Господин Две Тысячи Двадцать

Закончится цирк какофонией - грустной и звонкой.
Зацепится занавес за бутафорскую ёлку,
Он бросит поклон пустым креслам да белую робу
И спрыгнув со сцены, к пустому пойдет гардеробу.

Внутри гардеробной, на полке пустой санитайзер.
- Две Тысячи Двадцать, куда, подожди, не прощайся!
Две Тысячи Двадцать не хочет с ним больше возиться;
Две Тысячи Двадцать один у пустого корытца.

Сегодня исполнен прощальный двенадцатый номер.
О будущем сцены он горестно думает в дрёме:
«Эх, души всех тех, кто меня называл Бальтазаром,
Две Тысячи Двадцать Один вам не станет бальзамом.

Вакцина не вылечит, разве что лишь от ковида
Землян не спасти, и теперь это все очевидно.
Пусть спорят в ток-шоу эксперты на телеканалах.
Откуда им знать, что народ не достоен финала?

Кто завтра займет за мной пост Календарного Года,
Продолжит играть ровно то, что достойно народа.
Пока в карантин собираются в офисах клерки.
Достойно народа – смотреть все премьеры из клетки.»

Две Тысячи Двадцать во сне видит чудо-картину:
В садах старики, нет мигалок, и нет карантина.
Две Тысячи Двадцать порхает от дрока до дрока;
Две Тысячи Двадцать - лишь бабочка-одногодка.

Блажен человек, что живет таких около сотни.
Его не волнует нисколько в отдельный год сопли.
Другие придут, поколение шрамы затянет,
И мы, и ковид станем древними, как египтяне.

А может последними, словно речные дельфины,
За то, что гуляли по скверам в разгар пандемии,
Ценили комфорт выше жизней родных и соседей,
Теперь же по склепам гуляет порывистый ветер.

Сплошь братские кладбища, сплошь зеркала монолитов,
Покоится с миром Две Тысячи Двадцать Ковидов.
И имя его как тату миллионам надгробий.
То в левой табличке, то в правой,
То заняты обе.