Письмо в тишину

Тихий, ничем неприметный день, клонится к закату, который я не увижу
из-за кромешной пасмурности зимнего неба, укрывшего необозримые дали
этих, тающих в сумерках, мглистых пониманий себя в мире. Что-то теплое
подобралось к, привыкшему к холодным веяниям сущего, сердцу и объяло
его бархатом самых чувственных восприятий.

Какая красота вокруг, даже для меня, не особо то влюбленного в зимние
сказки, в снег и во всё, что сопутствует этому сезону морозов и
метелей, и ведь если приглядеться... живая чистота, окружающей меня,
сферы времен, пространств и мыслей.

Это, едва ли описуемое, утраченное миром, необузданное временем,
захолустье, далеких от цивилизации, бесподобных уголков природы. Как
хочется дышать прозрачной прелестью пониманий себя во всей этой
дальности чувств, вернувших меня к идиллии одиночества здесь, хочется
просто знать что я, все же, есть и дышать собой.

Грустен жасмин под окном в сумрачных цветах снега. Ни ветерка. Думы
волнуют сердце, думы переливаются печалью вселенной, ее состоянием
быть внутри меня, и я чувствую свет, трогаю его, глажу. Я далеко от
своих зацементированных определений бытия, и каждое дерево в лесу мне
кажется таинственным миром неслышимых звучаний бога.

Гнедой подо мной ступает спокойно по пушистому ковру белых снегов,
словно чувствует дыхание мое, мысли. Мой старый друг, словно из
прошлой жизни смотрит вокруг, вспоминая, наверное, пейзажи здешних
красот... но то было далекой осенью, в которой мы с ним летели
навстречу закату. Мы оба помним тот прерванный полет. И сегодня
всё другое, только мы с ним те же.
То тут, то там видны на снегу следы зверей, разных зверей. На толстом
суку древней сосны, нисколько не обращая на нас внимания, суетится
белка. Улыбнулся. Мы не одни.
Лес упирается соснами к берегу озера, и мы выходим из чащи к камышовой
заводи, где давным-давно ловилась рыбка, да-да, непростая, а золотая,
потому как караси той породы золотой в наши дни почти не встречаются.
Как тихо, как трогательно, накрывает сердце грусть о прошлом. И природа
в эти рождественские дни, словно притихла, прислушиваясь к чему-то
божественному, не палёному, настоящему.
С рождеством тебя, старина, не унывай, всё душевное вернется и обнимет
твои правды, и не забывай, Иисус тоже был хиппи.
Такая тишина, что кажется где-то в глубине леса слышится музыка. Озеро
дышит сумрачной песней молчания времен, и небо, незаметно, темнеющее
небо, словно становится ближе к земле, кажется вот - протяни руку и прямо
за серым облаком ляжет в ладонь звезда, и вечер легким перышком грустных
строк коснется закатного пергамента, и музыка вольется нотами-снежинками
в неповторимый шедевр, уходящего в бескрайнее прошлое, дня, простого
обывательского, бессмысленного по меркам пресловутых позиций сущности,
дня.
Бреду вдоль берега в ночь. Гнедой ковыляет чуть поодаль за мной. Тихо.
Чудно. И грустно. Хочется показать тебе эту первозданную картину.
Возможно, потому и взялся так рассказывать, и не потому что устал от
стихов, а скорее от... хотя что говорить, как приходит, так и ложится -
ты же знаешь, любимая.
Такой беспрестанный круговорот мыслей и чувств внутри, что порой не
знаю, где переход от одной к другой. Захотелось побыть в лесу, обрести
некое единение себя с собой. А боль пусть побудет там, за рекой, в мире
людей и машин, - ей недолго ждать. Словно вижу эту абстракционную ересь,
где сидят боль и бессонница в ожидании своего поэта. Самонадеянные,
спесивые бабы, но собеседницы, скажу тебе, еще те... Впрочем, ты знаешь.

Вечер угас. Сумрак растаял в перламутровом хаосе прибрежных ракит и,
медленно, чарующим веянием потусторонних тайн рассеялась по заснеженной
равнине - ночь. Вдохнув полной грудью волшебную метаморфозу, я побрел
дальше и остановился в том месте, где когда-то чудом остался дышать
после прерванного полета. Гнедой, словно вспомнив, как я, хромая, вел
его под уздцы в деревню, прислонил свою огромную голову к плечу.
Я погладил его. Закурил. Сколько ж времени утекло с тех пор. Вроде,
не так уж и много, а если подумать, жизнь целая, и даже смерть.
Где только не носило пилигрима твоего, и вот он снова здесь. И сад
рядом, а за садом река, за рекой даль, за далью волки. И вот он, старый
музыкант. Заходит в сад, снимает снежное покрывало с рояля, садится и
касается чуть дрожащими пальцами клавиш. И плывут облака над снами твоими
в серебряную путаницу осенних дождей с плавными туманами над грустью
тюльпановой, уснувшего под сиренями, мая. Ты спишь. Тихонько, едва
касаясь, глажу волосы твои.

Веду коня в загадочные своды тихого, зимнего царства ночи. Закрываю
глаза и вижу свет в окне кухни. Ты стоишь с грустной улыбкой, какая лишь
у тебя, и смотришь мне вслед.

Покидаю берег и ухожу вдоль леса в свое раздолье, имя которому
одиночество - то ещё кочевье. Там, вдали стоят у берега красивые корабли,
слегка покачиваясь на волнах, отражающих лунные печали о земле, и корабли
эти - годы наши, а над водой возвышается тихая пристань - жизнь.

Спи, любимая. А я побуду немного там, в долине тихих зорь, откуда писал
тебе столько раз такую несуразицу, зато нежную, настоящую. Вот и сейчас,
вроде как письмо, а присмотреться - несусветная чушь, а нежности такой
не найдешь. Она ведь тоже: как приходит, так и ложится...

Мир спит.

Среди снегов бесконечно дивной глуши, где-то за семью ветрами времен,
затерянных в пространстве призрачных солнц посреди океана грёз о вечном,
на краю тридевятого царства, между лесом и озером я праздную тишину.
Она не умеет притворятся, не может обманчивым пленом завораживать слух,
не перестает быть, не переходит, плавно, в звучание пыли, она настоящая.
Чувствую себя вне времени кем-то быть, кого-то знать, я - невесом,
я - эхо молчания. Я - тишина. Тишина вселенной, в которой нашла приют
истинная поэзия, божественная музыка души - бесподобный шедевр света,
переходящего в тьму. И только теперь понимаю, как происходит это слияние.
Тьма есть состояние света. Удивительно. Словно первоклашка, получивший
первую пятерку, улыбнулся. Погладил гнедого, потрепал тихонько за гриву.

Покатать бы тебя на нём.

Хочешь?

Давай подсажу тебя, а сам рядышком пойду.

Все хорошо?

Поехали...