно:

        "Ученье и ученость я уважаю и ставлю высоко; но еще выше я ставлю
        нравственность.
         Без нее ученье не только бесполезно, но даже, может быть, и вредно,
        а основа нравственности - святая вера <...> Вот мой взгляд на
        просвещение".

        Поэтому естественно, что в январе 1850 г., когда царь назначал министром народного просвещения одиозного в глазах общества князя П.А. Ширинского-Шихматова, он напутствовал его словами:

        "Закон Божий есть единственное твердое основание всякому полезному
        учению".

        Здесь стоит упомянуть о цензурном уставе 1826 г., вступившем в действие после восстания декабристов и направленном, как и множество других запретов, против какого-либо порицания монархической власти.

        Будущий министр С.С. Уваров, тогда еще только сенатор, неудобство устава видел в том, что "мы неминуемо лишиться должны чтения древних историков, ибо пункт 180 запрещает всякое историческое сочинение, в коем обнаруживается неблагоприятное расположение к монархическому правлению из чего следует, что Фукидид, Ксенофонт, Тацит и большая часть древних греческих и римских историков останется навсегда под печатью цензуры".

        В приведенном Уваровым перечне имен нет знаменитых ораторов и политических деятелей республиканцев, ибо даже само упоминание о них заведомо неприемлемо для власти.

        Между тем в записке Пушкина четко проводится мысль о необходимости точного следования историческим фактам в изложении истории древних республик и республиканских идей:
        "Можно будет с хладнокровием показать разницу духа народов, источника
        нужд и требований государственных; не хитрить, не искажать
        республиканских рассуждений, не позорить убийства Кесаря,
        превознесенного 2000 лет, но представить Брута защитником и мстителем
        коренных постановлений отечества, а Кесаря честолюбивым возмутителем.
          Вообще не должно, чтоб республиканские идеи изумили воспитанников
        при вступлении в свет и имели для них прелесть новизны" (XI, 46-47).

        Невозможность принятия заказчиком-царем этих соображений, высказанных в прямой связи с еще не отшумевшими событиями декабря 1825 г., для Пушкина вполне очевидна.

        Но он знал, на что шел, как думается, сознательно прикрываясь обещанной Бенкендорфом полной свободой в том, "как представить мысли и соображения".   

        Не случайно, видимо, записка была охарактеризована последним достаточно осторожно как "заметки человека, возвращающегося к здравому смыслу" [122].

        Действительно, многие положения записки не могли не удовлетворить Николая, что и дало основание исследователям говорить о ее едва ли не сугубо верноподданническом содержании.

        На самом же деле, если исходить из ее в целом критического духа, это было не так. -

        Например, никак не вяжутся с официальным пониманием безусловной преданности власти резко обличительные слова записки, что "в России все продажно" (XI, 45).

        Допустим, что это хорошо известный императору прискорбный факт, но должно ли ему об этом слышать из уст не наделенного никакими ревизорскими полномочиями своего подданного?

        Наверняка не могли понравиться царю суждения Пушкина о том, что просвещение должно быть научным и глубоким, и особенно приводимый им в этой связи пример заочно приговоренного к смертной казни по делу декабристов Н.И. Тургенева:

        "...Воспитывавшийся в Геттинг<енском> унив<ерситете>, несмотря на
        свой политический фанатизм, отличался посреди буйных своих сообщников
        нравственностию и умеренностию - следствием просвещения истинного и
        положительных познаний" (там же).

        Если исходить из отзыва самодержца, то экзамен на проверку благонадежности поэтом в целом как будто выдержан, но веры ему по-прежнему нет.

        Неслучайно, например, когда в 1828 г., с началом войны с Турцией, Вяземский и Пушкин, то ли из патриотических побуждений, то ли из желания сменить обстановку обратились с просьбой определить их в действующую армию, тут же получили отказ.

        Причина выясняется из письма к Бенкендорфу великого князя Константина, к советам которого в затруднительных случаях прибегал и сам Николай I:

        "Поверьте мне, любезный генерал, что, в виду прежнего их поведения,
        как бы они ни старались выказать теперь свою преданность службе е.в.,
        они не принадлежат к числу тех, на кого можно бы было в чем-либо
        положиться".

        Это и являлось главным в отношении верховной власти, прежде всего императора Николая I, к Пушкину - ему не верили, ему не доверяли, он был и оставался чужим.

        Сам же поэт, освобожденный из ссылки Николаем I в 1826 г., когда он практически потерял на это надежду, из чувства благодарности старался в пределах возможного сохранять лояльность к нему, не желая давать ни малейшего повода к обвинению его в нарушении дворянской чести и данного им царю слова "сделаться другим". Тем более что Николай I не упускал случая напоминать, что он "не сомневается в том, что данное русским дворянином государю своему честное слово вести себя благородно и пристойно, будет в полном смысле сдержано" (XIII, 329).

        Не мною замечено, что гению, в отличие от обыкновенного человека, трудно, вернее, невозможно не быть самим собой.

        В результате все попытки Пушкина, связанного обещанием царю перемениться, оказались бесплодными.

        Это было выше его сил.
        Отсюда все муки последних лет жизни поэта.
        Он, как писал Ф.М. Достоевский, "был всегда цельным, целокупным, так сказать, организмом, носившим в себе все свои задатки разом, внутри себя, не воспринимая их извне" [124].

        Войдя 8 сентября 1826 г. в кабинет царя в Чудовом дворце, хотя и ссыльным, но внутренне свободным человеком, пишет Н.О. Лернер, Пушкин вышел оттуда "свободным поднадзорным"  самого царя, сказавшего поэту, что он сам, царь, отныне становится цензором поэта.

        В таком положении он и оставался последние 10 лет жизни! Тем не менее царь и его ближайшее окружение, инстинктивно не воспринимавшие Пушкина как "своего", так и не смогли сделать его придворным пиитом.

       "Традиционное для российской бюрократии неуважение к таланту" губительно сказалось на судьбе Пушкина, и талантом , и жизнью гения просто-напросто "пренебрегли" .

       Да и мог ли самовлюбленный и жесткий властитель, человек с ограниченным кругозором, каким был Николай I, оценить величие пушкинского дара!

      "...Я солдат, - не без любования собой заявлял он. - Это дело по мне. Другое же дело, которое возложено на меня Провидением - я исполняю его потому, что должен исполнять и потому, что нет никого, кто бы меня от него избавил. Но это дело не по мне".

      Слова эти были произнесены почти на исходе царствования, летом 1852 года.

      Но и в самом начале своего правления Николай признавался, что к трону "никогда не готовился и, напротив, всегда со страхом взирал, глядя на тягость бремени, лежавшего на благодетеле моем" (императоре Александре I).   

      В отличие от своих великих предшественников, Петра I и Екатерины II, Николай I оказался феноменально "необучаем".

      Академик Е.В. Тарле, возможно несколько резко характеризуя этого императора, писал, что его отличала "глубокая, поистине непроходимая, всесторонняя, если можно так выразиться, невежественность".

      Подтверждение тому - авторитетное свидетельство В.А. Жуковского (приближенного к двору с 1814 г.) о вел. кн. Николае Павловиче:
"Никогда не видел книги в [его] руках; единственное занятие - фрунт и солдаты".

      Много позже министр Николая I П.Д. Киселев отмечал, что при рассмотрении какого-либо конкретного вопроса на государственном уровне император часто вынужден был говорить: "Я этого не знаю, да и откуда мне знать с моим убогим образованием? <.. .> С тех пор как я нахожусь на нынешнем посту <...> я очень мало читаю". Но тут же подчеркивал, что, по его мнению, "беседы с умными и знающими людьми", а не чтение книг - "самое лучшее и необходимое просвещение".

      Между Пушкиным и самодержцем была огромная дистанция в уровне образованности, духовного развития, миропонимания в целом.

      В силу этого они не могли друг друга понять и, как показала жизнь, не понимали.

      Николай I, с его показным благородством, всячески демонстрировал свою приязнь к Пушкину. В действительности же, контролируя каждый его шаг, всегда и во всем подавлял его творческую личность.

      Недостаточно подготовленный к государственному правлению, он ничтоже сумняшеся пытался вершить буквально все дела великой империи.

      Столь же самонадеянно поучал он и гениального Пушкина, "по-отечески" наставляя его на путь истинный".

      Царская задача облегчалась жизненным поведением поэта, который в своих поступках, по словам А.П. Керн, "всегда был добр и великодушен" и в то же время импульсивен.

     "Мой нрав - неровный, ревнивый, обидчивый, раздражительный и, вместе с тем, слабый", - сетовал он в письме В.П. Зубкову, к свояченице которого неудачно сватался в 1826 г. (ХIII, 562).

     Перед Николаем I Пушкин испытывал какую-то робость, что, впрочем, вполне объяснимо, поскольку он, как было показано выше, наделял личность царя элементами сакральности.

     А.О. Смирнова-Россет с оттенком недоумения пишет о том, что Пушкин, в 1829 г. часто бывавший в доме Карамзиных, "всегда смущался, когда к ним приходил император" на чашку чая.

     Однажды, гуляя по Царскому селу, Пушкин встретил Николая Павловича, который, подозвав поэта, "потолковал с ним о том, о сем очень ласково". И Пушкина, по его собственному признанию, охватил верноподданнический трепет. Удрученный этим, он признался Россет: "Черт возьми, почувствовал подлость во всех жилах" [134].

     В.В. Вересаев утверждает, что "самый великий человек - все-таки человек с плотью и кровью, со всеми его человеческими слабостями и пороками", что "нельзя класть резкую, принципиальную качественно-разграничительную черту между «великим» человеком и обыкновенным".

     При этом он, конечно же, не отрицает того, что "одаренность в одной области накладывает своеобразный, необычайный отпечаток и на некоторые другие области душевной жизни человека. Но совершенно неверно, будто весь строй души великого человека во всех его проявлениях носит какой-то величественный, несвойственный другим людям отпечаток".

     Очень хорошо знавшая поэта А.П. Керн в связи с этим отмечала: "Пушкин... несмотря на всю гениальность <.. .> не всегда был благоразумен".

     Наконец, нельзя не сказать и о другой стороне жизненной трагедии Пушкина, о которой уже после смерти поэта писал один из ближайших его друзей П.А. Вяземский:

    "Пушкин был не понят при жизни не только равнодушными к нему людьми, но и его друзьями. Признаюсь и прошу в том прощения у его памяти, я не считал его до такой степени способным ко всему.
     Сколько было в этой исстрадавшейся душе великодушия, силы, глубокого, скрытого самоотвержения!".

     Нравственная деликатность и скромность Пушкина были таковы, что даже Е.А. Баратынский, длительное время бывший с Пушкиным накоротке, тоже только после его смерти в результате ознакомления с рукописным наследием поэта сумел оценить масштаб его величия.

     В письме к одному из приятелей он с нескрываемым удивлением писал:
     "Можешь ты себе представить, что меня больше всего изумляет во всех этих
     поэмах? - Обилие мыслей! Пушкин - мыслитель!".

     И если это стало откровением для друзей поэта, то что уж говорить о самодержце, озабоченном навязчивым стремлением подавить источник вольномыслия Пушкина путем всякого рода ограничений и запретов, с одной стороны, и "приручения" его - с другой.

     Императору не дано было понять глубокий философский смысл пушкинских строк из стихотворения "Друзьям":

                "Беда стране, где раб и льстец
                Одни приближены к престолу.
                А небом избранный певец
                Молчит, потупя очи долу".


                13 января 2021-го года.

         8. ТРЕЗВАЯ ОЦЕНКА
            ОБЪЕКТИВНОГО РЕАЛА.               
(И Пушкину, ни что человеческое не было чуждо).            



              "Приятно дерзкой эпиграммой
               Взбесить оплошного врага;
               Приятно зреть, как он, упрямо
               Склонив бодливые рога,
               Невольно в зеркало глядится
               И узнавать себя стыдится;
               
               Приятней, если он, друзья,
               Завоет сдуру: это я!
               Ещё приятнее в молчанье
               Ему готовить честный гроб
               И тихо целить в бледный лоб
               На благородном расстоянье;
               Но отослать его к отцам
               Едва ль приятно будет вам".


                А.С.ПУШКИН,
                Лирическое отступление
                в XXXIII строфе 6-ой главы
                «Евгения Онегина».



От смертных простых
До Маркса, -
Как от Земли
До Марса.
Но и он сказал
Однажды:
"Ничто человеческое
 Мне
 Не чуждо!".

Поэтому нет причин
Удивляться тому,
Что Пушкин
В глазах потомков
Почти до нуля
Принизил
Заслуги
Перед Россией
И безосновательно
Оскорбил
ЧЕТЫРЬМЯ,
ОСТАВЛЕННЫМИ
Нам, потомкам,
Уничижительными
Эпиграммами*
Достойного уважения
И памяти доброй
В России** -
Светлейшего Князя,
Генерал-Фельдмаршала,
Героя Войны Отечественной,
Бывшего в течение
ТРИДЦАТИ лет
Губернтором Новороссии,
Памятники которому, -
На деньги
ПОДПИСКОЙ СОБРАННЫЕ, -
Поставили ГОРОЖАНЕ
Одессы, Тбилисси
И Ейска.

Эпиграммы
Поэтичемского гения -
Отраженье
Сиеминутного настроения -,
Личной обиды
И личной его антипатии.
А доброе имя
Светлейшего*** Князя
Михаила Воронцова -
Это доброе имя
Человека,
Принесшего
Служением
КОНКРЕТНУЮ пользу
Отечеству своему -
России.

------------------------------------------------------
* - См. в Ниженриведенном Приложении ив Собраниях сочинений Ф.С. ПУШКИНА.-

** - См. в Анналах Истории Государства Российского и, - хотя бы, -
     в Википедии.

*** - Титул "Светлейший" был добавлен к титулу - М.С.ВОРОНЦОВА "Князь" -
     за его личные боевые и административны заслуги в бытность Полномочным
     Управителем Управителем Северного Кавказа.

Приложение :

                ЧЕТЫРЕ ЭПИГРАММЫ А.С. ПУШКИНА
                НА УЧАСТНИКА ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ 1812-го ГОДА
                И МНОГОЛЕТНЕГО  ГУБЕРНАТОРА НОВОРОССИИ
                СВЕТЛЕЙШЕГО КНЯЗЯ,ГЕНЕРАЛ-ФЕЛЬДМАРШАЛА
                И КАВАЛЕРА 26-ти БОЕВЫХ ОРДЕНОВ
                Михаила Семёновича ВОРОНЦОВА.



 
   1. <НА ВОРОНЦОВА.>.

Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-подлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец.
Примечания

  ПОЛУ-МИЛОРД, ПОЛУ-КУПЕЦ. В таком виде эта эпиграмма на М. С. Воронцова (1782-1856) распространялась в списках. В письме Вяземскому (октябрь 1824) Пушкин сообщил ее в другой редакции:

Полугерой, полуневежда,
К тому ж еще полуподлец!..
Но тут, однако ж, есть надежда,
Что полный будет наконец.
Полу-милорд: Воронцов воспитывался в Англии.

 Полу-купец: на юге Воронцов, как генерал-губернатор, покровительствовал торговле и сам занимался коммерческими сделками.

 Эпиграмма на новороссийского генерал-губернатора гр. Михаила Семёновича Воронцова (1782—1856), в канцелярии которого Пушкин служил в 1823—1824 гг. Взаимоотношения их были враждебными и кончились высылкой Пушкина из Одессы в Михайловское.

Источник: http://pushkin-lit.ru/pushkin/stihi/stih-384.htm

   
    2. <НА ВОРОНЦОВА.>

Певец-Давид был ростом мал,
Но повалил же Голиафа,
Кот<орый><?> был<?> и генерал<?>,
И, положусь<?>, не про<ще><?> гр<афа>.
 
   1824 г.


   
    3. ЭПИГРАММА   НА ВОРОНЦОВА.

  Автор Александр Сергеевич Пушкин (1799—1837) Приятелям ;
См. Стихотворения 1825. • Датируется: начальные стихи предположительно концом мая 1824 г.; дальнейшая отделка и беловой текст — январем (не позднее 25) 1825 г. Опубликованы последние два стиха — Е. И. Якушкиным в статье «По поводу последнего издания сочинений А. С. Пушкина» — «Библиографические Записки» 1858, № 11, стб. 342; полностью (по копии с того же белового автографа) Гербелем в берлинском сборнике «Стихотворения Пушкина» 1861 г., стр. 21. Эпиграмма на Воронцова, пользовавшегося репутацией «либерала». Эпиграмма распространялась в списках.
                (Википроекты: Wikidata-logo.svg ).

Сказали раз царю, что наконец
Мятежный вождь, Риэго, был удавлен.
„Я очень рад, сказал усердный льстец:
От одного мерзавца мир избавлен“.
Все смолкнули, все потупили взор,
Всех рассмешил проворный приговор.
Риэго был пред Фердинандом грешен,
Согласен я. Но он за то повешен.
Пристойно ли, скажите, сгоряча
Ругаться нам над жертвой палача?
Сам государь такого доброхотства
Не захотел улыбкой наградить:
Льстецы, льстецы! старайтесь сохранить
И в подлости осанку благородства.

<1825>

  Пушкин имеет в виду эпизод на обеде, данном в Тульчине 1 октября 1823 г, после смотра войск Александром I. Александр получил письмо Шатобриана (министра иностранных дел Франции) об аресте Риего и сообщил об этом на обеде. Воронцов прокомментировал: «Какое счастливое известие, ваше величество». Присутствовавший на обеде Басаргин (декабрист) прибавляет: «Эта выходка так была неуместна, что ответом этим он много потерял тогда в общем мнении. И в самом деле, зная, какая участь ожидала бедного Риего, жестоко было радоваться этому известию». Риего был казнен 26 октября (7 ноября) в Мадриде. «Царь» — Александр I; «Риэго» — вождь испанской революции 1820—1823 гг., казненный 26 октября (7 ноября) 1823 г.; «Фердинанд VII» (1784—1833) — испанский король. Заключительные стихи эпиграммы вошли в поговорку (но не по тексту автографа, а по тексту первой посмертной публикации — «И в самой подлости оттенок благородства»). См. также комментарии Благого и др. Томашевского и Цявловской.  (https://ru.wikisource.org/wiki/()

   
   4. <НА ВОРОНЦОВА.>

Не знаю где, но не у нас,
Достопочтенный лорд Мидас,
С душой посредственной и низкой, –
Чтоб не упасть дорогой склизкой,
Ползком прополз в известный чин
И стал известный господин.
Ещё два слова об Мидасе:
Он не хранил в своём запасе
Глубоких замыслов и дум;
Имел он не блестящий ум,
Душой не слишком был отважен;
Зато был сух, учтив и важен.
Льстецы героя моего,
Не зная, как хвалить его,
Провозгласить решились тонким…


  До какой степени доходила у Пушкина эта неприязнь видно из этой эпиграммы на Воронцова, написанной позднее (в 1825-1827 годах) без всякого внешнего повода, так как их разделяла своими расстояниями целая Россия.
 
  Эта эпиграмма, хотя и не закончена, полностью подписана Пушкиным. Ни по форме, ни по содержанию она не представляет никакой ценности; особенно нелепа фраза: «ползком прополз в известный чин» – в роде Молчалина. Воронцов проходил в «известный чин» всегда с высоко поднятой головой, и Пушкин это отлично знал.

  Все четыре эпиграммы явились плодами неукротимой злобы Пушкина против Воронцова.

  Но чем же эта злоба была вызвана?

  "Пушкин, оскорблённый аристократическим высокомерием Воронцова, стал его ругать в ресторанах и на купанье, а потом писать на него эпиграммы. Если уж называть вещи своими именами, то это были не эпиграммы, а пасквили, то есть злобные клеветнические выпады. Воронцову, конечно, незамедлительно доносили, как Пушкин поносит его имя. Тот своего возмущения Пушкину не высказывал, а окончательно отстранил его от себя и написал Нессельроде о желательности его удаления из Одессы. При этом, как видно из приведенных писем, Воронцов никак Пушкина не оговорил, не упомянув даже того, что он дискредитирует его в глазах общества как начальника края!".

                (Ю.А. Коробьин,"Пушкин и Воронцов"( 1962 г.),
                http://www.domarchive.ru/reading-room/korobin_art/4281

  "Как хорошо всем известно, Пушкин во время пребывания в Одессе крупно поссорился с начальником края М. С. Воронцовым. На
основании докладного письма Воронцова к гр. Нессельроде было
приказано «исключить его из списков чиновников Министерства
иностранных дел за дурное поведение». Александр I нашел необходимым «удалить его в имение родителей, в Псковскую губернию, под
надзор местного начальства».

  Это был страшный удар, фактически ломавший всю жизнь поэта. -
  Из свободного человека он превращался в ссыльного, опального отщепенца".
 
                (М. Г. Альтшуллер, "Еще раз о ссоре Пушкина с Воронцовым",
                http://lib.pushkinskijdom.ru/LinkClick.aspx?fileticket=B-
                ZHGYlWEgg&tabid=10358  )

СЛОВО ТОГДАШНЕМУ 24-ЛЕТНЕМУ Александру ПУШКИНУ:

1. 25 августа 1823 года Пушкин пишет из Одессы брату своему Льву: «Здоровье моё давно требовало морских ванн; я насилу уломал Инзова, чтобы он отпустил меня в Одессу, – я оставил мою Молдавию и явился в Европу.

   Между тем приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково, объясняет мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе…».


2. Не удивительно, что несколько месяцев спустя, Пушкин стал чувствовать себя у Воронцова неуютно. Ведь «бес арабский», как звали его друзья, был строптив и непокорен. И не случайно тот же Тургенев боялся, что в Одессе поэт не «остепенится», а «захлебнётся».

   Пушкин писал А.И.Тургеневу: « Он (Воронцов) видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое»…

   Поэт не стал писать стишки на графские маскарады и личную гордость ясно высказал губернатору.

  В письме к А.А.Бестужеву в 1825 году он вспоминал о старинном дворянском роде Пушкиных так:

  «Наши таланты благородны, независимы. С Державиным умолк голос лести. У нас писатели взяты из высшего класса общества – аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием; мы не хотим быть покровительствуемы равными. Вот чего подлец Воронцов не понимает. Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одой, а тот является с требованием уважения как шестисотлетний дворянин – дьявольская разница»


СЛОВО ДРУЗЬЯМ А.С.ПУШКИНА  (Ю.А. Коробьин,"Пушкин и Воронцов"( 1962 г.),
http://www.domarchive.ru/reading-room/korobin_art/4281  :
 
!. К 1824 году как не развился ещё пушкинский поэтический гений, так и не отстоялся ещё его характер. Друзья Пушкина А.И. Тургенев и П.А. Вяземский советовали ему угомониться и перестать выкидывать свои лицейские штучки и остроумно называли его «бес арабский». Декабрист Басаргин, встречавший Пушкина в Одессе, пишет о нём в своих воспоминаниях: «…как человек он мне не понравился: какое-то бреттёрство, suffisance (самонадеянность) и желание уколоть, осмеять других».

2. 13 июня 1824 года.

    В.Ф.Вяземская пишет из Одессы мужу в Москву:
 
   «Ничего хорошего не могу сказать тебе о племяннике Василия Львовича. Это совершенно сумасшедшая голова, с которой никто не может совладать. Он натворил новых проказ, из-за которых  подал в отставку.
   Вся вина – с его стороны. Мне известно из хорошего источника, что отставки он не получит.

   Я сделаю всё, что могу, чтобы успокоить его: браню его от твоего имени, уверяю его, что, разумеется, ты первым признал бы его виноватым, так как только ветреник мог так набедокурить. -

   Он захотел выставить в смешном виде важную для него особу – и сделал это; это стало известно, и, как и следовало ожидать, на него больше не могли смотреть благосклонно.

   Он меня очень огорчает; никогда мне не приходилось встречать столько легкомыслия и способности к злословию, как в нём, но, вместе с тем, я думаю, что у него доброе сердце и много мизантропии; не то, чтобы он избегал общества, но он боится людей, это, может быть, последствие несчастий и вина его родителей, которые его таким сделали».

   Это пишет жена друга Пушкина и сама его ближайшая приятельница, сохранившая с ним дружбу навсегда.


3.1 июля 1824 года.

  А.И.Тургенев пишет из Петербурга в Москву Вяземскому.

  «Граф Воронцов прислал представление об увольнении Пушкина. Желая во что бы то ни стало оставить его при нём, я съездил к Нессельроде, но узнал от него, что это уже невозможно, что уже несколько раз, и давно, граф Воронцов представлял о нём, и поделом, что надобно искать другого мецената-начальника.
 
   Долго я вчера толковал о нём с Севериным, и мысль наша остановилась на Паулуччи (генерал-губернатор Прибалтийских и Псковской губерний), тем более что Пушкин – псковский помещик.

   Виноват один Пушкин. Графиня его отличала, отличает, как заслуживает талант его, но он рвётся в беду свою.

   Больно и досадно! Куда с ним деваться?» .

4.Ф.Ф.Вигель:

   Ещё до Пушкина у ног Воронцовой занял место другой её поклонник – Александр Николаевич Раевский, он же ближайший друг Пушкина. А.Н.Раевский во время Отечественной войны был адъютантом графа М.С.Воронцова и тесно с ним сблизился в годы оккупации Франции, когда М.С.ВОРОНЦОВ командовал там Оккупационным корпусом.

   Мать Е.К.Воронцовой, графиня Браницкая, приходилась Раевскому двоюродной бабкой и очень его любила. Раевский подолгу проживал в имении графини Браницкой – Александрии. Влюблённость Раевского в Е.К.Воронцову ни для кого не была секретом; знал о ней и сам Воронцов, но, видимо, смотрел на эту любовь сквозь пальцы, не сомневаясь в верности своей жены.

  По словам Ф.Ф.Вигеля, Раевский разыграл по отношению к Пушкину роль Яго. Заметив влюблённость Пушкина в графиню, Раевский ловко выставлял эту влюблённость напоказ, особенно перед графом, а сам, оставаясь в тени, добивался любви графини.


СЛОВО АВТОРУ Ю.А. Коробьину, АВТОРУ СТАТЬИ "Пушкин и Воронцов"( 1962 г.):
 


РЕЗЮМЕ:

  Все биографы Пушкина отмечают великую пользу для Пушкина его переезда в Михайловское,- (в Псковской губернии): только здесь, в тишине, вдали от суетной ресторанной жизни, углубился и расцвёл его талант, только здесь приобрёл он духовную независимость и свободу и только здесь он нашёл самого себя.

  А И.П.Липранди смотрит на удаление Пушкина из Одессы как на событие самое счастливое в его жизни, ибо вслед за его выездом в Одессе поселился князь С.Г.Волконский, женившийся на М.Н.Раевской; приехали оба графа Булгари, Поджио и другие; из Петербурга приехал штабс-капитан Корнилович, делегат Северного общества; из армии явились генерал Юшневский и полковник Пестель, Абрамов, Бурцов и др.

  Все они посещали князя Волконского (как это видно из донесения следственной комиссии), и Пушкин, конечно, вращался бы в этом обществе и, в конце концов, оказался бы не в Михайловском, а «во глубине сибирских руд».

  Эпиграфом к этому исследованию я поставил старую латинскую поговорку: Amicus Plato, sed magis amica – veritas (Платон мне друг, но истина - дороже".

  Пушкин для всех нас – русских и сопричастных русской культуре – не только amicus (друг), но amor – настоящая, глубокая, всенародная любовь, наша гордость, наша радость.

  Кто-то уже давно хорошо сказал: «Пушкин входит в нашу жизнь в самом начале её и уже не покидает нас до конца; но если Пушкин приходит к нам с детства, то мы приходим к нему лишь с годами». И мы любим Пушкина так, как и полагается любить по-настоящему, со всеми его недостатками, которые мы не только ему прощаем, но подчас ими любуемся и иногда над ними подсмеиваемся.

  Наша любовь останется с нами навсегда. Но, наряду с нею, должна быть восстановлена veritas (истина). А на высказанную Пушкиным надежду на то, что

 «… сохранённая судьбой,
  Быть может, в Лете не потонет
  Строфа, слагаемая мной»,

 Мы утвердительно ответим ему его онегинской строфой:

 Нет, Пушкин, нет, не потонула
 Твоя строфа в пучине лет,
 Средь фельетонного разгула
 Царишь ты в вечности – поэт.
 Как волны моря жмутся к скалам
 И набегают вал за валом,
 Так многошумные века,
 Отбросив мусор языка,
 К твоим строфам льнут с умиленьем,
 С них мёд поэзии берут,
 Их повторяют и поют
 И открывают с удивленьем
 В них новый ритм, игру и блеск,
 И многогранных мыслей всплеск!".

                20 декабря 2018-го года.


                19 января 2021-го года.