Семейная сага

       Посвящается главному ашкеназскому раввину Израиля,  Исраэлю Меиру Лау (Люлеку – Юрчику).
         
     Эта поэма обращена к будущим поколениям, которым суждено появиться на этой всё ещё цветущей планете Земля, что вполне возможно, если уже сегодня, в это непростое для всех народов время, люди всех стран, оглянувшись на собственную историю, признают ошибки и откроют для себя, и для других правду, порой страшную и кровавую. А затем, ужаснувшись, покаются, как это сделал однажды великий канцлер Германии, Вили Брандт, стоя на коленях перед памятником жертвам подавленного нацистами восстания в Варшавском гетто. Подобное почему-то до сих пор никому в голову не пришло. Видимо никакой вины за собой не чувствуют. Ибо, только очистив свою совесть и бессмертную душу, можно будет устоять перед лживыми посылами, шантажом и угрозами сильных мира сего, толкающих народы в бездну ненависти и всё новых кровавых конфликтов. Правда был ещё один человек, который извинялся, но делал это так многократно и по разным поводам, что мало кто обратил на это внимание: https://www.kommersant.ru/doc/288941. Но пройти самоочищение необходимо, чтобы потом выбрать путь достойный рода Homo sapiens.
      
Вот лайнер, вверх подняв закрылки,
Взял точный курс на Тель-Авив,
Пьёт минералку  из бутылки,
Летит домой седой раввин.

Над облаками, перед Богом,
Спокойно отстегнув ремни,
Прикрыл глаза, расслабил ноги,
Какие, рав, ты видишь сны?

Альбом семейного архива –
Трёх поколений Лау сплав,
Сын Пиотркувского раввина,
Отец и прапрапрадед рав.

Вот двор у местной синагоги,
Евреям смерть глядит в глаза,
Здесь выжить повезёт немногим,
Дым унесёт их в небеса.

Снуют гестаповские крысы,
И сея злобу, сыплют брань,
Чтоб оскорбить людей, унизить:
Jeder von euch ist ein j;disches Schwein*.

Вот немец избивает папу,
Но Хаим Лау устоял,
Свой страх и боль не выдал гаду,
Под сапоги ему не пал.

А Хая деточек в охапку,
Схватив Шмуэля и его,
Бежать пустилась без оглядки,
Обоих спрятав под крыло.

Шмуэля немец хвать за руку,
Мгновенно оттащив назад,
А Хае, чтобы впредь в науку,
Со злобой в спину ткнул приклад.

Надев солдатские погоны,
Ну как посмела эта мразь,
Презреть мораль и все каноны? –
Упали мать и Люлек в грязь.

Шмуэля больше не увидим,
Сказал отец, придя домой,
Стоял неузнанным, избитым,
С насильно сбритой бородой.

Шмуэля рав увидит мельком,
Где крик и стон со всех сторон,
В той душевой, где с каждой лейки
Раздетых травит газ Циклон.

На райских лагерных воротах
Красуется: Arbeit macht frei* –
В цивилизованных Европах
Евреев отправляют в Рай.

Благовоспитанная фрау*
Сказала: «Лагерь – это Рай»,
Треблинка, Бухенвальд, Дахау –
По вкусу место выбирай!

Вагон заполнен до предела,
Состав идёт на Бухенвальд,
В нём едут стоя тело к телу,
Так продолжается Gewalt*.

А Люлек был в седьмом вагоне,
В Треблинку тот вагон пойдёт,
Вся жизнь осталась на перроне,
Смерть впереди несчастных ждёт.

Семью постигла Катастрофа,
Двоим лишь из большой семьи,
Удастся избежать Голгофы,
Ему и брату Нафтали.

Вагоны мысленно считая,
Ползёт по рельсам Нафтали,
И слёзы горечи глотая,
Кричит он: «Люлек, отзовись!».

Потом обнявшись, братья плачут,
Родная кровь в них говорит,
Слова ведь ничего не значат,
Ну а душа-душа болит.

В Треблинские уехал печи
Седьмой вагон, в безмолвья тишь,
Зажги, мой друг, по людям свечи,
Раввину закажи кадиш*.
 
За жизнь брата в Бухенвальде,
Что так печально знаменит,
Заплатит Нафтали брильянтом,
Что мамой в куртку был зашит.

Поток воспоминаний схлынул…
То стюард тронул за плечо:
«Простите, ваш обед, остыл он,
Хотите что-нибудь ещё?»

Раввин ответил осторожно:
«Я, как вы видите, не гой*,
Ещё водички! – если можно,
Свою еду вожу с собой».

Опять бегут воспоминанья,
Он слышит голос Нафтали:
«Возможно, это, брат, прощанье,
За мною, Люлек, повтори.

Запомни, Люлек, есть на свете,
Страна такая – Исраэль,
Там никогда не плачут дети,
Запомни – Эрец-Исраэль!

И вновь: «Запомни, Ис-ра-эль,
За мною, Люлек, повтори,
Зовётся – Эрец-Исраэль,
И больше нет для нас земли!»

До сей поры в ушах со звоном,
Далёкий голос Нафтали,
С надрывом и почти со стоном:
«Ты не ищи другой земли!»

Возможно, мне осталось мало,
Меня вот-вот должны убить,
Тебе во что бы то ни стало,
Ты слышишь? Следует дожить!

Ещё одни мелькнули сутки,
Весна, совсем растаял снег,
И не колеблясь ни минутки,
Он дерзкий совершил побег.

Но быстро понял – заблудился,
Не зная местности, кружит,
Голодный в лагерь воротился
И был охраною избит.

Есть счастье видимо на свете,
Что брат тогда был не убит
И, провалявшись в лазарете,
До мирных дней сумел дожить.

Хотел стать Фёдор мореходом,
Фашист пришёл на тихий Дон,
Был парень предан доброхотом,
Разбрасывал листовки он.

Понравился ему мальчонок,
Ему он Юрчик имя дал,
А чтоб зимой не мёрз ребёнок,
Шапчонку палочкой связал.

И пусть простит его мужчина,
За старый свитер – не сберечь,
Лихая выпала судьбина,
На днях он был отправлен в печь.

А Юлек образом чудесным,
Заботой окружён, теплом,
Как будто ангел поднебесный,
Вдруг осенил его крылом.

Да, Фёдор окружал заботой,
Как брата младшего любил,
От тяжкой лагерной работы
Барак Юрка освободил.

И Юрчик-Люлек благодарен
За суп на печке из камней,
Как жаль, что этот русский парень
Прожил так мало светлых дней.

Всё ближе-ближе канонада,
А смрад над лагерем сильней,
Помочь бы наступленью надо,
Решили тысячи людей.

Страх одолев, сломав оковы,
Ведь больше нечего терять,
Руками голыми готовы,
Охрану лагерную рвать.

Народ пошёл под автоматы,
Поднявшись на последний бой,
Под трупы Фёдор Юру спрятал,
Прикрыв от выстрелов собой.

Наполнен дымом двор и светом –
Бывают в жизни чудеса,
Раввин армейский с пистолетом,
Увидит Люлека глаза.

Скрывая слёзы, спросит строго
Его на идиш:
– Сколько лет?
– Какая разница, ей Богу?
Тебя я старше, – был ответ.

Смеёшься, плачешь, как мальчишка,
А я смеяться не привык,
И нынче плакать – это слишком,
А это значит, я старик.

И Феде было не до смеха,
Хотел дружка усыновить,
В Россию, прежде чем уехать,
Успел мальчонку полюбить.

Войны сжигая головешки,
Повсюду Юрчика искал,
Его фамилии в той спешке.
Тогда он так и не узнал.

Не знал , что Меир Лау-Юрчик,
Найти спасителя хотел
И исписал немало ручек,
Но вот увидеть не успел.

И вот с женой у обелиска,
Поклон тебе, наш друг, земной.
Проделал путь к тебе неблизкий,
Не узнаёшь? – я Юрчик твой.

Ты в Бухенвальде спас, когда-то,
Меня голодного мальца,
И весь мой род – моя отрада,
Благодарит тебя – отца.

Не сотвори себе кумира!
Но жизнь достойную прожил,
И званье Праведника Мира,
Ты, несомненно, заслужил.

В те довоенные часы,
Полмира понимали идиш,
Сейчас горбатые носы,
Довольно редко где увидишь.

А годы полные злословья,
Стилетом острым под ребро,
Считать удобно поголовье,
На душах вытравив клеймо.

Идея, ждущая награды,
Заядлых грешников успех –
Не могут все быть виноваты
И был один распят за всех.

Внимая грешникам заклятым,
Сплочённой в мерзостях толпе,
Он согласился быть распятым,
С Вараввой рядом на кресте.

В последний миг молился Богу,
Просил, как за слепых котят,
Прости их, укажи дорогу!
Они не знают, что творят.

С тех пор прошли тысячелетья,
Но бесноватых – пруд пруди
И не уходит лихолетье,
Что было, то и впереди.

И предсказать довольно просто,
Кто снова будет виноват,
Что, не дождавшись Холокоста,
Убийцей брата будет брат.

Вожди племён и коалиций,
Внимая рокоту толпы,
В плену амбиций и традиций,
Кресты готовят и столбы.

И потому не лечит время,
Народу нанесённых ран,
Что живо каиново племя,
Есть для заклания баран.

Как тонки разума побеги,
На воздух, воздуха глоток,
В бесплодном захлебнулся беге,
Цивилизации виток.

Осудят дюжину вампиров,
Затеяв Валтасаров пир,
Былой империи кумиров…
Средь обвинителей – вампир*.

Шумиха поднятая прессой –
Был сделан Нюрнбергский процесс,
Пришлось подельников повесить,
И вскрыть гноившийся абсцесс.

Не всем сплели тогда верёвки,
Кто горе в мир нёс и беду,
Пускай их подлые душонки
Горят и корчатся в аду.

Россия, это не смешно ли?
Адольфа ищет до сих пор,
Как прошлогодний ветер в поле
И точит ржавый свой топор.

И не спешат раскрыть нечаянно,
Архивы очень многих стран,
Разбередить, боясь отчаянно,
Всю боль от нанесённых ран.

И есть вердикт международный –
Никто ни в чём не виноват,
Что красно-бурый вирус злобный,
Сильнее Ковид во стократ.

Уже пора бы сделать вывод,
Пустым словам не доверять,
Найдётся для конфликтов повод
И повторится всё опять.

Трагизм, тот ужас переживших –
Тогда смолчавшие друзья,
И всех оставшихся, доживших…
Прости друзей! Им Бог судья.

Пришло из лагерного рая –
Письмо для брата Нафтали,
Убита в Равенсбрюке Хая,
В последний самый день войны.

Как горло резанула бритва
И слышит Люлек сквозь года,
Ту поминальную молитву:
Йитгадаль ве-йиткадаш шме раба*.

Там в Бухенвальде чудом выжил,
Надежды полон детский взгляд,
Он только за ворота вышел,
Где видел смерть и страшный ад.

Костюм со склада - юный наци,
Пальто и чемодан, берет –
На память сделан папарацци,
Раввина юного портрет.

Мгновенья счастья в жизни кратки,
Вся жизнь – один короткий сон,
Заходит лайнер на посадку,
Аэропорт Бен - Гурион.

Вернула чемодан ячейка,
Жена свернула тонкий плед,
Прости, мой друг, Михайличенко,
Что опоздал на много лет!

Как зыбко всё на этом свете,
Уходят мысли и слова,
Что завещаем нашим детям? –
Лишь благородные дела.


Jeder von euch ist ein j;disches Schwein – каждый из вас есть еврейская свинья.

Arbeit macht frei – работа делает cвободным. Такая надпись красовалась на многих немецких концентрационных лагерях.
Благовоспитанная фрау – мать одного известного руководителя концлагеря.
Gewalt – насилие.
Кадиш – поминальную молитву Кадиш читают 11 месяцев после смерти. Обычно эту молитву читает сын умершего человека.
Гой – в настоящее время слово «гой», вошедшее во многие языки (в частности, в русский и английский), обозначает не еврея.
Йитгадаль ве-йиткадаш шме раба – (транскрипция на иврите), слова из поминальной молитвы.

Вампир – Вышинский, присутствовал на Нюренбергском процессе, активнейший, кровавый участник геноцида собственного народа.

Перейдя по ссылке, можно посмотреть фотографии из семейного альбома: http://www.isrageo.com/2017/07/03/malna208/