Память

(триптих)

Памяти друга детства
Айпина Виктора Романовича
посвящаю

1. Однажды на стойбище
(Об этом мне рассказал Айпин В.Р.)

Была зима. Меня попросили отвезти на оленях почту в Аган. Я уже сейчас точно не помню, то ли у почтовоза (так их, кажется, тогда звали) хворь случилась или еще что, но вместо работника, который специально этим занимался, отправился в путь я. Преодолел полпути, пересек реку Ватьеган, подъезжаю к стойбищу Кошпи-Ики. О нем молва по Агану ходила – с большим юмором был человек. Якобы умел рассказывать такие правдивые небылицы - трудно не поверить.
Еду по заснеженному бору. По обе стороны до¬роги свежее оленье пастбище. Уже оле¬ний кораль видне¬ется. Олени в корале ходят. Хозяин стоит в центре спиной ко мне. Не видит, меня.
Погоняю оленей своих. Издаю погромче звуки, чтобы ста¬рик услышал. Но он не оборачивается. Поза его говорит – он очень занят, что-то внимательно рассматривает в руках. Подаю голос погромче. Не слышит. Его олени уж замети¬ли меня, головы повернули. Я громко покашлял, въезжая в кораль. Но Кошпи-Ики не обернулся. Продолжал что-то внимательно изучать – во всяком случае, спина его говори¬ла об этом.
Остановил я упряжку в двух шагах сзади него, привязал во¬жжу к средней ножке нарты, подошел к старику и попри¬ветствовал.
– А, это ты, Зять Сардаковский, приехал! - кинул он через плечо и стал еще внимательнее рассматривать в руках что-то свое.
– Что ты, Пырыс-ко, рассматриваешь? – спросил я.
– А ты сам посмотри, – и сует мне под нос свой большой палец. Вон того оленя только что ловил я арканом. Олень необъезженный, веревки еще не знает, дернулся что есть силы и оторвал мне палец. Вот и кровь на снегу. Действительно, возле ног старика я увидел несколько капель свежей крови и аркан разметанный.
– Нашел я в снегу палец свой и быстро, пока не остыл он, приставил на прежнее место. Плотно и сильно прижал второй рукой, а сам мысленно к Самой Хозяйке обратился за помощью. И вот он результат, смотри, только шрам остался.
Вокруг пальца, словно кольцо, виднелась ровная складка шрама.
Меня сковала судорога смеха. Но я сдержался. Смотрел на старика и не знал, что делать. То ли принять Это как шутку и облегченно рассмеяться, но я боялся обидеть старика, ибо на лице его не было и намека на шутку; то ли удивиться или, во всяком случае, сделать на лице искусственную мину удивления.
– Ну что мы стоим-то посреди двора? Входи в дом, чай будем пить, – он похлопал рука об руку, словно стряхивая с них пыль, и направился в дом. Я пообедал, согрелся и уехал со стойбища. Прошло уже более тридцати лет, но до сегодняшнего дня почему-то не могу себе позволить признать Это шуткой, облегченно рассмеяться и забыть. Я сам человек с юмором, люблю, ценю и понимаю шутку другого человека. Но Это – что-то мне подсказывает – не тот случай…
 
Во второй половине семидесятых за окраиной зимнего стойбища старика Кошпи-Ики стали добывать нефть, и нефтяники начали строить свой Город. Сейчас это один из промышленных городов  ЛУКОЙЛа  Покачи. Внук Кошпи-Ики Айпин Афанасий работает в ЛУКОЙЛе и живёт в этом городе. На стене в его квартире висит «Свидетельство» выданное его деду семейством Российского Монарха за «пожертвования» на создание общества Красного Креста.
Иногда, когда я бываю в городе Покачи, вспоминаю старика Кошпи-Ики и моего школьного друга Айпина Виктора Романовича, которого родственники звали ещё Зятем Сардаковским, мысленно нахожусь в гостях на Стойбище с ними.


2. Явунко и Плотва
(Об этом мне рассказал Аули)

Когда Явунко совсем уж постарел, мужчины-оленеводы, уходя  на пастбище за оленями, наказывали хозяйкам присматривать за ним. То он вдруг начинал собираться за лыжами,   оставленными в юношестве на стойбище деда, то прибрать рыболовные мордушки и жала на верховье  Пящиты,  где  в давние  времена он  со  своим дедушкой рыбачил.
Бабушка полушёпотом рассказывала, что Явунко «вернулся в детство», что, нам, детям, во время своих игр, надо приглядывать за ним.
Но однажды он всё-таки ушёл. Ушёл на соседнее стойбище, как потом он объяснил, послушать сказки.
На пути у него было большое озеро. Нефтяники, изредка залетающие сюда на рыбалку, называют его Восьмёркой-на-Пысуме. У нас оно называется  Латт-тотяай. Озеро это состоит из  двух половин – большего и меньшего, а посередине два вытянувшихся навстречу мыса. Вот на этот мыс и пришёл старый Явунко. Сел усталый старик на самый обрывистый выступ берега. Солнце печёт, ветерок с озера сдувает комаров, болотный кулик у самой воды  на  кочке  дразнится, легко  взлетая над водой и обратно возвращаясь на кочку.
Посмотрел старик направо – далеко за озером узкая полоска леса, налево обходить – ещё дальше. А напротив – озёрный берег рядом и за озером чумы виднеются, слышно, как соседские дети играют, смеются, собака беззлобно лает. Вода мирно плещется о босые ноги старика, но озеро глубокое, а плавать Явунко не умел.
Долго так сидел старик.
Вспомнил детство, как впервые учился ездить на вёртком обласе – кедровой долблёнке, и голос деда: «Смелее, смелее!»;
вспомнил юность, с какой гордостью и озорством Она смотрела на него, когда его тынзян раньше других заарканил упрямую и прыткую важенку на стойбище у Чачи-ики;
вспомнил, с каким недоверием вёл он свою последнюю упряжку (двух старых смирных   кастратов) в Колхоз, незнакомое слово настораживало, но возразить – язык костенел;
вспомнил Первую Войну, когда русские с русскими воевали, а он по воле случая оказывался, то с одной, то с другой стороны и ни на которой стороне не чувствовал доверия;
вспомнил Последнюю Войну... но об этом лучше не вспоминать – всем тяжело было...;
в первый послевоенный год Она умирала тяжело, долго, больно, мучительно больно...
Вздохнул Явунко. Голод уже напоминал о себе. Снова оглядел озеро справа, хотя знал, что обойти его он уже никогда не сможет. Налево он даже не посмотрел – та половина озера большая. За озером на стойбище дети шалили, и женский голос молил оставить в покое собаку.
– Е-хо-хо-хов! Красные говорят, что нет Бога, не должно быть и шаманов. Хорошо, пусть будет так, им виднее. А сверхъестественные силы, которые всегда существовали, как с ними-то? Ведь они не подвластны ни законам, ни людям. В древности, говорят, Плотва возила на себе человека по морю. А мне, уставшему за всю мою жизнь, не через море надо, а всего-навсего на тот берег озера…
И только успел сказать это, как из воды показалась спина огромной рыбины. Старик, нисколько не сомневаясь, сел верхом на Плотву (это, конечно, была она) и благополучно переправился на другой берег озера.
Придя на стойбище к соседям, Явунко за чаепитием рассказал о случившемся. Все посмеялись и разошлись по своим делам, а гостя оставили в компании детей – пусть им сказки рассказывает…

Однажды, несколько лет спустя, случайно подслушал беседу взрослых – соседские оленеводы пили чай у нас. Они говорили полушёпотом о том, что на озере Латт-тотяай, когда Явунко у них на стойбище объявился, они не нашли следов старика ни по левому краю озера, ни по правому. Следы старика обрывались на одном мысу озера и начинались на другом, словно Явунко действительно пересёк озеро посередине.


3. Так и осталась память

Бежали по берегу озера следом за оленями два колхозных оленевода. Тонкий и длинный, как хорей, – Элява и кругленький, хромой, с короткими ножками, – Лэпа.
Из озера речужка вытекает. Олени перемахнули через речку. С разбегу и Элява благополучно перепрыгнул ее. А Лэпа – эх Лэпа! – он угодил прямо в холодную осеннюю воду.
Орет, барахтается, сам выбраться не может. Подбежал Элява, схватил протянутую из речки руку и рванул, что есть силы. Лэпа выскочил из речки, да, увы, лопнула подтяжка от кожаных штанов – промокли и отяжелели штаны, и остались они в реке. Лэпа кричит. Элява смеется. А штаны под осенний лед течением затянуло, кое-как потом березовым крючком отыскали...
Теперь, кто бы ни ехал зимой через это озеро на оленях ли, на снегоходах ли, а через это озеро Большая Ненецкая Дорога проходит, останавливаются и рассказывают друг другу эту историю. Озеро люди называют Озеро-Лэпы. А речужку, вытекающую из озера, ту самую речку, в которой Лэпа искупал свои штаны, – Речка-Лэпы.
Так и осталась Память.

Примечание: Кроме  имени Элявы, остальные имена и названия в триптихе подлинные.