Поэт и Царь... - Никак Россия не опрелелится

                "Не приведи Бог видеть русский бунт - бессмысленный и
             беспощадный.
               
                Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или
             молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим
             чужая головушка - полушка, да и своя шейка - копейка".
                (VIII, 384).
               
                Надо полагать, что результатом историко-политических
             размышлений поэта являются следующие строки чернового автографа
             стихотворения "Из Пиндемонти":
 
                "При звучных именах Равенства и Свободы
                Как будто опьянев, беснуются народы" (III, 1029).
               
                Мысль не случайная, она присутствует
                еще в "Борисе Годунове":
 
                "...бессмысленная чернь
                Изменчива, мятежна, суеверна,
                Легко пустой надежде предана,
                Мгновенному внушению послушна,
                Для истины глуха и равнодушна,
                А баснями питается она.
                Ей нравится бесстыдная отвага. <...>
                Всегда народ к смятенью тайно склонен.
                (VII, 46, 87)."*



С историей взаимоотношений
Пушкина с Царями
И Царей с поэтом
Россия-матушка
Никак не может
Официально
Однозначно
Определиться.  -

До Революции
17-го года
Она считала его
Смутьяном,
А после -
Ярым противником
И обличителеи
Самодержавия.

Развал Советского Союза
С восшествием во власть
Царя Бориса,
Флюгер общественного
Мнения
Пройдохи-литературоведы, -
От кандидатов
До академиков, -
Бесцеремонно развернули
На 180 градусов

И начали лепить
Образ иного Пушкина, -
(Как и царей!), -
с цитированьем полным*(?)
Ране урезавшихся цитат,
Чтоб показать,
Что Пушкин, -
Хоть и был знаком
Со всеми декабристами,
Но осуждал воззренья их, -
("Опущенных" после развала
  СССР в Россие
  До чуть ли не "смутьянов"
  И "бунтовшиков
  Против Престола
  Отцов Отечества
  Самодержавных).
И хоть с царями близок был,
Но те, хоть ум его ценили
Но ему не доверяли
Да долго и
Поэта не казнили.

Что скажет
Об отношениях
Поэта Пушкина с Царями
И с Пушкиным Царей
Через 100 лет -
В веке ДВАДЦАТЬ ВТОРОМ?

---------------------------------------------
" - См. нижеприведеное Приложение.


ПРИЛОЖЕНИЕ.

Рахматуллин Морган Абдуллович,
д.и.н., в.н.с. Ин-та российской истории РАН,
Журнал "Отечественная История",
№№ 5,6, 2002 года.               

                А.С. ПУШКИН,
                РОССИЙСКИЕ САМОДЕРЖЦЫ
                И САМОДЕРЖАВИЕ.

           (Итговая часть Работы, выполненной при финансовой поддержке
               Российского гуманитарного научного фонда).
                (проект №01-01-00149 а).
               
               
      О подлинном отношении Николая I к Пушкину много лет спустя после смерти их обоих поведал император Александр II в разговоре с сыном поэта - Александром. Вот что говорит об этом племянник А.С. Пушкина - Анатолий Львович - сын его брата Льва, чрезвычайно бережно относившийся к памяти своего дяди:

      "Стараясь добиться разрешения на издание в 1871 г. «История Пугачевского бунта» с портретом Пугачева, редактор 6 тома Г.Н. Геннади обратился за помощью к старшему сыну поэта <...> А.А. Пушкину, но тот ничего не добился <...> и ограничился сообщением, что е.в. император Александр II вообще отрицательно относится к распространению наследия Пушкина и портрета народного возмутителя Емельяна Пугачева среди верноподданных крестьян.
      
       Заинтересованный узнать, наконец, правду о своем дяде, я обратился к двоюродному брату с просьбой правдиво рассказать мне о старине. После долгого с ним препирательства и размышлений по этому поводу в конфиденциальной беседе он сообщил мне мнение Александра II о Пушкине.

       Хотя прошло много лет после смерти поэта, для Александра II Пушкин и Лермонтов (о котором также упомянул император) продолжали быть неугодными пиитами и даже опасными для трона. Вот что сказал государь: передаю дословно, по пунктам.

       1. Поэзия Пушкина отрицательно действовала на молодежь, особенно на
         студенчество России, и в первую очередь студенчество столицы.

       2. В шестидесятых годах отставка двух министров просвещения,
         Ковалевского и Путятина, не предотвратила закрытия Петербургского
         университета и ареста основных виновников студенческих волнений.
         Странным казалось, что арестованные студенты и в Петропавловской
         крепости продолжали декламировать стихи Пушкина о вольности и
         свободе.

       3. Под влиянием Жуковского мы чувствовали симпатию к А.С. Пушкину, но
         после стихотворения «Вольность» мнение наше изменилось. Будучи
         наследником престола, я имел встречи с Пушкиным, но каждая встреча
         отдаляла поэта от двора.    
          Казалось, что поэт не скрывает своего пренебрежительного отношения
         и ко двору, и к окружавшим поэта верноподданным государя. Никто не
         может отрицать, что поэзия Пушкина плохо действовала на поведение
         молодежи.

        4. Смерть поэта не ослабила отрицательного воздействия на молодежь.
          Это влияние продолжается и ныне на учащихся и даже на военную
          молодежь.

        5. Пушкин и Лермонтов были неизменными противниками трона и
          самодержавия и в этом направлении действовали на верноподданных
          России.

        6. Двор не мог предотвратить гибель поэтов, ибо они были слишком
          сильными противниками самодержавия и неограниченной монархии <...>

        7. Мнение наше тождественно с мнениями защитников трона и глав
          русского государства - Александра Благословленного и в Бозе
          почившего родителя нашего, Николая Павловича.

        8. Что касается издания произведений поэта, мы повелели ограничить их
          тираж и запретить, как особо вредное, распространение портретов
          возмутителя народа Пугачева <...>

        9. Мы сожалеем о гибели поэтов Пушкина и Лермонтова: они могли быть
           украшением двора и воспеть самодержца" .

        К сказанному вряд ли можно что-то добавить.   
        Разве только возразить Александру II в том, что Пушкин был "неизменным противником" самодержавия и трона как таковых (ниже мы затронем эту тему).

        Что же касается его сожаления о том, что он мог быть "украшением двора и воспеть самодержца", то действительно, после стихотворений "Стансы" и "Друзьям" 1820-х гг. Пушкин больше ничего подобного не писал.

        Более того, П.Е. Щеголев, подвергнув тщательному анализу дневники поэта за 1833-1835 гг., приходит к следующему выводу:

        "В 1833-1834 году Пушкин проявил критическое отношение к Николаю и как монарху, и как к человеку и трезво посмотрел на державца полумира.
         Положительное и восторженное отношение к Николаю сменилось отрицательным. 
         На месте великого государя оказался прапорщик, а на месте человека-героя оказался мелкий человек, ограниченный и узкий, злобнопамятливый".
   
         Приведем в этой связи одну только майскую 1834 г. запись Пушкина в дневнике: "Кто-то сказал о государе: «В нем много от прапорщика, и немного от
         Петра Великого»" (XII, 330).

         Отсутствие комментария к записанному, неопределенное "кто-то сказал" позволяют уверенно предположить, что это мнение самого Пушкина.

         Имя Пушкина неразрывно связано со становлением политического сознания в России, когда начиная с 1820-х гг., вся либерально настроенная часть общества читала и с упоением декламировала его вольнолюбивые стихи. И это наложило отпечаток на всю последующую жизнь Пушкина.    

         По словам Г.П. Федотова, "до самой смерти поэт несет последствия юношеских увлечений.
         Дважды изгнанник, вечный поднадзорный, он оставался в глазах правительства всегда опасным, всегда духовно связанным с ненавистным декабризмом.
         И как бы ни изменились его взгляды в 30-е годы, на предсмертном памятнике своём нерукотворном он все же высек слова о свободе, им восславленной".

         Ни на одном этапе своей жизни Пушкин не был сторонником реакции.
         Для правительства он не переставал быть певцом "вольности", замечает Н.О. Лернер.
         Собственные же политические пристрастия зрелого Пушкина его ближайший друг и коллега по цеху литераторов П.А. Вяземский определил как "свободный консерватизм".

        "Разве такая махина, как Россия, может жить без самодержавия?"

        В одной из статей пушкинского цикла Г.П. Федотов писал: "Как не выкинешь слова из песни, так не выкинешь политики из жизни и песен Пушкина"э   

        Разумеется, поэт не был политиком, но как гражданин своей страны он живо откликался на актуальные политические события, не имея, правда, ни малейшего намерения представить законченную систему своих политических взглядов.

        Однако их основательность и глубина поражали многих его современников, в том числе и В.А. Жуковского.    

        По утверждению А.О. Россета, на одном из вечеров в блистательной компании Жуковского, Вяземского, А.И. Тургенева и других светил общества Пушкин, как обычно, "говорил до того умно, что Василий Андреевич ему сказал: «Ну, Пушкин, ты так умен, что с тобою говорить невозможно»".

        Справедливость мнения своего брата подтверждает и А.О. Смирнова-Россет, по свидетельству которой в подобных горячих спорах "кончалось всегда тем, что Пушкин говорил один и всегда имел последнее слово". -

        "Слушая его рассуждения об иностранной или внутренней политике его
        страны, - писал Адам Мицкевич, - можно было принять его за человека,
        поседевшего в трудах на общественном поприще и ежедневно читающего
        отчеты всех парламентов".

        Неудивительно поэтому, что в стихотворных, прозаических и публицистических произведениях Пушкина с одинаковым успехом можно обнаружить высказывания как в пользу, так и против самых разных консервативных и либеральных точек зрения.

        Неоднозначность его представлений и суждений, их переменчивость естественны для широкой и вольнолюбивой натуры Пушкина-поэта. Вместе с тем в его эволюционировавшем мировосприятии оставалось неизменным отношение к политическому строю России, к институту российской государственности. Последовательное и резкое неприятие им демократических институтов (XII, 66, 104; XVI, 261) было оборотной стороной его отчетливо выраженного сословного сознания (III, 261-263: XI, 161-162; XII, 334-335; xiV, 442-443; XVI, 421).

        Наиболее яркий тому пример - реакция поэта на пошлые выпады Фаддея Булгарина в печати в декабре 1830 г. по поводу происхождения рода Пушкиных. Пушкин тут же отозвался на это стихотворением "Моя родословная" (III, 261-263).
        В нем он без всякой кичливости выражает гордость, что его род принадлежит к древнейшим ветвям российского дворянства.

        Объясняясь с Бенкендорфом в связи с бесцензурным хождением по рукам этого стихотворения, Пушкин писал:

        "Признаюсь, я дорожу тем, что называют предрассудками; дорожу тем,
        чтобы быть столь же хорошим дворянином <...> наконец, я чрезвычайно
        дорожу именем моих предков, этим единственным наследством,
        доставшимся мне от них" (XIV, 443).

        Показательно, что Николай I, которому было известно о миновавших цензуру пушкинских стихах, в данном случае встал на сторону поэта:
        "Столь низкие и подлые оскорбления, как те, которыми его угостили,
        бесчестят того, кто их произносит, а не того, к кому они обращены.
         Единственное оружие против них презрение. Вот как я поступил бы на
        его месте.
         Что касается стихов, то я нахожу, что в них много остроумия, но
        более всего желчи.
         Для чести его пера и особенно его ума будет лучше, если он не станет
        распространять их".

        Тему превосходства дворянского сословия над другими Пушкин затронул и в статье "Опровержение на критики":

        "Каков бы ни был образ моих мыслей, никогда не разделял я с кем бы то
        ни было демократической ненависти к дворянству". Поэт сожалеет о том,
        что "имя дворянина, час от часу более униженное, стало наконец в
        притчу и посмеяние разночинцам, вышедшим во дворяне, и даже досужим
        балагурам!" (XI, 161-162).

        В декабре 1830 г. Пушкин записывает в своем дневнике разговор с вел. кн. Михаилом Павловичем о дворянстве.

        В ответ на высказанное собеседником неудовольствие относительно введения в стране института почетного гражданства Пушкин заметил, что "или дворянство не нужно в государстве, или должно быть ограждено и недоступно иначе, как по собственной воле государя.
        Если во дворянство можно будет поступать из других состояний, как из чина в чин, не по исключительной воле государя, а по порядку службы, то вскоре дворянство не будет существовать или (что все равно) все будет дворянством" (XII, 335).

        С другой стороны, Пушкин искренне сокрушается об уничтожении "старинного дворянства" вследствие не контролируемого государством процесса дробления имений, в конечном счете приводящего к падению его былого веса и значения в обществе (XII, 206).

        Что касается отношения Пушкина к самодержавной форме правления, то, прослеживая перипетии жизненного пути поэта и знакомясь с его обширным творческим наследием, нельзя не видеть, что он мог пускать критические стрелы в того или иного самодержца, мог обижаться или сердиться на царских особ, но никогда не осуждал сам институт самодержавия.
        Более того, именно самодержавный образ правления в России он принимал как некую историческую данность.
        Впервые эта мысль у 23-летнего Пушкина прозвучала в "Заметках по русской истории XVIII века".  -

        Упоминая о событиях, связанных с восшествием на престол Анны Иоанновны, а также других попытках высшей знати ограничить самодержавную власть, Пушкин с удовлетворением отмечает: "Аристокрация после его (Петра I. - М.Р.) неоднократно замышляла ограничить самодержавие: к счастию, хитрость государей торжествовала над честолюбием вельмож и образ правления остался неприкосновенным" (XI, 14).
        Почему "к счастию", проясняется из статьи "Путешествие из Москвы в Петербург": "Не могу не заметить, что со времен возведения на престол [Дома] Романовых, от Мих<аила> Ф<едоровича> до Ник<олая> I, правительство у нас всегда впереди на поприще образованности и просвещения. Народ следует за ним всегда лениво, а иногда неохотно. Вот что составляет силу нашего самодержавия" (XI, 223).

        Этого взгляда Пушкин придерживался и в конце своей жизни.

        В черновике письма Чаадаеву от 19 октября 1836 г. он наставляет автора "Философического письма":

        "Надо было прибавить (не в качестве уступки, но как правду), что правительство все еще единственный Европеец в России [и это несмотря на все то, что в нем есть давящего, грубого, циничного]. И сколь бы грубо [и цинично] оно ни было, от него зависело бы стать во сто крат хуже" (XVI, 422).

        В разговоре с одним из братьев Киселевых, Николаем Дмитриевичем, Пушкин, прочитав ему строки "Россия воспрянет ото сна / И на обломках самовластья / Напишут наши имена" (II, 68), в авторстве которых не признался, оценил их как "крамольные": "Сумасшедшие, разве такая махина, как Россия, может быть без самодержавия?". 

        Заметим, что так мыслили многие его современники.

        Имея в виду события 14 декабря 1825 г., Пушкин очень надеется, что "люди, разделявшие образ мыслей заговорщиков, образумились; что, с одной стороны, они увидели ничтожность своих замыслов и средств, с другой - необъятную силу правительства, основанную на силе вещей" (XI, 43).

        С точки зрения поэта, молодые дворяне, за которыми будущее России, должны иметь точно определенную цель - "искренне и усердно соединиться с правительством в великом подвиге улучшения государственных постановлений, а не препятствовать ему, безумно упорствуя в тайном недоброжелательстве" (XI, 47).
        Их необходимо удержать от "преступных заблуждений", "злонамеренных усилий", от "более или менее кровавых и безумных" заговорщических замыслов (XI, 43).

        Не составляет труда догадаться, кого имеет в виду поэт.

        Причем Пушкин осуждает не только самих заговорщиков, но и ситуацию кануна "последних происшествий", когда "либеральные идеи [стали] необходимой вывеской хорошего воспитания", и литературу, "превратившуюся в рукописные пасквили на правительство и возмутительные песни" (там же).

        При этом Пушкин как будто упускает из виду, что его собственные вольнолюбивые произведения оказывали и продолжают оказывать влияние на молодежь, усиливая ее тягу к "либеральным идеям".

        В искренности Пушкина тоже не приходится сомневаться, ибо он четко разграничивал невольное агитационное воздействие своего творчества и конкретное участие в антиправительственных действиях.

        Не случайно поэт в письмах своим друзьям начала 1826 г. не раз подчеркивал: "Вероятно правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел" (XIII, 257).

        "Конечно я ни в чем не замешан, - уверяет он А.А. Дельвига, - образ мыслей моих известен <. ..> никогда не проповедовал ни возмущений, ни революции - напротив" (XIII, 259).

        И это - не вскользь брошенная фраза.  -

        Много времени спустя, в "Капитанской дочке" Пушкин заявит себя твердым сторонником ненасильственных действий.

        Это решающее для мировоззрения поэта положение в наиболее законченном виде было сформулировано им в "Путешествии из Москвы в Петербург":

        "...не должно торопить времени и без того уже довольно деятельного.
         Лучшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения
         нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для
         человечества" (XI, 258).

        Да и мог ли человек, на основе точных документальных свидетельств написавший "Историю Пугачевского бунта", показавший все его ужасы и полное пренебрежение вовлеченных в него сил к человеческой жизни, по-другому относиться к любым революционным общественным движениям? Именно отсюда следуют его идущие от сердца слова:

       "Не приведи Бог видеть русский бунт - бессмысленный и беспощадный.
        Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не
        знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка
        полушка, да и своя шейка копейка" (VIII, 384).

        Надо полагать, что результатом историко-политических размышлений поэта являются следующие строки чернового автографа стихотворения "Из Пиндемонти":
 
             "При звучных именах Равенства и Свободы
              Как будто опьянев, беснуются народы" (III, 1029).
 
         Мысль эта не случайная, она присутствует еще в "Борисе Годунове":
 

             "...бессмысленная чернь
              Изменчива, мятежна, суеверна,
              Легко пустой надежде предана,
              Мгновенному внушению послушна,
              Для истины глуха и равнодушна,
              А баснями питается она.
              Ей нравится бесстыдная отвага. <...>
              Всегда народ к смятенью тайно склонен" (VII, 46, 87).

          Явным сторонником просвещенного самодержавия Пушкин выступает в статье-памфлете "Путешествие из Москвы в Петербург" (XI, 243-267) и в статье "Александр Радищев" (XII, 30, 40).

          Само опубликование книги А.Н. Радищева "Путешествие из Петербурга в Москву" Пушкин без обиняков называет "преступлением, ничем не извиняемым, действием сумасшедшего", хотя и "действующего с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарской совестливостью" (XII, 32, 33).

          Для Пушкина непостижимо, как это "мелкий чиновник, человек безо всякой власти, безо всякой опоры, дерзает вооружиться противу общего порядка, противу самодержавия, противу Екатерины!" (XI, 32).      

 
          В этой книге Радищева, - этой, по определению поэта, "возмутительной сатире", наполненной "безумными заблуждениями" (XII, 33), "дерзость мыслей и выражений выходит изо всех пределов" (XI, 263). 

          Более того, "Путешествие", по оценке Пушкина, есть "сатирическое воззвание к возмущению", и его автор "как будто старается раздражить верховную власть своим горьким злоречием" вместо того, чтобы "указать на благо, которое она в состоянии сотворить" (XII, 36).

          В одной из убийственных пушкинских характеристик Радищева как бы содержится и осуждение его идейных последователей - декабристов:

         "Он есть истинный представитель полупросвещения. Невежественное
         презрение ко всему прошедшему <...> слепое пристрастие к новизне:
         частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему"
         (XII, 36).

          Примечательно само созвучие этой цитаты началу пушкинской записки "О народном просвещении" (о ней речь пойдет далее), в которой он определяет фатальную ошибку декабристов. -

          "Последние происшествия обнаружили много печальных истин, - пишет
       он. - Недостаток просвещения и нравственности вовлек многих молодых
       людей в преступные заблуждения.
          Политические изменения, вынужденные у других народов силою
       обстоятельств и долговременным приготовлением, вдруг сделались у нас
       предметом замыслов и злонамеренных усилий" (XI, 43).
   

          В этом же ключе надо расценивать и реакцию Пушкина на запрещение журнала "Московский телеграф" Н.А. Полевого:

          "...достоин был участи своей; мудрено с большой наглостию 
         проповедовать якобинизм перед носом правительства" (XII, 324).

          Трудно добавить что-либо еще к сказанному поэтом для развенчания идей и замыслов декабристов.

          Сам же Пушкин, как известно, отличался постоянным стремлением "в просвещении стать с веком наравне" и хотел "основательной образованности" в каждом из литераторов - и не только.

          Для него здесь пример - Н.М. Карамзин. 30 ноября 1825 г. он пишет А.А. Бестужеву: "...Радуюсь и твоим занятиям <...> ты - да, кажется, Вяземский, - один из наших литераторов, - учатся; все прочие разучаются. Жаль! высокий пример Карамзина должен был их образумить" (XIII, 244).

          Но, по Пушкину, не одно влияние поверхностно усвоенного "чужеземного идеологизма пагубно для отечества" (XI, 43).

          Он полностью разделяет цитируемое им центральное положение царского манифеста от 13 июля 1826 г.:
         "Не просвещению, но праздности ума, более вредной, чем праздность
         телесных сил, недостатку твердых познаний должно приписать cue
         своевольство мыслей, источник буйных страстей, сию пагубную роскошь
         полупознаний, сей порыв в мечтательные крайности, коих начало есть
         порча нравов, а конец - погибель" (XI, 43-44).

          И от себя добавляет существенно уточняющие смысл приведенного текста слова:
         "Скажем более: одно просвещение в состоянии удержать новые
         безумства, новые общественные бедствия" (XI, 44).

          В поэтических строках поэта тоже не чувствуется никаких симпатий к политическим взглядам тех декабристов, которых он знал, с которыми дружил:
 
                "У них свои бывали сходки
                Они за чашею вина,
                Они за рюмкой русской водки <...>
                Сначала эти заговоры
                Между Лафитом и Клико
                Лишь были дружеские споры
                И не входила глубоко
                В сердца мятежная наука
                [Все это было только] скука,
                Безделье молодых умов
                Забавы взрослых шалунов <...>
                Наш Ца<рь> дремал"  (VI, 523, 525-526).


           Но царь "дремал" не по глупости или незнанию факта существования тайных обществ с "преступными замыслами", а потому,- как пишет Пушкин, - что "окружен был убийцами его отца.

           Вот причина, почему при жизни его никогда не было бы суда над молодыми заговорщиками, погибшими 14-го декабря. - Он услышал бы слишком жестокие истины".

           А далее Пушкин, выделив знаком "NB", заключает:    

          "Государь, ныне царствующий, первый у нас имел право и возможность
           казнить цареубийц или помышления о цареубийстве" (XII, 322).

          Вот так. А его друг П.А. Вяземский примерно в это же время думает и считает совершенно иначе:

          "По совести нахожу, что казни и наказания несоразмерны
          преступлениям, из коих большая часть состояла только в одном
          умысле.
            Вижу в некоторых из приговоренных помышление о возможном
          цареубийстве, но истинно не вижу ни в одном твердого убеждения и
          решимости на совершение оного.
            Одна совесть, одно всезрящее Провидение может наказывать за
          преступные мысли, но человеческому правосудию не должны быть
          доступны тайны сердца, хотя даже и оглашенные.
            Правительство должно обеспечить государственную безопасность от
          исполнения подобных покушений, но права его не идут далее.
            защищаю жизнь против убийцы, уже подъявшего на меня нож, и
          защищаю ее, отъемля жизнь у противника, но если по одному сознанию
          намерений его спешу обеспечить свою жизнь от опасности, еще только
          возможной, лишением жизни его самого, то выходит, что уже убийца
          настоящий не он, а я" .


          Столь разительное расхождение в мыслях двух умнейших представителей той эпохи, явно никогда не обнаруживавших сколько-нибудь существенных различий во взглядах, объясняется тем, что Пушкин в данном случае брал за критерий "правосудия" фактор политический, а его негласный оппонент - нравственные нормы.

          Но важно отметить другое: Пушкин вообще не приводит каких-либо оправданий для действий декабристов, и, возвращаясь к приведенным выше строкам из Х главы "Евгения Онегина", следует сказать, что сам поэт не раз сиживал с будущими декабристами "за чашею вина", шутил, сыпал остротами, но политических взглядов их не разделял.

          И это было хорошо известно его друзьям.

          Так, В.А. Жуковский в упоминавшемся черновике письма к Бенкендорфу после смерти поэта (в черновике мысли и слова еще не приглажены, они более искренни) пишет:
          "Пушкин <.. .> в последние свои годы решительно был утвержден в
         необходимости для России чистого, неограниченного самодержавия <.
         ..> по своему внутреннему убеждению, основанному на фактах
         исторических (этому теперь есть и письменное свидетельство в его
         собственноручном письме к Чаадаеву *) <...> Политические убеждения
         Пушкина <...> были известны мне и всем его ближним из наших частых
         непринужденных разговоров <. ..>.
           Мнения политические Пушкина были в совершенной противоположности с
         системой буйных демагогов (имеются в виду декабристы - М.P.). И они
         были таковыми уже прежде 1830 года".

-------------------------------------------------
* Имеются в виду следующие строки: "...клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков такой, какой нам Бог ее дал" (XVI, 393).

          Именно в этом была причина того, что друзья Пушкина, члены тайных обществ, не посвящали его в свои планы, не говорили ему ничего конкретного о своих намерениях, а вовсе не в том, что опасались его несдержанного языка или сохраняли поэта-гения для России *.
--------------------------------
* VIVOS VOCO: ВМЕСТО КОММЕНТАРИЯ
Пушкин передал это стихотворение А.Г. Муравьевой, отъезжавшей из Москвы к мужу на каторгу в начале января 1827 г.

Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
Несчастью верная сестра,
Надежда в мрачном подземелье
Разбудит бодрость и веселье,
Придет желанная пора:

Любовь и дружество до вас
Дойдут сквозь мрачные затворы,
Как в ваши каторжные норы
Доходит мой свободный глас.

Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут - и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.


Известен стихотворный ответ А. Одоевского на послание Пушкина:

Струн вещих пламенные звуки
До слуха нашего дошли,
К мечам рванулись наши руки,
Но лишь оковы обрели.
Но будь спокоен, бард: цепями,
Своей судьбой гордимся мы
И за затворами тюрьмы
В душе смеемся над царями.
Наш скорбный труд не пропадет:
Из искры возгорится пламя,
И просвещенный наш народ
Сберется под святое знамя.
Мечи скуем мы из цепей
И вновь зажжем огонь свободы,
И с нею грянем на царей.
И радостно вздохнут народы.


           Другой из современников, чьим свидетельством об отношении Пушкина к самодержавию невозможно пренебречь, - это Н.В. Гоголь, близко знавший поэта, лично общавшийся с ним и находившийся под его дружеской опекой. В своей книге "Выбранные места из переписки с друзьями" Гоголь восторгается тем, как "умно определял Пушкин значение полномощного монарха и как он вообще был умен во всем, что ни говорил в последнее время своей жизни! -
     «Зачем нужно, - говорил он, - чтобы один из нас стал выше всех и даже 
    выше самого закона? - Затем, что закон - дерево; в законе слышит человек
    что-то жесткое и небратское. 
       С одним буквальным исполненьем закона
    недалеко уйдешь; нарушить же или не исполнить его никто из нас не должен;
    для этого-то и нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может
    явиться людям только в одной полномощной власти.
      Государство без полномощного монарха - автомат: много-много, если оно
    достигнет того, до чего достигли Соединенные Штаты.
      А что такое Соединенные Штаты? Мертвечина; человек в них выветрился до
    того, что и выеденного яйца не стоит».

      Точность переданного Гоголем мнения Пушкина о "плодах новейшего просвещения" в Соединенных Штатах подтверждает сам поэт в статье "Джон Теннер":
     "С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее
      жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное,
      бескорыстное, все возвышающее душу человеческую - подавлено неумолимым
      эгоизмом и страстию к довольству <...>" (XII, 104).

     "Государство без полномощного монарха, - цитирует далее Гоголь слова
     Пушкина, - то же, что оркестр без капельмейстера: как ни хороши будь все
     музыканты, но, если нет среди них одного такого, который бы движеньем
     палочки всему подавал знак, никуды не пойдет концерт.
      А кажется он сам ничего не делает, не играет ни на каком инструменте,
     только слегка помахивает палочкой да поглядывает на всех, и уже один
     взгляд его достаточен на то, чтобы умягчить, в том и другом месте,
     какой-нибудь шершавый звук <...>
      При нем и мастерская скрыпка не смеет слишком разгуляться на счет
     других; блюдет он общий строй, всего оживитель, верховодец верховного
     согласья!"

И Гоголь восклицает:

      "Как метко выражался Пушкин! Как понимал он значенье великих истин!".

      Ясно, что в приведенных суждениях Пушкин выступает адептом просвещенного абсолютизма, будучи убежден в "спасительной пользе самодержавия" (XII, 306).

      Причем безусловной приверженностью поэта идее самодержавия объясняется и его стремление придать образу самодержца сакральный характер.

      Избавившись от своего ярко выраженного юношеского политического романтизма, впрочем, как полагают пушкинисты, никогда не поднимавшегося до воспевания радикальных республиканских идей, он убежденно считает, что
     "народ не должен привыкать к царскому лицу, как обыкновенному явлению
      <.. .> царю не должно сближаться лично с народом.
      Чернь перестает скоро бояться таинственной власти, и начинает
      тщеславиться своими отношениями с государем.
        Скоро в своих мятежах он, - (народ., -) будет требовать появления
      его, как необходимого обряда.
        Доныне государь, обладающий даром слова, говорил один: но может
      найтиться в толпе голос для возражения.
        Таковые разговоры неприличны, а прения площадные превращаются тотчас
      в рев и вой голодного зверя" (XII, 199).
   
       Заметим, что это написано Пушкиным сразу же после подавления "холерных бунтов" в военных поселениях Новгородской губернии и личного участия в том Николая I, когда им были приняты "депутаты мятежников" для выслушивания их претензий.

       Приведенный пример "обожествления" образа царя в глазах "черни" отнюдь не единственный.

       22 декабря 1834 г. Пушкин записывает в дневнике содержание доверительного и "долгого разговора" с великим князем Михаилом Павловичем, который был весьма откровенен с поэтом:

      "Вообрази, какую глупость напечатали в Сев<ерной> Пч<еле>: дело идет о
      пребывании г<осуда>ря в Москве.
       Пч<ела> говорит: «Г<осударь> и<мператор>, обошед соборы, возвратился
      во дворец и с высоты Красного крыльца низко (низко!) поклонился
      народу».
      Этого не довольно: журналист дурак продолжает: «Как восхитительно было
      видеть вел<икого> г<осуда>ря, преклоняющего священную главу перед
      гражданами московскими!» - Не забудь, что это читают лавочники".

      Пушкин, солидарный с ним во взгляде на характер отношений царя и народа, отнюдь не в угоду мнению великого князя, - (дневниковая запись!), - заключает: "В<еликий> кн<язь> прав, а журналист конечно глуп" (XII, 334).

          В политических суждениях поэта ощущается явное влияние Карамзина,
"духом, направлением, принципами" которого, по определению В.Г. Белинского, он навсегда "проникнулся".

          Отнюдь не случайно "История Государства Российского" вызвала нескрываемое восхищение Пушкина: это "есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека" (XII, 305: XI, 57).

          На этом можно было бы поставить точку, если бы не одно "но".

          5 июля 1836 г. поэт завершает уже цитировавшееся стихотворение "Из Пиндемонти" (III, 420), в котором, по оценке пушкинистов, "сформулировано идеальное поэтическое и человеческое кредо Пушкина, выстраданное всею жизнью". -
          В нем, как справедливо отмечается в литературе, он "провозглашает свободу и ценность человеческой жизни, высшие права человека и поэта по сравнению с ценностью "мирской власти" и исходящих от нее прав". Короче - свобода есть символ независимости:
 

          "Иная, лучшая потребна мне свобода:
           Зависеть от властей, зависеть от народа -
           Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому
           Отчета не давать, себе лишь самому
           Служить и угождать; для власти, для ливреи
           Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
           По прихоти своей скитаться здесь и там, <.. .>
           Вот счастье! Вот права..."

           Примечательно, что Пушкин здесь не приемлет ни одну из известных ему форм государственного правления: "Зависеть от властей, зависеть от народа - Не все ли нам равно? Бог с ними" (важно заметить, что приведенные строки в первоначальном варианте звучали по-иному: "Зависеть от царя, зависеть от народа / Равно мне тягостно: Бог с ними";(III, 1031).      

           Поэт прежде всего ценит внутреннюю свободу человека, его независимость. Конкретное понимание слова "свобода" Пушкин дает в статье "Путешествие из Москвы в Петербург":

          "Мысль! Великое слово! Что же и составляет величие человека, как не
         мысль! Да будет же она свободна, как должен быть свободен человек: в
         пределах закона, при полном соблюдении условий, налагаемых
         обществом" (XI, 264).

           Но с обретением человеком свободы в России не все так просто. Осознавая себя "сеятелем свободы", Пушкин одновременно видит бесплодность своих усилий:
 
                "Свободы сеятель пустынный,
                Я вышел рано, до звезды; <...>
                Но потерял я только время,
                Благие мысли и труды...
                Паситесь мирные народы!
                Вас не разбудит чести клич.
                К чему стадам дары свободы?
                Их должно резать или стричь" (II, 269).
      
             На российской почве свобода - несбыточная мечта:
 

                "Судьба людей повсюду та же:
                Где благо, там уже на страже
                Иль просвещенье, иль тиран" (XI, 296).


             Если вспомнить, что еще в юношеские годы Пушкин превыше всего ставил независимость художника, его внутреннюю свободу, то в годы зрелости эта тема в его творчестве приобретает особую остроту.

             Многолетнее общение поэта с царями, лицемерными царедворцами, "жадною толпою стоящими у трона" (М.Ю. Лермонтов), лишало его необходимого душевного спокойствия и порой вынуждало приноравливаться к обстоятельствам.

             Именно поэтому стихотворение "Из Пиндемонти", - считает один из пушкинистов дооктябрьского периода, - это, прежде всего, горькое выражение собственного состояния поэта, обусловленного "той душевной и моральной «тошнотой», до которой довели Пушкина условия русской жизни вообще и его личные обстоятельства и отношения, - (ко двору, к Бенкендорфу, цензуре и т.д.), - в частности.

             Эта «тошнота» была, в свою очередь, элементом общего - психологического - «отщепенчества» Пушкина".

             Приведенному мнению вторит современный исследователь: "Этот многообразно зависимый человек - зависимый от семейных дрязг и денежных стеснений, от царя, двора, большого света <...> в тоскливой мечте хочет подняться и над властью, и над народом <...> над всякой зависимостью" [114].

             Надо, наверное, учитывать и то, что Пушкин, при написании строк "Не дорого ценю я громкие права", не мог не помнить о десятилетней годовщине трагедии 13 июля 1826 г., о пятерых казненных декабристах, которых он всех хорошо знал, а с кем-то и дружил.

             Один из крупнейших пушкинистов Н.В. Измайлов, характеризуя тогдашнее душевное состояние Пушкина, писал:

            "Не будет преувеличением сказать, что Пушкин в 1836 г. чувствовал
            себя в большем одиночестве, чем за десять лет до того, после
            разгрома декабристов <.. .> тогда, в 1826 г., он живо ощущал
            восторженное сочувствие общества, широкого круга читателей;
            теперь «общество» было враждебно, а сочувствие читателей он
            перестал ощущать и не мог вызвать его ни последними сборниками
            своих сочинений, ни «Пугачевым», ни «Современником»".

             Но и в 1820-х гг., когда Пушкин "ощущал восторженное сочувствие общества", едва ли он испытывал душевный комфорт.

             Так, когда в октябре 1827 г. впервые после ссылки поэт появился в Петербурге и стал вести, как сам признавался в письме к П.А. Осиновой, "довольно пустую" жизнь и "горел желанием так или иначе изменить ее" (XIV, 384), литератор и друг Е.А. Баратынского Н.В. Путята, часто видевшийся с поэтом в 1826-1827 гг., отмечает, что тот "порой бывал мрачен; в нем было заметно какое-то грустное беспокойство, какое-то неравенство духа; казалось, он чем-то томился, куда-то порывался. По многим признакам я мог убедиться, что покровительство и опека императора Николая Павловича тяготили его и душили".

          "Одно просвещение в состоянии удержать новые безумства...".

       В укор Пушкину и в доказательство его безусловного "верноподданничества" часто ставят написанную им записку "О народном воспитании", как бы забывая, что как российский подданный он не мог не выполнить "монаршее повеление". Бенкендорф 30 сентября 1826 г. пишет Пушкину:

       "Е.И.В. благоугодно, чтобы вы занялись предметом о воспитании
      юношества.
         Вы можете употребить весь досуг, вам предоставляется совершенная и
      полная свобода, когда и как представить ваши мысли и соображения".

При этом шеф жандармов не упускает случая уколоть поэта:

       "Предмет сей должен представить вам тем обширнейший круг, что на опыте
       видели совершенно все пагубные последствия ложной системы воспитания"
       (XIII, 298).

       Вряд ли ядовитый по своей сути намек на поэта и его друзей был включен в текст письма без ведома императора, устроившего ему таким образом своеобразный экзамен на благонадежность.

       Пушкин поначалу был озадачен:

       "Я был в затруднении, когда Николай спросил мое мнение о сем
        предмете".

       Потому лишь 15 ноября, после повторного напоминания Бенкендорфа, он завершает работу.

       Записка представлена царю, и оказалось, что она не во всем отвечает вкусам державного заказчика. А этого следовало ожидать, ибо Пушкин знал, что делал.

       По свидетельству А. Вульфа, поэт говорил: "Мне бы легко было написать то, чего хотели, но не надобно же пропускать такого случая, чтоб сделать добро" [117].

       Прежде всего отметим, что содержание записки намного шире определенного царем - речь идет не о воспитании одного юношества, а о "народном воспитании" в целом.

       Тем самым Пушкин проявил здесь в большей мере, чем царь, государственный подход.

       Результат не замедлил сказаться: после ознакомления с запиской Николай оставил на полях рукописи 28 вопросительных знаков, в том числе четыре двойных, три тройных, а одно место пометил знаком "!?". (Правда, надо сказать, что в ряде случаев Николай I верно подметил вызванные поспешностью неточности формулировок).

       Н.Я. Эйдельман, детально вникнув в заочный "диалог" царя с Пушкиным, пришел к выводу, что пушкинские строки не устраивали монарха в первую очередь своим "подтекстом, общим духом, ясным ощущением, что собеседник - «не свой»" [119].

       Николай I по своей внутренней сути не мог принять основную мысль записки, заключавшуюся в том, что "одно просвещение в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия".

       Причем, по Пушкину, просвещение благотворно сказывается не только на умах, но и на нравах людей.

       Именно с развитием просвещения повышается и нравственный уровень всего общества.

       Эта центральная идея автора записки и вызвала наибольшее неудовольствие царя.

       Непосредственная оценка императором записки содержится в письме Бенкендорфа Пушкину от 23 декабря 1826 г.:

       "Г.и. с удовольствием изволил читать рассуждения Ваши о народном
       воспитании", но "при сем заметить изволил, что принятое Вами правило,
       будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием
       совершенству, есть правило опасное для общего спокойствия, завлекшее
       Вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых
       людей".


       Но если не просвещение, то что же тогда? Неколебимой уверенности царя можно только позавидовать:
      "Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно
      просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному.
       На сих-то началах должно быть основано благонамеренное воспитание"
     (XIII, 314-315).

        Заметим, что в записке нет ни самого слова "гений", ни того контекста, который давал бы повод для его употребления, и потому полной загадкой является причина его появления.   

        В том, что основа прогресса не просвещение, а "прилежное служение", Николай I был убежден бесповоротно:

        "Ученье и ученость я уважаю и ставлю высоко; но еще выше я ставлю
        нравственность.
         Без нее ученье не только бесполезно, но даже, может быть, и вредно,
        а основа нравственности - святая вера <...> Вот мой взгляд на
        просвещение".

        Поэтому естественно, что в январе 1850 г., когда царь назначал министром народного просвещения одиозного в глазах общества князя П.А. Ширинского-Шихматова, он напутствовал его словами:

        "Закон Божий есть единственное твердое основание всякому полезному
        учению".

        Здесь стоит упомянуть о цензурном уставе 1826 г., вступившем в действие после восстания декабристов и направленном, как и множество других запретов, против какого-либо порицания монархической власти.

        Будущий министр С.С. Уваров, тогда еще только сенатор, неудобство устава видел в том, что "мы неминуемо лишиться должны чтения древних историков, ибо пункт 180 запрещает всякое историческое сочинение, в коем обнаруживается неблагоприятное расположение к монархическому правлению из чего следует, что Фукидид, Ксенофонт, Тацит и большая часть древних греческих и римских историков останется навсегда под печатью цензуры".

        В приведенном Уваровым перечне имен нет знаменитых ораторов и политических деятелей республиканцев, ибо даже само упоминание о них заведомо неприемлемо для власти.

        Между тем в записке Пушкина четко проводится мысль о необходимости точного следования историческим фактам в изложении истории древних республик и республиканских идей:
        "Можно будет с хладнокровием показать разницу духа народов, источника
        нужд и требований государственных; не хитрить, не искажать
        республиканских рассуждений, не позорить убийства Кесаря,
        превознесенного 2000 лет, но представить Брута защитником и мстителем
        коренных постановлений отечества, а Кесаря честолюбивым возмутителем.
          Вообще не должно, чтоб республиканские идеи изумили воспитанников
        при вступлении в свет и имели для них прелесть новизны" (XI, 46-47).

        Невозможность принятия заказчиком-царем этих соображений, высказанных в прямой связи с еще не отшумевшими событиями декабря 1825 г., для Пушкина вполне очевидна.

        Но он знал, на что шел, как думается, сознательно прикрываясь обещанной Бенкендорфом полной свободой в том, "как представить мысли и соображения".   

        Не случайно, видимо, записка была охарактеризована последним достаточно осторожно как "заметки человека, возвращающегося к здравому смыслу" [122].

        Действительно, многие положения записки не могли не удовлетворить Николая, что и дало основание исследователям говорить о ее едва ли не сугубо верноподданническом содержании.

        На самом же деле, если исходить из ее в целом критического духа, это было не так. -

        Например, никак не вяжутся с официальным пониманием безусловной преданности власти резко обличительные слова записки, что "в России все продажно" (XI, 45).

        Допустим, что это хорошо известный императору прискорбный факт, но должно ли ему об этом слышать из уст не наделенного никакими ревизорскими полномочиями своего подданного?

        Наверняка не могли понравиться царю суждения Пушкина о том, что просвещение должно быть научным и глубоким, и особенно приводимый им в этой связи пример заочно приговоренного к смертной казни по делу декабристов Н.И. Тургенева:

        "...Воспитывавшийся в Геттинг<енском> унив<ерситете>, несмотря на
        свой политический фанатизм, отличался посреди буйных своих сообщников
        нравственностию и умеренностию - следствием просвещения истинного и
        положительных познаний" (там же).

        Если исходить из отзыва самодержца, то экзамен на проверку благонадежности поэтом в целом как будто выдержан, но веры ему по-прежнему нет.

        Неслучайно, например, когда в 1828 г., с началом войны с Турцией, Вяземский и Пушкин, то ли из патриотических побуждений, то ли из желания сменить обстановку обратились с просьбой определить их в действующую армию, тут же получили отказ.

        Причина выясняется из письма к Бенкендорфу великого князя Константина, к советам которого в затруднительных случаях прибегал и сам Николай I:

        "Поверьте мне, любезный генерал, что, в виду прежнего их поведения,
        как бы они ни старались выказать теперь свою преданность службе е.в.,
        они не принадлежат к числу тех, на кого можно бы было в чем-либо
        положиться".

        Это и являлось главным в отношении верховной власти, прежде всего императора Николая I, к Пушкину - ему не верили, ему не доверяли, он был и оставался чужим.

        Сам же поэт, освобожденный из ссылки Николаем I в 1826 г., когда он практически потерял на это надежду, из чувства благодарности старался в пределах возможного сохранять лояльность к нему, не желая давать ни малейшего повода к обвинению его в нарушении дворянской чести и данного им царю слова "сделаться другим". Тем более что Николай I не упускал случая напоминать, что он "не сомневается в том, что данное русским дворянином государю своему честное слово вести себя благородно и пристойно, будет в полном смысле сдержано" (XIII, 329).

        Не мною замечено, что гению, в отличие от обыкновенного человека, трудно, вернее, невозможно не быть самим собой.

        В результате все попытки Пушкина, связанного обещанием царю перемениться, оказались бесплодными.

        Это было выше его сил.
        Отсюда все муки последних лет жизни поэта.
        Он, как писал Ф.М. Достоевский, "был всегда цельным, целокупным, так сказать, организмом, носившим в себе все свои задатки разом, внутри себя, не воспринимая их извне" [124].

        Войдя 8 сентября 1826 г. в кабинет царя в Чудовом дворце, хотя и ссыльным, но внутренне свободным человеком, пишет Н.О. Лернер, Пушкин вышел оттуда "свободным поднадзорным"  самого царя, сказавшего поэту, что он сам, царь, отныне становится цензором поэта.

        В таком положении он и оставался последние 10 лет жизни! Тем не менее царь и его ближайшее окружение, инстинктивно не воспринимавшие Пушкина как "своего", так и не смогли сделать его придворным пиитом.

       "Традиционное для российской бюрократии неуважение к таланту" губительно сказалось на судьбе Пушкина, и талантом , и жизнью гения просто-напросто "пренебрегли" .

       Да и мог ли самовлюбленный и жесткий властитель, человек с ограниченным кругозором, каким был Николай I, оценить величие пушкинского дара!

      "...Я солдат, - не без любования собой заявлял он. - Это дело по мне. Другое же дело, которое возложено на меня Провидением - я исполняю его потому, что должен исполнять и потому, что нет никого, кто бы меня от него избавил. Но это дело не по мне".

      Слова эти были произнесены почти на исходе царствования, летом 1852 года.

      Но и в самом начале своего правления Николай признавался, что к трону "никогда не готовился и, напротив, всегда со страхом взирал, глядя на тягость бремени, лежавшего на благодетеле моем" (императоре Александре I).    

      В отличие от своих великих предшественников, Петра I и Екатерины II, Николай I оказался феноменально "необучаем".

      Академик Е.В. Тарле, возможно несколько резко характеризуя этого императора, писал, что его отличала "глубокая, поистине непроходимая, всесторонняя, если можно так выразиться, невежественность".

      Подтверждение тому - авторитетное свидетельство В.А. Жуковского (приближенного к двору с 1814 г.) о вел. кн. Николае Павловиче:
"Никогда не видел книги в [его] руках; единственное занятие - фрунт и солдаты".

      Много позже министр Николая I П.Д. Киселев отмечал, что при рассмотрении какого-либо конкретного вопроса на государственном уровне император часто вынужден был говорить: "Я этого не знаю, да и откуда мне знать с моим убогим образованием? <.. .> С тех пор как я нахожусь на нынешнем посту <...> я очень мало читаю". Но тут же подчеркивал, что, по его мнению, "беседы с умными и знающими людьми", а не чтение книг - "самое лучшее и необходимое просвещение".

      Между Пушкиным и самодержцем была огромная дистанция в уровне образованности, духовного развития, миропонимания в целом.

      В силу этого они не могли друг друга понять и, как показала жизнь, не понимали.

      Николай I, с его показным благородством, всячески демонстрировал свою приязнь к Пушкину. В действительности же, контролируя каждый его шаг, всегда и во всем подавлял его творческую личность.

      Недостаточно подготовленный к государственному правлению, он ничтоже сумняшеся пытался вершить буквально все дела великой империи.

      Столь же самонадеянно поучал он и гениального Пушкина, "по-отечески" наставляя его на путь истинный".

      Царская задача облегчалась жизненным поведением поэта, который в своих поступках, по словам А.П. Керн, "всегда был добр и великодушен" и в то же время импульсивен.

     "Мой нрав - неровный, ревнивый, обидчивый, раздражительный и, вместе с тем, слабый", - сетовал он в письме В.П. Зубкову, к свояченице которого неудачно сватался в 1826 г. (ХIII, 562).

     Перед Николаем I Пушкин испытывал какую-то робость, что, впрочем, вполне объяснимо, поскольку он, как было показано выше, наделял личность царя элементами сакральности.

     А.О. Смирнова-Россет с оттенком недоумения пишет о том, что Пушкин, в 1829 г. часто бывавший в доме Карамзиных, "всегда смущался, когда к ним приходил император" на чашку чая.

     Однажды, гуляя по Царскому селу, Пушкин встретил Николая Павловича, который, подозвав поэта, "потолковал с ним о том, о сем очень ласково". И Пушкина, по его собственному признанию, охватил верноподданнический трепет. Удрученный этим, он признался Россет: "Черт возьми, почувствовал подлость во всех жилах" [134].

     В.В. Вересаев утверждает, что "самый великий человек - все-таки человек с плотью и кровью, со всеми его человеческими слабостями и пороками", что "нельзя класть резкую, принципиальную качественно-разграничительную черту между «великим» человеком и обыкновенным".

     При этом он, конечно же, не отрицает того, что "одаренность в одной области накладывает своеобразный, необычайный отпечаток и на некоторые другие области душевной жизни человека. Но совершенно неверно, будто весь строй души великого человека во всех его проявлениях носит какой-то величественный, несвойственный другим людям отпечаток".

     Очень хорошо знавшая поэта А.П. Керн в связи с этим отмечала: "Пушкин... несмотря на всю гениальность <.. .> не всегда был благоразумен".

     Наконец, нельзя не сказать и о другой стороне жизненной трагедии Пушкина, о которой уже после смерти поэта писал один из ближайших его друзей П.А. Вяземский:

    "Пушкин был не понят при жизни не только равнодушными к нему людьми, но и его друзьями. Признаюсь и прошу в том прощения у его памяти, я не считал его до такой степени способным ко всему.
     Сколько было в этой исстрадавшейся душе великодушия, силы, глубокого, скрытого самоотвержения!".

     Нравственная деликатность и скромность Пушкина были таковы, что даже Е.А. Баратынский, длительное время бывший с Пушкиным накоротке, тоже только после его смерти в результате ознакомления с рукописным наследием поэта сумел оценить масштаб его величия.

     В письме к одному из приятелей он с нескрываемым удивлением писал:
     "Можешь ты себе представить, что меня больше всего изумляет во всех этих
     поэмах? - Обилие мыслей! Пушкин - мыслитель!".

     И если это стало откровением для друзей поэта, то что уж говорить о самодержце, озабоченном навязчивым стремлением подавить источник вольномыслия Пушкина путем всякого рода ограничений и запретов, с одной стороны, и "приручения" его - с другой.

     Императору не дано было понять глубокий философский смысл пушкинских строк из стихотворения "Друзьям":
 
                "Беда стране, где раб и льстец
                Одни приближены к престолу.
                А небом избранный певец
                Молчит, потупя очи долу".


                19 декабря 2020-го года.