запорошенные молитвы

я проверял себя во взаимотношениях. эти проверки были близки сиянию алмазных дланей - он ипереливались на ветру, умножались в своем бесконечном величии, становились на миг до прекраснее в своей дороговизне, то уродливее в своей недостижимости. скалились они безумным тяготением. я тянулся к кресту, к алмазному кресту, усеянному каплями рубиновой крови. кровь сияла горним, невечерним светом. это убаюкивало мою совесть. там, на грани самоотказа, я сливал ее в реки, в мглистые полдни, становясь сильнее в этом тягучем бреде. ровно я кромсал свои железные прибаутки совести, мирно спала она, напоминанием ероша мою воспаленную голову, мою фантастическую траекторию, до безбожия рассоединенную, распавшуюся на молекулы добра. сиял я в этом разложении, становился больше, значимее, доходил до червеобразных движений и корч. лихо ветрено вгрызалось в мои ладони. на поверку только честь оставляла незаживающие отметки - карабкался я в отдаленной тиши, предчувствуя возникновение нового. оно было безмятежно. слепым рассудком я снимал с него одежды, медленно стягивал, как с женщины, которая истошно кричала в своей самоотверженности, постилая своей целомудренностью дорогу к моей мечте. она была неким подобием воска, что оставляет после себя хрупкие следы, записи мыслей и жестов, остатки ощущений, прохудившихся на ветру. катакомбы-женщины въедались в мое воображение. я снова представлял их, сияющих на балах, премудрых в своей добродетели, немолчных в своих пепельных устах. зимородком я падал в их объятьях - трещали эти объятия, возвращая мнимое к стеклу, заставляя ярость всплывать, как давно затонувшее тело. прямо в вихрь изнеможденно я окунался, забывая все последующее, все невозможное, что так и отражалось на моих устах, на моих глазах, которые пытались закрыться для свободы, пытались слиться с нечистотой совести и, в умопомрачении, в помрачении всего низложенного к ногам, я оставлял последнюю надежду и пил воск с ее плеч, упадал, перекошенный, восхищенный, олицетворенный, в членораздельность ее объятий.
я искал, я был честен в своей лиловой мысли, и за кулисами все скреблось ,все аукалось, переливалось из пустого в порожнее, освистывало скудоумие перелицовки.
но в центре событий, в том, что всегда созерцалось - там была свобода, там было восторженное сумасшествие, там я сиял вместе с моими соглядатаями и помощниками в нерукотворном, там гроб неровно падал, опрокидывая крышку. гроб был бестактен. так я ему говорил и отворачивался, чтобы забыть опьяненность обстановки, чтобы окунуться в переливы желания, которое постоянно молчало в лихую минуту.
но пришел тот черный день, он ворвался в сутолоку прихожей, он застрелил этого плененного швейцара совестью своих ладоней, и ромашка потекла, бесформенно обуглилась в моторошности света. вместе со мной была моя участь - желанная, убаюканная, благоухающая в ветрах перекрестков. я  желал быть раздетым своей совестью, я желал остаться без последней рубахи, чтобы слуги закричали в ужасе, меняя свои лица и головы на манекены. они подставляли свои тела под расстрел пуншевых сновидений, и горла их вонзались в оплакиваемые начала добродетелей. сияние постепенно редело, валилось в объятия, и сквозь неистовый всхлип ветер читал мне свои запорошенные молитвы, орошая напевы родниками искромсанных
манишек.