чикенхарт

Когда коллега в очереди на обеде в нашей обшарпанной столовой говорит:
- Дайте мне пожалуйста куриные сердечки, грамм 150,-
я вздрагиваю. Продавщица, продавщица сердец, кулинар-маньяк от бога, наклоняется над большой тарелкой в которой лежит что-то серое, вязкое и жесткое. Какая мерзость. Я смотрю в сторону, чтобы оно не снилось мне по ночам. Я беру себе только кофе, иначе меня стошнит.

Мы садимся за один стол. Больше свободных нет. Несмотря на то, что я сверлю глазами других посетителей.
- Уходи, уходи, уходи, - я шепчу в спину какой-то женщине.
Но она самозабвенно жуёт. Я не заглядываю ни в её тарелку, ни в её лицо - мне заранее становится противно.

Коллега подсаживается ко мне. Я обороняюсь кофе.
Коллега говорит:
- Приятного аппетита, -
и траурно вскидывает вилку - жест, который очень подходит палачу, смотрящему в глаза без пяти минут казнённому у подножия гильотины: «Ах, ваша жизнь подошла к концу! Так позвольте мне сожрать этот момент, позвольте мне напитаться им без остатка».

Дальше понятно. Я стараюсь не смотреть и изучаю глазами кофе, невспененное молоко придаёт ему противный цвет. Сегодня на улице был такой снег. Значит, теперь у меня такие подошвы. За мной тянутся такие следы. И человек напротив с жадностью уплетает чужие сердца такого же цвета из тарелки с позолоченной каёмкой - что за абсурд. Особенно для тех, кто лишился своих сердец. Разговор не клеится.

И, пока он жует, я думаю:

Вот он ест чужие сердца так же, как ты ешь мое. Даже не ест, жуёт, и само это слово несёт в себе разрушение, невозможность отступить назад: когда ты жуёшь что-то, оно ломается и крошится, и нельзя тихо проглотить и сделать вид, что ничего этого не было. Так и ты жуешь мое сердце. Могу ли я знать, где оно сейчас - в моей груди или тоже в чьей-то тарелке? Продавщица в синем фартуке наклоняет над ним голову, собираясь положить его в чью-то порцию,
- Давайте, я вам положу ещё и это, а то не хватает до 100 грамм?
- Да, давайте, и ещё можно крабовый салат?
Я говорю «нет, не давайте, нет, нельзя, это не ваше, это мое, и я не могу прийти на работу с дырой в груди, что нарушает все внутренние регламенты компании, так что верните это». Я говорю, но кто бы меня послушал?
Мое сердце лежит на твоём подносе, серое, скорченное, под приторным соусом, среди десятка других. Так ли я уверен, что именно это мое? Уже нет. Но я точно знаю, ты заплатила за все это 170 рублей. Да, возможно, ты худшее, что со мной случалось.

Ты купила мое сердце в дешевом офисном кафе «Кафе» и теперь жуёшь его, проткнув его вилкой. А оно крошится, крошится, крошится. Я все слышу. Так постепенно от него остаётся сердечко, размером с куриное. Сердцем это назвать уже нельзя. Перестань.

Но тебе даже не скажешь «выплюнь», теперь мое сердце выглядит так, что все-таки лучше не выплёвывать. И как я куда-то пойду с таким сердцем? Закрой свой рот и уже дожуй.

Да и вообще, как можно это есть? Деликатес такого же уровня, как бычий язык и салат сельдерея, кстати, тоже тут продаётся. И кто только это ест? Почему? Кроме разве что коллеги, вот же больной ублюдок.

Или вот ты, ты вырезала мое сердце - так легко ничего не почувствовать в терпком зимнем сне. А вот мой коллега ест его, причмокивая, заплатив всего 150 рублей. И обеденный перерыв закончится через 7 минут, и надо бы бежать обратно в офис, несмотря на дыру в груди. В ней свистит ветер, но я выключу кондиционер в кабинете, и ничего не будет слышно. Надо бы купить шарф, или это сочтут странным? А кофе остыл, и теперь это просто невыносимо. В нем хрустит слипшийся сахар.

И я смотрю и думаю, я думаю и смотрю: вот и зачем все это? Зачем?

И так пока не съедено последнее куриное сердечко. Он накалывает его на вилку, и я зажмуриваюсь и ощущаю лёгкую ноющую боль с левой стороны груди, как будто удалили что-то, давно отмершее, но бывшее так, по привычке.

Странно. Почему?