Розыгрыш

У них не было друг от друга тайн. С раннего детства они были самыми добрыми, самыми верными друзьями. Между братом и сестрой разница в возрасте была невелика – около двух с половиной лет. Это сказывалось в детсадовском возрасте, но быстро стёрлось, исчезло в школьные годы. Он не любил навязывать лидерство по старшинству. Это было для него как-то скучно. А она вряд ли признала бы лидерство, бойкая, озорная и довольно неуправляемая девица, "с ёршиками", по выражению отца.
Она приехала из Владивостока к родителям, сообщить о намечающейся свадьбе с парнем геологом. Приглядненькая ещё в детские годы, она в двадцать один год была  настоящей красавицей с пышными каштановыми волосами, соблазнительными локонами стекающими с головы и красиво извитыми прядями задорной чёлочки нависшими над небесной синевой глаз, в которых, казалось, постоянно пряталась игривая смешинка.
Они уединились в саду на скамейке под старой грушей и исповедовались друг другу во всём, что пережили за последние два года, разбросавшие их в разные концы страны.
"Вовка, а когда ты перестанешь быть бобылём?" – спросила Оля, с каким-то восторженным наслаждением оглядывая всё вокруг, такое знакомое и совсем не изменившееся за время её отсутствия.– "Мне на этом фронте систематически не везёт" – с грустной усмешкой ответил брат. – Мои подружки так меня любят, что... приглашают на свадьбу. Или из ангелов вдруг в подлых стерв оборачиваются безо всякого постепенного перехода". Он задумался, глядя куда-то в вечерние сумерки. Оля деликатно помолчала. Потом, женским чутьём выждав благоприятный момент, спросила: "Ну, а теперь? Неужели никого нет на примете?" Он вздохнул, и, немного
помолчав, вдруг рубанул воздух рукой и поведал сестре о своих печалях. По старой привычке не утаивать ничего. Даже то, что скрывали и от родителей...
Брюнетка Танька из соседнего села инициативу в знакомстве проявила сама. Несколько шуточек, соприкосновений как бы невзначай, белый танец в клубе... И любовный вихрь увлёк, закружил обоих. И сами они, и все окружающие, видевшие их отношения, не сомневались, что дело движется к свадьбе, хотя отцу и матери он об этом говорить не спешил. Он вообще не любил спешки после нескольких пережитых неудач в любви, и начинал незаметно для себя самого закрываться от девушек, упрятываться, как черепаха, в панцирь отчуждения. Чему способствовал и шрам на лице – ещё свежий след автомобильной аварии. Ему казалось, что эта отметина судьбы непоправимо уродует его лицо. Хотя друзья и сестра говорили, что он сильно преувеличивает. А она, озорница... Как она ласково гладила и целовала этот злополучный шрам! Армяне-строители явились в апреле. С ними был и Ашот, с которым они познакомились летом, когда закавказские шабашники строили новое здание больницы. Работа для них нашлась и в этом году. Строилось новое помещение зерносклада на току. И красавец армянин, носивший тельняшку в память о трёх годах флотской службы, неожиданно стал бросать горячие взгляды на бойкую Татьяну.
Раз попросил его разрешить с ней станцевать. Ещё. Потом его разрешение как-то уже стало и не нужно. В приятельских отношениях пробежала трещинка, становящаяся всё глубже. Он не хотел ссоры. Но однажды увидел Таньку, мило беседующую с Ашотом возле высокой берёзы за клубом. Он молча и тихо повернулся и ушёл. На следующий вечер он пришёл в клуб, изрядно заправившись своей "фирменной" настойкой – разведённым наполовину спиртом, выгнанным на самодельной колонке и настоянным на зверобое и лесной малине с добавлением небольшого количества мёда. Он сел за стол в фойе, где ребята обычно играли в шашки и шахматы, и сидел, угрюмо уставившись куда-то перед собой. Ашот подошёл, предложив"сгонять" партию в шахматы. Он, мутно уставившись на него, ответил: "В шахматы? У тебя есть развлечение получше!" Армянин беспокойно посмотрел ему в глаза: "Вовка, ты чего?" – "А вот того!" Таню он увидел сразу, как только она с двумя землячками подругами вошла. Дикая сила вдруг буквально взметнула его со стула. Он подскочил к девушке, и, грубо схватив её за руку, подтащил к Ашоту. "Смотри, Ашотик! У них свой клуб есть, но она сюда шастает! Из-за тебя! Совет да любовь вам, ребята! Танюша, ты чёрненькая. В Армению уедешь, сразу своей там станешь!" Он не замечал, как вокруг настала тишина. Как замерли все, наблюдавшие эту сцену. Ашот положил ему на плечо тяжёлую ладонь строителя: "Вова, ты что? Как с девушкой поступаешь?" Таня стояла растерянная, вся пунцовая. А из глубины его души вдруг зловещей мутью всплыли все прежние неудачи, всё, что осело там тяжким пластом. "Убери лапу! Лучше её лапай, когда танцевать пригласишь и потом..." "Лапа" не убиралась. Тогда он, не отдавая себе отчёта в том, что делает. сгрёб его тельняшку на груди и, рванув, разодрал её. Резкая боль под глазом, в голове сверкнула будто молния, кулаки понеслись к цели. Более трезвый Ашот отбросил его к стенке увесистым апперкотом в грудь. Он, с трудом отделяясь от стены (как не угодил ещё в окно!), снова начал надвигаться на приятеля. Все, кто его хорошо знал, внутренне содрогнулись, увидев в глазах Вовки что-то всплывающее из тёмных первобытных глубин, дикое и не признающее правил. Сразу четверо навалились, схватили за руки. Отлетели, отброшенные взбунтовавшейся дочеловеческой силой. Снова навалились, получив подкрепление, скрутили, усадили на стул. Кто-то похлопывал по спине, ещё двое армян тоже хлопотали возле Ашота, успокаивая его. Вовка посидел немного, и, наконец, выдавив: "Ладно, ребята, всё в порядке...", встал и хотел направиться к выходу.
Но армяне заступили ему дорогу. "Пойдём к нам!" Он ухмыльнулся: "Что, ещё не всё? Бить хотите?" Старший из армян тяжело бухнул: "Нет, ума вам, дурням, давать будем обоим!" Что-то в его тоне было такое, что заставило его подчиниться. В их общежитии они усадили нахохлившихся петухов за стол рядом. Вдобавок к выпитому ему пришлось, чокнувшись со всеми, и Ашотом тоже, опрокинуть ещё граммов триста отличного виноградного вина многолетней выдержки. Потом он смутно помнил, что, обнявшись с Ашотом, пел с ними песню. Вернее, они пели на своём языке, а он просто нечленораздельно подвывал: "Аа-а! Аа-а!" И мочил слезами плечо друга-соперника, и чувствовал на груди его слёзы. Очнулся он на кровати в общежитии утром, рядом на полу  блаженно похрапывал Ашот. Он тихо встал и ушёл... В клуб не ходил уже недели две. Выслушав эту историю, Оля хмыкнула и задумалась. "Вова, а она ведь не знает меня?"– "Да нет, пожалуй. Я её ещё и с родителями не знакомил. А какая теперь разница?" – Она вдруг прыснула, как, бывало, в детские годы. – "Есть, братишка, одна забавная идея".
На следующий день он после двухнедельного перерыва явился в клуб с сестрой. Оля выглядела элегантно, хоть куда! Жёлтая кофточка отлично шла к светло-зелёным брюкам, под которыми изящно красовались коричневые туфельки на шпильках. Волосы вокруг головы колыхались пышным каштановым облаком. Одаряя улыбкой знакомых парней и щебеча с подругами детства, она, однако, держалась брата, что было странно для её независимого характера. Он солидно топтался возле неё. Таню увидеть он уже не надеялся, хотя приятель уверял его, что она в клуб ходит, и недавно уехавший Ашот возле неё увивался, но она его ухаживания будто встретила без энтузиазма... Она появилась внезапно. Вошла. И тоскливым взглядом обвела фойе. Вовка незаметно толкнул сестру в бок. Она вдруг припала к нему и стала ворковать всякую чепуху. До сеанса было ещё долго. Вова подошёл к заведующему под ручку с сестрой и попросил включить проигрыватель на улице. Погода была чудесная, и желающих станцевать нашлось немало. Любимый вальс  "На сопках Маньчжурии" поплыл над клубом, над деревьями парка. Вовик подошёл к Оле и картинно пригласил её. Они закружились в танце, и бедовая сестрица всё теснее прижималась к брату, положила ему голову на плечо... Земляки только ухмылялись при виде странного представления. Но отчего же не поразвлечься молодым ребятам? И почему сестрёнке не порезвиться так с братом? Каблучок Оли наткнулся на торчащий из земли камушек, она оступилась, едва не упав. Брат поддержал её: "Каблук цел?" – "Да цел вроде. Не уберут эти камни, ногу чуть не подвернула!" И вдруг, как удар плети, послышался звонкий выкрик: "Смотри копыта не поломай, кобыла!" И Оля, и Вовка, обернувшись на этот гневный выкрик, увидели Таню, смотревшую с вызовом и каким-то бесшабашным отчаянием. Оля вкрадчиво спросила: "Девушка, это вы сказали?" – "Ну, я! И что же? Лягаться будешь, кобылка?" Она улыбалась дерзко, но в глазах её было такое отчаяние, такое уже безразличие к последствиям её поступка, что сердце Вовки болезненно сжалось. Она вдруг вплотную подошла к Оле: "Ну, я это сказала, и что? Что ты мне сделаешь?" Она, видно, решилась уже на всё, на что на всё, сама ещё не зная. Оля растерянно оглянулась на брата, лихорадочно соображавшего, что же предпринять в подобной ситуации. Таня презрительно хихикнула: "Ишь, завертелась! Тебе, наверное, вертеться не привыкать? Много ребят уже окрутила?" Оля, не выдержав бурного наскока, процедила: "Дура!"  –"А за дуру получай!" Пощёчина прозвенела как пистолетный выстрел. "Ах, ты!..." Вовик не успел среагировать, как девчонки сцепились в стремительный вихрь, визжащий, сыплющий проклятиями: "Глупая кошка!" – "Я тебе патлы выдеру!" – "На тебе, дрянь!" – "Ой-ой-ой! Больно, гадина! Убью!!!" Вокруг скапливалась жадная на такие зрелища толпа. Вовка гневно крикнул: "Ну, чего уставились, дурачьё?!" Улучив момент, он обхватил яростно завизжавшую Таньку и оторвал от сестры, причёска которой изрядно пострадала. Растрёпанные девушки тяжело дышали. Таня ошалело обернулась на обнимавшего её Вовика, и вдруг, обмякнув у него в руках, разревелась, как ребёнок, и прижалась к нему. Ольга, с трудом приходя в себя, бессмысленно смотрела на них, а потом, отойдя к близкой изгороди, схватилась руками за штакетник и неудержимо, истерично расхохоталась. Вова, не обращая внимания на смешки окружающих, почти насильно подтащил хлюпающую Татьяну к сестре и голосом, самому ему показавшемся идиотским, изрёк: "Танюша, знакомься, это моя сестра Оля!" Всхлипы на минуту замерли, а затем возобновились с новой силой, смешавшись со смехом, показавшемся ему мелодичнее соловьиной песни...