Маленькие рассказы из прошлой жизни. Рассказ2 Ч2

На вокзал мы пришли в 8 или 9 вечера. И вот мы уже в поезде, на этот раз в плацкартном вагоне. Мне он понравился больше, чем купейный. Я тут же подружилась с какой-то девочкой, такой же, как я, и дорога с нашими разговорами пролетела на одном дыхании. К вечеру мы прибыли в Сумы. Дуся оставила меня с вещами и пошла искать попутку. В то время это было очень здорово: человек привез кого-то из своих на вокзал, и назад брал с собой попутчиков, чтобы ему было нескучно ехать. Нашла она какого-то, по моим меркам, очень старого человека. Сейчас-то я понимаю, что ему было чуть больше 50. Водрузили мы чемоданы на телегу и поехали. Его село находилось на полпути до того места, куда нам надо было. Около 12 ночи мы приехали в его дом. Хозяйка, очень красивая, дородная, в теле женщина накормила нас, напоила и спать положила. Еще и охала, как нам, горемычным, тяжело с дороги.
Утром рано, часов в пять, мы встали, поснидали (позавтракали), сели на автобус и доехали до места назначения.  Дусино село располагалось посередине между Ромнами и Сумами.  Изба стояла на самом краю села, имела большой двор с разной живностью, а посреди двора стоял огромный стог прямоугольной формы. В доме была одна общая комната и две поменьше, и сени, где была лестница на чердак. Посреди избы была огромная печь, которая обогревала сразу все комнаты. Жили в доме Дусин отец и три ее сестры: Маруся, Нина и Рая. Рая была года на 1,5-2 младше меня. Для меня это была совершенно новая жизнь, и мне все было любопытно. На второй день после приезда, в воскресенье, и мы все, кроме отца, отправились на ставок (пруд) купаться. У меня был модный по тем временам, (из ситцевой ткани, стянутой вдоль и поперек резинками) «сжатый купальник». Местные же купались в спидницах (нижняя под платьем рубашка). Мы зашли в воду, они косили на меня одним глазом, но ничего не говорили. И тут я почувствовала, как по мне ползет огромное количество каких-то насекомых. Я пулей выскочила из воды, все начали разом хохотать и сквозь их смех услышала: «Тю, та то ж блохи, гусячьи блохи. Они на людях не живут, все с тебя ссыпятся». Дальше я купалась без особого энтузиазма. На другой день  я решила погулять по селу, на дороге остановила комбайн и попросила: «Дяденька, я никогда не видела, как убирают хлеб, возьмите меня с собой». «А ты что, из города? И я из города, с завода на уборку бросили. Залазь!»  Я еле вскарабкалась, так эта подножка была высоко. Выехали мы в поле, все дребезжало, комбайн ходил ходуном. Зерно ссыпалось в бункер, а когда поворачивали, с подветренной стороны все изрубленные стебли пшеницы с пылью и трухой мгновенно забивали всё так, что дышать было нечем, да и куда ехали, не было видно. Я решила, когда вырасту, модернизирую комбайн, так работать невозможно. Стала рассказывать комбайнеру, как надо переделать кабину, чтобы ничего в нее не залетало. Он, не возражая, заливисто хохотал. Когда вернулась домой, Рая говорит: «А пойдем с девчонками рвать горох». Мы прошли через полосу пшеницы, разулись, посидели, поели, а когда нарвали полные подолы гороха, я спросила: «А чьё это поле?», и на ответ, что это колхозное, я удивилась: «А почему же мы чужое рвём без спросу?». Мне ответили: «Да это ж ничьё, это колхозное». И схватив мои тапочки, девчонки побежали. За то время, пока мы рвали горох, пшеницу скосили и осталась стерня, которая как иголки ежа торчала из земли. Они быстро перебежали, т.к.  были в тапочках, через эту небольшую полоску и стали на другой стороне смеяться и строить рожицы. Я на стерню - а шаг сделать не могу, колко. Остановилась и думаю: придумай, придумай, придумай! И придумала: надо не шагать, а скользить по стерне, как по льду. Перешла! 
    Я попросила Марусю и Нину взять меня с собой в правление, когда им раздают задания на работу. На работу они шли к шести утра. Я пришла с ними: маленькая, худенькая, незаметная. Председатель после 2-3 общих фраз стал раздавать задания. Называл фамилию, громко объявлял( орал ) о выполнении этим человеком вчерашнего задания и давал ему новое. Через каждые два слова он вставлял слова, которые я или не понимала вообще, или которые, по моему мнению, воспитанные люди никогда не должны произносить вслух. Дойдя до Маруси, он высыпал на нее гроздь этих слов и тогда я решилась. «Вы здесь самый главный, - пропищала я из угла, все затихли. –Так как же вы можете такие слова  говорить при женщинах?». Тишина была гробовая. Маруся с Ниной схватили меня за руки и быстро вытащили из помещения. «Ты понимаешь, что это председатель? Теперь он нас живьем съест. Быстро домой!» К счастью, председатель их не съел. Когда они вернулись домой, то сказали: «Галка-то воспитала председателя, он ругаться меньше стал». На другой день нас с Райкой отправили пасти телят. Разбудили полпятого утра, дали  в руки туески с провизией и отправили в путь. Телят было, наверное, штук 40-50, и гнать их надо было на какие-то дальние луга, целый день пасти, а вечером назад.
Вдоль дороги везде рос репейник, он был выше меня ростом и издалека был очень красив своими сиреневыми головками и напоминал каких-то пришельцев. Но когда мы пробирались сквозь него, то были все перецарапанные. А телята невозмутимо шли, обмахивая себя хвостами.
Луг шириной примерно 80-100 м располагался между двух полей толи с пшеницей, толи с рожью, урожай обещал быть очень хорошим, растения были высокие, колоски налитые. Мы дошли до места около семи. Солнышко уже поднялось, и было очаровательное чувство блаженства от предутренней прохлады, едва ощутимого ветерка и тепла проснувшегося солнца. Мы носились с Райкой вокруг стада, не давая телятам разбегаться, и когда уморились, решили позавтракать. Развязав туески принялись за трапезу. Телята мирно щипали траву и не думали разбегаться. Мы с Райкой прилегли и незаметно уснули.
Примерно через час я проснулась от ощущения какой-то ненормальной тишины, телята исчезли. Ни одного! Меня объял ужас. Мы вскочили на ноги и стали носиться по поляне, телят не было нигде. Райке уже было плохо. «Нас председатель убьет!» - сказала она. И тут я увидела за ее спиной, как над колосками где-то вдалеке выскакивают какие-то веревочки с кисточками на конце. «Рай, это что?» - я реально испугалась, а Райка обрадовалась: «Да это же хвосты от телят!». Да бегом по пшенице и давай их выгонять оттуда, я за ней. Выгнали их обратно на поляну.  «Вот умные телята, сразу нашли, где им много еды», - говорю я ей. «Ты что, дурочка? Они ж зерно потравят».  Только присели отдохнуть, едет председатель. «Ну что, девчатки, усе в порядке?». И мы в два голоса: «В порядке!» «Яки ж вы гарны пастухи. Дякую (Спасибо) вам.» И уехал. Часов в шесть вечера мы пригнали телят назад, сдали их, поели и пошли спать. А тут Райка и говорит: «Галю, душно так в избе, пойдем спать на сино». А посреди двора, как я уже говорила, стоял прямоугольный стог сена высотой около двух метров. Мы на него взобрались, легли, стали смотреть на луну и рассказывать всякие небылицы. Райка говорит: «Я так хочу, чтоб война была». Я опешила. «Как война? Ты понимаешь, что это страшно? Это же убивают людей, это же кто-то будет на нас нападать, нас завоевывать». «Тю, - сказала Рая, - та у нас у каждом дворе ружей дополна, у сех у погребах лежит. Даже пулеметы е». Я ее спрашиваю: «Откуда?» «Та с войны же, колы мы фрицев победили». Стало немного жутко: повеяло войной, страхом, ведь уже прошло более 15 лет, как война закончилась. Но тут нас зажрали комары, и стало совсем невмоготу лежать. Мы съехали со стога и начали бегать вокруг сена, играя в догонялки. Было уже очень поздно. Кроме лунного света ни одного огонька не было вокруг. Тихая украинская ночь, и только мы, повизгивая, носились вокруг сена, хватаясь за углы стога. Наконец выдохлись и пошли спать в избу.
Рано утром я проснулась от голоса Маруси. Во дворе стоял их отец. Я немного про него расскажу. Он был очень высокого роста и мастером высшего класса. Его звали на очень ответственную работу – ставить углы при строительстве хаты. Говоря сегодняшним языком, надо было четко выдержать все углы прямоугольника, точное расстояние между столбами и их вертикаль, от этого зависело, как долго будет стоять изба, не покосится ли крыша и не завалится ли дом. В этом селе практически все хаты были из кирпича, обмазанные глиной с соломой. Сегодня этим занимаются целые проектные институты, а он один ставил их в течение, как мне кажется, недели. К нему с поклоном приезжали люди из всех близлежащих сел и деревень. В последнее время он очень плохо стал слышать, и вот теперь, стоя посреди двора, разводил руками и говорил: «Чи собаки ночью сино драли, чи шо?» А Маруся ему в ответ: «Да то Райца с Халькой ночью вокруг сина бегали». А он опять: «Вот  я и думаю, откуда ти собаки взялись? Усе сино растрепали!». А мы с Райкой от хохота в избе умираем. Маруся в хату зашла: «Сидайте снидать. Мне на работу пора». И наливает нам молока холодного, чуть ли не со льдом. А я спрашиваю: «А где у вас холодильник?». Да электричества в избах не было, только на столбах по центральной улице горели лампочки. Она мне говорит: «Якой холодильник? То в погребе». Маруся ушла, а мне-то, городской, так любопытно: как может быть в погребе так холодно? Я к Райке с вопросами, а она: «Та у нас погреб дюже глубокий, там внизу снег на стенах». А Нина в тот день не работала, что-то по хозяйству делала. Я к Райке и пристала: «Покажи погреб!» Мы подошли к нему, крышка была открыта. Райка говорит: «Смотри. А хочешь, залазь». А лестница до края погреба не доставала примерно сантиметров на 50-60. Я попробовала, до лестницы ногой достать не могу. На краю погреба сижу, вниз смотрю, а там сплошная темень. Ну и говорю: «Принеси веревку. Я подержусь, и ногой лестницу достану». Райка прибежала, говорит: «Вот». Я, не отрывая глаз от погреба, хватаю рукой что-то металлическое и, пытаюсь достать лестницу ногой, срываюсь и лечу вниз. Это писать долго, а произошло это все за несколько секунд. Я лечу в темноту, сжатая от страха, попадаю на какую-то мягкую горку, скатываюсь с нее, встаю на ноги и, втыкаясь носом в холодную, сыроватую, мягкую стену, мгновенно оборачиваюсь. Напротив меня темный лаз, освещенный внутри неярким светом мерцающего огарочка свечи, и кто-то в полутьме очень огромный исступленно креститься и на последнем выдохе: «Свят, свят, свят!». Сознание медленно возвращается ко мне, и я вижу, что это Нина. Она полезла в погреб за картошкой, которая лежала в этом ответвлении от погреба, и, наклонившись головой в лаз, набирала ее. А надо сказать, что она была очень крупная и упитанная, и ее зад наполовину остался в колодце погреба. Именно на него я так удачно приземлилась. Она от касательного удара влетает в стену напротив, разворачивается, и, решив, что это нечистая сила, исступленно, с причитаниями, начала креститься. Оказалось, что Рая вместо веревки принесла кусок от собачьей цепи, сунула в одно звено указательный палец, а я, не посмотрев, схватилась за нее. Палец, естественно, вывернулся, цепь выскочила, и я стремительно полетела вниз, благополучно приземлившись на Нинин зад. Вечером эту историю пересказывали на все лады, а через два дня её знала вся деревня.
 Утром нам с Раей дали задание: взбить белки для безе. В кувшин влили белков 30, а может и побольше, насыпали туда нужное количество сахара,  дали нам алюминиевую ложку с длинной ручкой и сказали взбивать. И мы с Раей, горланя песни, по очереди стали взбивать, одна устанет - другая сменит, одна устанет - другая сменит. Примерно через час пришла Маруся, вытащила нашу ложку и охнула, так как  мы ее уже наполовину стерли: «Ну шо за дурни!», и пошла готовить в печи безе. Получилось две корзины с горкой. Все куда-то ушли, а мы с Райкой сели пить чай. Штуки по три мы съели, пришла Дуся, накрыла корзины полотенцами и стала нас ругать, что мы чуть ли не половину корзины съели. Райка сразу собралась и куда-то убежала. А мне от обиды так домой захотелось. Я потыкалась по углам и залезла по лестнице в сенях на чердак, благо он располагался на высоте не более 2,5 метров. Там, пострадав немножко, заснула. Уже смеркалось, когда я, услышав свое имя: «Галю, Галю, геть домой!», - подошла к чердачному окну и спрыгнула на землю. Мы, городские дети, часто лазили по новым стройкам и спрыгнуть со второго этажа тогда не представляло труда. Дуся  же была почти в обмороке. Оказывается, когда она поняла, что меня в избе нет,  кинулась меня искать, и не только она. Все бегали по селу, искали меня, а я спокойно спала на чердаке и проснулась только от звука своего имени, но это звали не меня, а корову, возвращавшуюся с выпаса. Ее тоже звали Галя. После моего прыжка все остолбенели, так как к этому времени уже полсела меня искало, и никто не догадывался, что я в избе, на чердаке.
    Хлебного магазина в этом селе не было, и  другой день мне дали задание съездить и купить его в другом селе, которое был примерно в 5-7 км. В тот магазин мы уже однажды ездили с Марией и Ниной на трех велосипедах, и они, решив, что я прекрасно запомнила дорогу, отправили меня одну. Надо сказать, что ездила я виртуозно, это было характерно для нашего поколения городских детей. Я вполне могла проехать полгорода, не держась за руль, как у нас говорили, ехать без руля. И это считалось высшим пилотажем.
Путь проходил следующим образом: дорога, небольшой косогор, мостик через пруд, по-украински ставок, в котором мы купались вместе с гусиными блохами, подъем в гору, а дальше ровная дорога. При любой развилке я не знала, куда мне ехать, вправо или влево, путалась, возвращалась и ехала дальше. И вот при очередной развилке я снова поехала не туда. Вдалеке по дороге шли двое мужчин, и я, остановившись на расстоянии и ощутив какой-то запах опасности, стала кричать им название села, куда я ехала за хлебом. Они стали хохотать и приближаться ко мне. Вокруг, до самого горизонта, кроме нас, никого не было, а я кричала: «Мне за хлебом надо, мне за хлебом надо!». Наконец из них один, согнувшись вполовину от хохота, прокричал: «Тю, кацапка. Да ты же не туды поехала». Я, развернув велосипед, рванула назад, и на этот раз, выбрав правильное направление, уже через 10 минут была в магазине. Набрав две полные сумки хлеба, я отправилась в обратный путь, на этот раз не сбиваясь с дороги. Через некоторое время я поняла, что у меня плохо работают тормоза. Но это было не существенно, и я, горланя песни, летела вперед, а тут: вниз с горы, на мостик, и подъем на косогор. А тормоза не работают!  И надо же, в это время под горой проходила стая домашних гусей. Они только что закончили водные процедуры в ставке, и, выбравшись на берег, важно переваливаясь с боку на бок, растопырив крылья, шагали к дороге, время от времени стряхивая с себя гусиных блох. Гусак, который был у них вожаком, хотел меня остановить: выгнул шею, угрожающе раскрыл клюв, грозно шипя, бросился мне наперерез. Тормоза не работали, гуси были везде, и я, задрав ноги на перекладину велосипеда и слегка зажмурившись, летя вперед, проехала через гусака. Меня сковал ужас, но я успела оглянуться и увидела, что гусак благополучно поднялся, встряхнулся и пошел дальше. Видно, мой вес был для него незначительный. Моего разгона хватило, чтобы, промчавшись по мостику, взлететь на косогор. Ноги дрожали, я слезла с велосипеда и пошла пешком рядом с ним на другой конец села, где мы жили;  тихонько брела и думала, как же мне признаться, что я переехала гусака, и что же будет потом. В конце пути решила: буду пока молчать, ведь гусак-то остался живой. Но как только я вошла в ворота, Дуся уже шла мне навстречу со словами: «Ну, как ты гусака переехала? Уже усе село рассказывает друг другу». Когда страсти поутихли, я спросила: «А что такое  кацапка?». Возникло неловкое молчание, а потом объяснили, что украинцев зовут «хохлы», так как они в старину все ходили с чубами (хохлами), а русских, в широком понимании этого слова (то есть всех, кто говорит по-русски) - «кацапами», так как они тоже в старину все носили длинные  бороды, а по-украински, борода – это цап. Все это было сказано очень миролюбиво, очень понятно, я совершенно спокойно приняла это объяснение и не почувствовала никакой обиды, что я кацапка.  По моему пониманию, это был отличительный знак меня от местного населения, или, если копаться глубже в моем восприятии, доброй дразнилкой. Нина тут же предложила взять меня с собой на речку, где нет «гусячих блох», искупаться, это 3-4 километра от деревни. Мы шли по узенькой лесной дороге: чистый-чистый воздух, запахи хвои, каких-то цветов и близости воды! Это такое чудо! Речка была изумительная, хрустально-прозрачная  и посередине довольно глубокая. Мы разделись, девчонки остались совсем без одежды, а я в своем купальнике, и даже стеснялась на них смотреть. Плавать они  не умели и плескались у берега. А я, проведя все детство на берегу прекрасного озера Балхаш, чувствовала себя «как рыбка в воде»: на середине речки, взахлеб, кружилась, крутилась, ныряла, в восторге и радости. Вдруг все девчонки с визгом выскочили на берег, нырнули в свои рубашки, все остальное схватив в охапку и рванули. Я, ничего не понимая  и не зная дороги, схватив одежду, в мокром купальнике, помчалась за ними вслед. За нами бежали какие-то парни. Было страшно, даже дрожали коленки, так как я ничего не понимала, и главная мысль была удрать. Они-то все бежали по дороге, а я, не разбирая ничего, по кустам, по высокой крапиве, прибежала домой вся в ожогах, перепуганная. Волдыри от крапивы  были всплошную чуть ли не до пояса: ни сидеть, ни стоять не могла почти три дня. Нина дома объяснила: «Да то ж парубки нас там подстерегали, наши, деревенские». Я так поняла, что кто-то проговорился, куда мы идем, а для них это было настоящим развлечением.
 К вечеру другого дня Райка вызвала меня из хаты, поманив пальчиком, а за калиткой нас ждали девчонки, и мы куда-то отправились. Там был сад – ни сад, весь в каких-то холмиках, между ними росли вишневые деревья, усыпанные плодами. Был уже сумрак, и вишню рвали на ощупь, взбираясь на эти холмики. Я только спросила: «Это колхозный сад?». И когда ответили, что он ничейный, тоже стала рвать. Наелись вишни до отвала. А потом я спросила, что это за холмики, а когда ответили, что это кладбище, мне поплохело.
Когда мы расходились по домам, девчонки предложили рано утром пойти за село к речке, куда ребята гоняют лошадей на водопой. Встали мы ни свет ни заря, и около 6 утра были на речке. Утро было чудное, тихое и прохладное, и никаких лошадей не было. И вдруг сзади слышим топот: это несколько ребят верхом гнали коней на водопой. Скакуны зашли в реку по грудь и, фыркая, смачно  пили воду. Смотреть было очень интересно. Лошади были такие мирные и добрые и так хотелось их погладить…
Напившись, кони вышли из речки, а я пристала к ребятам: можно я покатаюсь?
Они стали хохотать т говорят «Сидай!»
Один слез со своей лошади и стал мне помогать на нее вскарабкаться. Седел не было, была просто веревочка с петлями, перекинутая через спину коня, и я никак не могла попасть в стремена ногами. В одно попаду-а другое в это время поднимется высоко-высоко, ногой не достать. Так я и елозила туда-сюда. Ребята, держа лошадь под узцы, дружно хохотали, но в конце концов помогли.  Да, надо сказать, что хребет у лошади был похож на бухгалтерские счеты, и сидеть было довольно не приятно. Я слегка приподнялась на стременах, натянула поводья, а в это время мальчишки, обойдя лошадь, с гигакьем погнали ее вперед. Конь так мчался, что все вокруг мелькало. Я тянула поводья изо всех сил, но вместо того, чтобы давать команду «Тпрру», я кричала «Но!». Видно, лошадь тоже ничего не могла понять. Она задрала голову, храпела и летела вперед. Но видно ума у нее было больше, чем у меня: она со всего маху рванула в реку, пролетела несколько метров и резко остановилась! Я, естественно, по инерции, как пуля – через лошадь,  и в воду. Я ничего не сломала, не ударилась и даже не успела испугаться. Только потом поняла: какая умная была лошадь. Сделай она это на суше, я бы точно оказалась в больнице.
      В ближайшую субботу было сорок дней, как не стало Евдокии, старшей сестры моего отца, матери Дуси, Маруси, Нины и Раи. С самого утра стали съезжаться родственники и соседи, весь двор гудел, как улей. Все что-то рассказывали друг другу, обменивались новостями, что-то обсуждали, а когда стало смеркаться, весь гул поутих, кто мог вместиться, зашли в дом, а народ и на улице еще остался. В избу зашел священник и стал читать молитву. Мы стояли в первых рядах. Люди были везде, стояли вплотную друг к другу во всех комнатах. В руках были зажжёные маленькие свечки, священник читал молитву, они нараспев повторяли за ним отдельные фразы, крестились и кланялись. Я вслушивалась в их слова, чтобы понять текст, так как это была первая молитва в моей жизни. Но вскоре в избе стало так душно, что нечем было дышать, и я стала тихонько пробираться к выходу. Священник произнес какую-то фразу, и все на одном дыхании стали петь: «Аллилуя! Аллилуя! Аллилуя!...». Было как-то не по себе от духоты, темных силуэтов вокруг и бесконечно повторявшегося «Алиллуя»...
Я выскочила из избы, вздохнула полной грудью пьянящего воздуха, увидела яркую-яркую звезду и прошептала: «Господи, да ты же на небе, и там тебе так хорошо». Всех приехавших разобрали по ближайшим хатам, утром после завтрака ко мне подошел «мужичок с ноготок» и объяснил, что он мой двоюродный брат, у отца было много сестер, и я должна была побывать в гостях у всех родственников.  Кажется, моего брата звали Николай, и было решено отправить меня с ним  «до титки Гапки, матери Николая, и титки Ганки». Они жили по соседству, одним двором, и разделение их участков было чисто символическое.
     Итак, мы сели с ним  на телегу, и лошади весело побежали в другое село, которое располагалось довольно далеко. Перед отъездом младшая сестра отца, «титка Надижда», плотная, набитая, по городским меркам, довольно полная, даже очень полная, с красивым румяным лицом, которая так же приехала на сорок дней, сказала мне, что через семь-десять дней она пришлет за мной «чиловика», и он меня заберет и отвезет к ней.
     Проехав около получаса, Николай вдруг резко остановил лошадь, слез с телеги, и, слегка отвернувшись и расстегнув свои штаны, стал писать на дорогу. Я думала, что я умру на месте от стыда и страха. Через час примерно мы приехали в село. Встретили меня очень радушно, все меня тискали и удивлялись, что я такая «худЭнька», примерно 45 килограмм я тогда весила. Между двух изб был огромный сад.  У Ганки было две дочери, одна старше меня лет на 10, Маруся, а другая года на два младше меня, как ее звали, не могу вспомнить, кажется, Олэся. И вот эта маленькая меня позвала в сад гулять. Мы бегали по саду, кружились вокруг деревьев, а когда устали, она залезла на грушу и кричит: «Сидай до мэне». Я, конечно, полезла. Мы замечательно устроились на ветке и, болтая ногами, пели песни. Я очень хотела выучить украинскую песню, и она меня учила:
«Вьется наче змийка,
Неспокийна ричка,
Тулится близэнько
До пиднижья гир.
Там, на тому ботци,
Там живе Маричка
В хатище сховалась
У зеленых гир».
Я бесконечно повторяла эти слова (а запомнила я их на всю жизнь), а моя новая подружка хохотала до упаду, видимо, от моего произношения. Представьте картинку: две девчонки на ветке раскачиваются, хохочут, болтают в воздухе ногами,  и громко распевают одну и ту же песню. Ветка треснула, и мы скатились на землю. Побиться не побились, но испугались сильно. Даже не от страха, что летим вниз, а от того, что мы наделали шкоду. Мне, конечно, никто ничего не сказал, а ей, как я поняла, досталось здорово.
Маруся работала на ферме, - это километров пять от села, вставала в раннюю рань, часов в пять, а может, и в четыре, брала с собой ломоть хлеба,  садилась на велосипед и ехала на работу. Доила коров и примерно к восьми возвращалась назад: поила- кормила скотину, убирала, готовила на всех еду,  так как мать у нее была уже старая и очень больная (помню только скрюченные пальцы). На часик ложилась отдохнуть, и снова летела на ферму. Возвращалась часа в четыре, работала по дому и снова ехала на вечернюю дойку. Часам к восьми возвращалась, все вместе ужинали и часам к девяти, а то и десяти, этот суматошный день для нее заканчивался - спать – а в пять утра все сначала. В первый день я была, собственно, предоставлена сама себе и «тынялась» по двору. Прибежала Олэся, и, когда, забравшись в укромный уголок сада, начали разговаривать, она сказала, что расскажет мне страшную тайну. Давным - давно, «еще в уту войну, нашу титку Гапку подстрелили белые, и она стала ненормальная и с тех пор заговаривается». Много позже, когда я вернулась домой, отец мне рассказал эту историю.
      Когда шла Гражданская война, батька Махно, заняв село, облюбовал себе для штаба хату, где жил мой дед. По тем меркам дед считался очень зажиточным: хата – пятистенок, то есть, кроме четырех внешних стен, есть еще капитальная стена посередине внутри дома; большой сарай, где было две или три коровы и куча другой живности, и большая баня, куда махновцы переселили деда и всю его многочисленную семью, 10 человек. Рядом с домом росло большое дерево, забравшись на него, можно было видеть всё, что делается в хате. Махно со своим штабом что-то решал в хате целый день. К вечеру все затихли. Мой отец, которому в ту пору было лет 7-8, взобравшись на дерево, увидел, что все пьяные, а на полу валяется наган. В этом возрасте человек не знает страха. Он залез в дом, забрал наган, и по дереву выбравшись назад, спрятал наган под стреху (крышу). Утром он проснулся от стрельбы: белогвардейцы, не досчитавшись оружия, начали пальбу. Из сарая в это время выходила «титка Гапка», которой в ту пору было лет 15-16, и попала под этот обстрел. Пуля, содрав шкуру вдоль виска, не убила ее, но она на всю жизнь повредилась разумом. Все всполошились, а махновцы схватили деда и стали его пытать, где наган. Дед, наверное, догадывался, кто мог это сделать (отцу моему потом сильно досталось), но мужественно отрицал свое участие, а в это время нашли наган под стрехой, а так, как накануне все были пьяны, как говорится, « в стельку», никто не мог понять, как он туда попал. Наверное, поэтому мой дед и остался жив. История  эта меня потрясла: гражданская война, тысячу лет назад, а тут рядом человек, да еще и родственник, который так страшно от нее пострадал. Весь вечер я сидела притихшая, почти не разговаривала. Маруся пыталась узнать, что со мной, но это была не моя тайна, и я молчала. Она решила, что мне вредно дома сидеть, и предложила мне поехать с ней завтра на утреннюю дойку. Было еще затемно, когда мы сели на два велосипеда и отправились на ферму. Там все мне было в диковину. Доярки взяли десятилитровые ведра и стали мыть всем коровам вымя, потом тщательно их вытерли, принесли другие чистые ведра, и, расположившись около коров, стали их доить. Я, конечно, тоже попробовала. Доить-то у меня почти сразу получилось, но струи в ведро не попадали, а для доярок моя дойка было развлечением. Короче, меня оттуда убрали, и я пошла в красный уголок. Уже достаточно рассвело, и я увидела на столе множество брошюрок, и среди них «Фотонный звездолет». Эта маленькая книжечка провалялась на столе достаточно долго, и видно ее никто никогда не открывал: страницы были склеены. Я с жадностью принялась читать о солнечных батареях как о чуде. Утренняя дойка закончилась, а книжечка была не прочитана. Но тут вбежала Маруся, и, крикнув, что какая-то корова рожает, убежала. Я, конечно, за ней, на ходу спрашивая, могу ли я взять эту книжечку. «Да то ж мусор», - ответила Маруся, - «кому она нужна, их же никто не читает». А во дворе, за загородкой из жердей, растопырив ноги, стояла корова и орала «нечеловеческим голосом». Хвост у нее задрался, и из-под него - я тогда решила, что это кровь, лилась потоком какая-то смесь. Вместе с ней показалась голова теленка. Рождался теленок минут тридцать, корова орала, лилась сукровица, и в какой-то момент доярки  стали тянуть этого теленка, видно корова не могла родить сама. Теленок плюхнулся, его оттащили в уголок на кучку сена. Обессиленная корова замолчала, и мне было ужасно жалко липко-мокрого теленочка, но довольно быстро он обсох, встрепенулся и начал подниматься. Ноги его разъезжались в разные стороны, он падал и снова пытался подняться. Минут через 30 это было существо с огромными печальными глазами, которое уже могло самостоятельно ходить, а корова его нежно облизывала. В общем, по времени, мы захватили сразу и дневную дойку. Вернулись домой в четвертом часу, а в пять Маруся снова поехала на ферму. Вечером за ужином говорит, что завтра, после вечерней дойки, все должны пойти на скирдование сена - заготавливать корм для коров на зиму, и смотрит на меня, пойду ли я. Конечно, пошла!
На другой день, после вечерней дойки, мы с Марусей поехали на велосипедах  в поля. Народу было много: одни сено гребли, а другие кидали в длинную-длинную скирду. Как только стали вырисовываться контуры скирды, примерно около полутора метра высотой, нас, подростков, подсадили наверх, и мы ее сверху равняли, поднимаясь все выше и выше. Было какое-то праздничное настроение. Парни заигрывали с девушками, всюду был смех, визг, несколько человек пели.  Была полная луна, и её свет делал всю эту картинку как бы не из этой жизни! Все кололось, кружилось, крутилось, и было очень весело. Наверное, там были люди, которые бурчали, но мы сверху таких не видели. Со мной рядом работала девочка примерно моего возраста, она спросила, почему я не прихожу на танцы, там «дюже гарно», и обещала зайти за мной завтра. Закончилось все это после полуночи. Около часа ночи мы по команде съехали с этой скирды, как с горки, и это очень нам понравилось. Хотели скатиться еще раз, но нам не разрешили, и мы с Марусей поехали домой. Дома, уже уплывая в сон, слышала, как Маруся жаловалась маме, что на сон-то ничего и не осталось, и в 4 утра она снова поднялась на работу. Я встала, наверное, в обед. Все так тихо двигались по избе, стараясь меня не разбудить. Вечером моя новая подружка зашла за мной, и мы пошли на первые в моей жизни танцы. Танцевать я любила больше жизни. Занималась ими давно и умела танцевать не только танцы всех союзных республик, но также польки, танго, вальсы. На окраине села была большая поляна. Когда гармонист заиграл, парни стали приглашать девушек, и меня тоже кто-то пригласил. Сначала я растерялась, так как не могла понять, что же они танцуют. Был прыжок, перебор ногами и снова прыжок, и все это в парах. Главное там было – не приземлиться на ноги партнера, первый танец я сосредоточенно осваивала эти движения. У меня сразу все получилось, а потом стало скучно - одно и то же: прыжок, перебор, прыжок, менялась только мелодия. Но тут на счастье прибежала Маруся и забрала меня домой. На танцах мы, стайка подростков, договорились пойти на следующий день в кино в другое село, так как в этом кинотеатра не было. Да и в соседнем селе был не кинотеатр, а клуб. Сеанс начинался в три или четыре часа. Мы вышли за час до начала. Пройдя километров 6 или 7,  зашли в клуб. На наших глазах опустили экран, который закрыл сцену, закрыли занавески на окнах, расставили ряды стульев, мы тоже помогали это делать. Сначала был журнал про достижения в стране, а потом начался какой-то фильм про декабристов. В зале было около тридцати человек, в основном, такие же как мы. Я с большим интересом стала его смотреть, но через 10 минут на улице началась гроза, и из-за раскатов грома ничего не было слышно. Как трещал потолок, мы не услышали, но когда рядом с нами упал с потолка кусок штукатурки, к счастью, никого не задев, мы все дружно перепрыгнули на другие места. Там все повторилось, так мы и скакали, уворачиваясь от «обстрела». В зале стоял сплошной смех и крики, удары от падающей штукатурки, а на экране шел фильм. Я всеми силами, бегая по залу, старалась понять содержание фильма. Через два часа, когда фильм закончился, гроза тоже внезапно закончилась, мы вышли на улицу и обомлели: вместо дороги - огромные лужи. Разулись и пошли в обратный путь. А надо сказать, что дорога была глинистая: ноги разъезжались в разные стороны, мы скользили, падали, поднимались и снова падали. Сначала смеялись, а потом уже чуть не плакали: грязные мокрые юбки, мы все заляпанные до самой макушки. Когда вернулись домой, нас было просто не узнать. Пришлось растопить баню, чтобы привести меня в нормальный вид. Через несколько дней приехал сосед «титки Надижды» на мотоцикле и забрал меня в её село. Я сидела сзади, мотоцикл скрипел, гремел, лязгал, и была только одна мысль: не свалиться, так как по сегодняшним меркам это было хлипкое транспортное сооружение. Дядя Коля (его тоже звали Коля) всю дорогу на чем свет ругал Хрущева: «Гляди: справа кукуруза, слева кукуруза. Щоб ему пусто было. У нас таки хлеба росли, а он «Давай кукурузу!». А она, посмотри, на наших землях ни черта не растет, щоб ей пусто было. Мы ж не Америка! Да и у нас, поюжнее, в других колхозах, она и впрям царица. А здесь ей не климат. А партия всё одно: кукуруза да кукуруза. Они выслужиться хотят, а мы ни с чем останемся. Еще б на Северном полюсе посеяли. Никита хоть бы подумал, что мы не Америка». Эта тирада продолжалась на всем пути. Мне было очень странно, как можно о человеке, который возглавляет нашу страну, так говорить? Я тогда поняла одно: что там, наверху, кто-то хочет для страны хорошего и предлагает, а внизу люди, стараясь выслужится, не неся ответственность за результаты, рапортуют, что они сделали все, как скомандовали сверху. Минут через сорок я зашла в хату «титки Надижды».
Дом стоял на окраине очень большого села, посреди избы огромная печь, рядом с ней были ухваты разных размеров, в глубине двора - большой сарай, где жили утки и куры. «Титка Надижда», огромная, плотная женщина, радушно обняла меня, и я почувствовала себя маленьким птенчиком. Первый вопрос был: «Ну що, жива?» И рассказала, что сосед дядя Коля недавно ездил куда-то со своим сыном. На очередной кочке сын, подпрыгнув, (как и я подпрыгивала всю дорогу) приземлился мимо сиденья, благо, что зацепился штанами за задний фонарик мотоцикла. Может быть, он и кричал, да его дядя Коля не слышал, ветер ведь от водителя к пассажиру. Так он и доехал до дому, а когда дядя Коля остановился, слезть не мог, надо было разжимать его закоченевшие пальцы и снимать с фонарика. Но, слава Богу, остался жив. Перед ужином, когда «титка Надижда» ушла во двор я, заглянув в печь, увидела небольшой горшок, решила его вытащить. Взяла самый маленький ухват, так как горшочек был небольшой, и, приподняв, пыталась достать его из печи. Печь еще была теплая. Я приподняла горшок, задрожали руки, а в это время тетя Надя зашла в избу, увидела и крикнула: «Геть, не займай!». Она крикнула это так громко и грозно, что я, бросив ухват, отскочила в другой конец избы, и навек запомнила эти слова и что они обозначали: «не трогай». «Титка НадИжда» подошла ко мне, показала, как это делается, и я благополучно маленьким ухватом достала маленький горшок с картошкой. Утром рано, перед уходом на работу, «титка Надижда» решив, что я хорошо поняла, как работать с ухватами, сказала, что борщ в печи, а ухват в углу, и ушла. 
За ее избой сразу, метров в ста, протекала речка. Красота невозможная. В затоне было очень много ряски – это маленькие растения, плавающие на поверхности. А когда я занималась в ботаническом кружке, я знала, что её очень любят утки. Я набрала полное ведро и накормила уток. А время уже было обеденное, и я решила покушать. Взяла ухват  (уже большой, так как горшок с борщом был большой, а палка там довольно длинная), поддела горшок, а как только его приподняла, он стал качаться из стороны в сторону. Я поставила его назад. Поднять-то подниму, а силенок вытащить – не хватает. Печь горячая, борщ достать не могу, а кушать хочется. Аж расплакалась. Полежала, подумала и пошла в сарай. Там в гнезде был добрый десяток куриных яиц, я взяла пару. Надо сказать, что тогда я на яйца смотреть не могла. Когда мне было около пяти лет, перед пасхой (несмотря на все запреты, люди пасху отмечали всегда) дома приготовили красить  яйца. Их было сырых в миске штук тридцать, а я очень любила сырые яйца.  Дома никого не было,  принесла соль с кухни, и решила ими пообедать. В общем, я съела около десятка. К вечеру у меня поднялась большая температура, и я  сплошь покрылась красными волдырями.  И с тех пор, почти 10 лет, о них я даже и слышать не могла. Но тут было безвыходное положение: или с голоду помереть, или что-то покушать. Съела с хлебом два сырых яйца, и ничего не произошло. Очень вкусно было.  «Титка Надижда» пришла очень поздно, когда было темно. Я рассказала, что было днём, и что я без спроса взяла два яйца. Она смеялась до изнеможения, так заливисто и искренне, что я начала хохотать вместе с ней. Она накормила меня, напоила, а потом поставила варить кормовую свеклу. Эту свеклу называли еще «сахарная»:  очень крупная, белого цвета и сладкая. Да, за уток она меня очень хвалила. На другой день, когда «титка Надижда» пришла с работы, взяла остывшую свеклу, завязала ее в большой платок, поставила на скамейку, под скамейку поставила таз. Может быть, свеклу перед этим она растолкла, я этого не помню. Принесла доску, положила ее на узел со свеклой поперек лавки, слегка присела на один конец, сказала мне: «Сидай» и показала на другой конец, который был длиннее. Несколько раз примерялась, вытаскивая свой конец то ближе, то дальше, наконец,  мы уравновесились и стали потихонечку качаться, как на детских качелях. С узла потек сок. Когда вся процедура закончилась, я спросила: «Всё?» и встала. «Титка Надежда» смачно шлепнулась на пол, к счастью, ничего себе не повредив. Мы снова весело хохотали. На мой вопрос, для чего мы это делали, она спросила: «Ты шо, дурна? В яким ты классе?». Это я тоже запомнила на всю жизнь. И для чего мы это делали, тоже запомнила – это была заготовка для самогонки (когда всё это перебродило - превратилось в брагу, а после перегонки получился самогон).  На другой день я пошла на речку. В этот месте речка была несколько шире и вода  была совершенно прозрачная. На этот раз там уже было много мальчишек и девчонок постарше и помладше меня. Они трогали мой «сжатый купальник» и не могли понять, что это такое. И стали расспрашивать «про город». Там был один мальчишка постарше, и он начал вокруг меня крутиться. Но тут я увидела девочку, которая смотрела на меня с каким-то напряжением, и поняла, что я вмешиваюсь в чьи-то отношения, и выбрала девочек. Я им стала рассказывать про город, про дворец, про то, как я занималась балетом (они даже не знали такого слова и что это такое), потом просто танцами. И я пообещала им показать, что такое балет. Наигравшись, мы разошлись по домам.
На другой день тетя Надя не пошла на работу, а перед этим вечером сказала: «Завтра с утра мы едем за шпанкой в старое село». Я ничего не поняла, но было уже очень поздно. Рано утром мы встали, взяли ведра, их было по-моему, четыре, и отправились в путь. Было очень красиво: солнце только-только взошло, рассеивался предутренний туман, трава серебрилась от росы, которая на глазах высыхала. Мы буквально пили ни с чем несравнимый, изумительный воздух леса. По лесной дороге мы шли довольно долго. Я успела узнать, что шпанка – это сорт ягод между вишней и черешней. И идем мы в село, в котором люди жили до войны. Фашисты его разрушили и всё сожгли, и там никто больше никогда не жил, а в новом селе деревья шпанки почему-то не прижились. Наконец-то мы пересекли какую-то дорогу, и я увидела большой странный сад, где ветки сгибались под тяжестью плодов шпанки. Она была очень крупная, даже крупнее черешни, тёмно-красного цвета. Деревья росли довольно далеко друг от друга, а между ними, как мне объяснила «титка Надижда», были остатки домов, уже занесенные землей и поросшие травой. Когда представляешь, что здесь жили люди: звенели голоса детей, они бегали, смеялись, и всё это в одночасье разрушили, спалили, - становится жутко. Я, родившаяся после войны, в мирное время, и воспринимавшая войну как что-то далекое-далекое, меня не касающееся, - вдруг ощутила её страшное дыхание. Мы быстро набрали все четыре ведра, так как с  развалин это было легко сделать, и отправились в обратный путь. Назад мы шли очень долго, так как ведра были тяжёлые, и мы без конца останавливались, отдыхали, а заодно ели шпанку.
 Когда я после обеда пошла на речку купаться, там ещё были человек 10 ребят – два мальчика постарше меня и девчонки примерно моего возраста. Течение реки было тихое, едва заметное, а посередине был плот примерно метра 2х3. Ребята сидели на этом плоту, и они стали кричать: «Сидай до нас».  Как потом выяснилось, они, едва умея плавать «по-собачьи», думали, что я струшу. Я очень быстро проплыла до плота, забралась на него и мы потихоньку поплыли вдоль  реки против течения. Парни гребли чем-то наподобие весел, и мы медленно плыли вверх по течению. Красота была неописуемая: деревья с двух сторон склонились над речкой, и нижние их ветки касались воды. Стояла таинственная тишина, но ощущалось дыхание какой-то затаившейся опасности. Это удивительное чувство – чувство восторга и страха. Мы в полном молчании хватались за ветки, помогая продвигаться вперед.  И, уже будучи взрослой, мне так хотелось с мужем и детьми проехать на плоту по этой же речке. Но «титка Надижда» переедет под Днепропетровск, (поближе к пятой отцовой сестре, которая в это время жила уже там, и я к ней не попала), и возвращаться сюда будет не к кому. Назад мы возвращались быстро, так как плыли по течению, все сели по краям плота, болтали ногами в воде, кричали, смеялись и задирали друг друга. И опять тот же мальчик стал мне оказывать внимание. Сложен он был очень хорошо, выше меня почти на две головы, да и лицо у него было симпатичное. Правда, по городским меркам его бы на нашем пляже засмеяли, так как он был в семейных трусах, широких, доходящих почти до колен, а у нас мальчики купались в плавках. Я уже уловила, что тут был какой-то баланс интересов, да и говорить-то мне с ним было не о чем. На  этом наши симпатии и закончились.  От девочек я узнала, что они участвуют в конкурсе по выращиванию шелкопрядов, и победителям обещан хороший приз. Они позвали меня на следующей недели собирать листья шелковицы – это еда для шелкопряда.
 В воскресенье, часов в шесть утра, «титка Надежда», как она сказала, «пишла до сосида помогать». Я тут же увязалась за ней.   А соседом был как раз тот дядя Коля, который привез меня на мотоцикле. Его дом стоял напротив, чуть-чуть наискосок, ближе к центру села. Двор у него был огромный по сравнению с двором «титки Надижды». В углу приютилась старая небольшая хата, какие-то сараи и небольшой загон для скота. Когда мы пришли, двор гудел от собравшегося там народа. Было человек 20-25 мужчин, несколько мальчишек и его жена. Подъехала машина (она за утро подъезжала много раз). Мужчины дружно принялись сгружать огромные бревна, как я теперь понимаю, полностью готовые для сборки. Они все были пронумерованы. Одни сгружали, а другие их устанавливали, как я теперь тоже понимаю, по заранее вымеренным размерам. Дом рос на глазах. Работа была очень слаженной: одни разгружали, другие устанавливали, третьи «перекуривали» (отдыхали). Когда стали ставить крышу, подошли еще несколько мужчин, которые тут же включились в работу, и их жены. Они дружно стали помогать готовить еду прямо во дворе, а мальчишки устанавливали столы и скамейки. Через некоторое время все перекусили и продолжили работу. А женщины стали готовить дальше. К вечеру, когда изба, как в сказке, была уже готова (не были только вставлены окна и двери), все расселись за столами, откуда-то взялась гармошка, и началось веселье. А меня «титка Надежда» отправила спать. Так я и заснула под музыку и песни.
 На следующее утро я, по договоренности с девчонками, отправилась с ними на сбор листьев шелковицы. Мы сели на телеги, и нас повезли далеко от села. По дороге мне объяснили, что все школы от близлежащих сел соревнуются, и тех, кто вырастет больше всех шелкопрядов, ждут награды. Когда мы приехали на место, я увидела, что действительно, таких подростков, как мы, было очень много, и некоторые уже собирали листья. Деревья шелковицы росли везде, куда глаз хватало, и были очень странными. Какие-то корявые, похожие на уродцев. Их обкорнали (так говорят про неудавшуюся прическу), и они были не зелеными шарами, а ободранно-зачуханными. Позже я узнала, что деревья шелковицы вырастают большие с очень вкусными плодами, но для шелкопрядов нужны только листья, и деревьям не дают вырастать. Я поняла, что их обрезали для удобства сбора, а ободранные были, потому что листья собирали каждую неделю. На нас были надеты фартуки с огромными карманами, куда мы двумя руками рвали и бросали листья. Я очень быстро стала собирать с такой же скоростью, как и  остальные, а может, даже ещё и быстрее, так как в родном Балхаше, где не было садов и диких ягод, мы с раннего детства в скверах собирали всю съедобную зелень и тут же ели. Когда фартуки наполнялись, мы высыпали листья на подстилки и шли собирать снова. По наполнению подстилки связывали в узлы и грузили на телеги. Часам к двум дня мы вместе с узлами подъехали к школе. В школе, в классах, от стены до стены, от пола до потолка вместо парт рядами располагались полки на расстоянии 15-20 см. На них были множество червячков, пересыпанных с остатками листьев. Это были личинки шелкопрядов. Им насыпали листьев, и они их грызли день и ночь, не отдыхая. В воздухе плавал звук шороха от их непрерывного жевания. С каждым днем они на глазах увеличивались в размерах. В очередной раз, когда я прибежала в школу, они уже ничего не грызли. На полках лежали полупрозрачные коконы меньше голубиного яйца, внутри был виден выросший червячок, который непрерывно крутил головой, и ниточка, тянувшаяся от него, с каждым оборотом выстилала кокон изнутри. Еда им уже была не нужна, они наелись впрок. Зрелище было завораживающим. Если долго смотреть на такой кокон, то увидишь, как он становится все более плотным, а червячок всё менее заметным. Девчонки сказали, что надо дежурить и ночью. Я отпросилась у тети Нади в школу и пошла туда ночевать. Мы сидели, рассказывали разные истории, а спать нельзя было, надо было смотреть, чтобы шелкопряд не прогрыз кокон изнутри.
 Часов в 11 одна девчонка говорит: «Пора идти до соседнего двора». Мы все, кто был свободен, поднялись и пошли. На мой вопрос, куда идем и зачем, ответили: « За огирками». Я ничего не поняла. Мы перелезли через какие-то жерди - чисто символический забор - там росли огурцы. Я растерялась: девчонки бегали по ботве, она хрустела под ногами. Ночь была безлунная, и ничего не было видно. Соображалка моя работала туго, но я понимала, что что-то у кого-то  воруем. Я сорвала два огурца и не могла двигаться дальше. Минут через 10 все рванули назад. Ботва была истоптана. Когда тетка вернулась с работы, она стала допытываться, кто лазил за огурцами к кому-то, кого я абсолютно не знала. Я, конечно, молчала, но было очень стыдно, и перед глазами все время была истоптанная ботва. Я никак не могла понять, почему нельзя было просто попросить. Шелкопрядов со школы забрали, эти девчонки заняли первое место в районе и их куда-то направили получать награды. А меня в это время отправили в дом к Дусе, Марусе, Нине и Рае.