Слышишь, Николай?

«Утомительная наша безблагодатная серьёзность. Видя её, хочется писать весёлые стихи», – заметил однажды архиепископ Иоанн Сан-Францисский (Шаховской).
Верно заметил. Скучновато. Хочется писать весёлые. Вот только писать не всегда получается вообще, а стихи, да ещё весёлые – это уж вовсе дело сча-стливого случая. Остаётся – читать. Но опять же – душа капризничает: царь Давид, Баратынский, Пушкин, Гумилёв, Пастернак, Бродский… – это понятно, лекарственное средство испытанное и надёжное и никуда не денется. А нет ли, говорит, у нас чего-нибудь новенького, неупакованного? Да полно, отвечаю. Всякого-разного. Каждый же день читаю, читаю, запятые расставляю… Не, ну а так – не унимается душа, – чтоб не по долгу службы и не из интереса, а для обычного кайфа. Чего-нибудь такого зелёненького…и не выдуманного эпатажного, а здорового, настоящего весёлого… ну как бывало, помнишь:
«…Это с дерева медленно падает кошка
и в полете шуршит как дешёвая книга…»
Или же:
«…залечь на дно пивной бутылки,
смотреть из горлышка с ухмылкой…»

И ещё:
«…открыть окно и вывалиться внутрь…»
«…сними лицо и положи на полку…»
«…не на что выпить. Сдохла от скуки
Между оконными стёклами муха…»

Ой, ну хватит, поняла, поняла! Это Давыдов. Николай. Тот самый «…приуроченный к цветенью…».
Согласна: это действительно настоящее весёлое, бодрящее, будящее… И соответствует моим представлениям о поэзии. А сказать точнее и честнее –  потребительским запросам моих ленивых мозгов. Ну да, не хочу я работать, не хочу вчитываться, а тем более вдумываться, а тем более – искать или выслушивать объяснения, что «хотел сказать автор».  Хочу – чтобы только сделать шаг навстречу им – строчкам, а она – Поэзия – пусть работает. Если она Поэзия. Работает как солнце, как дождь, как ветер, как святой источник, когда в него погружаешься.
Ну вот и давай, говорит душа, окунёмся, повеселимся.
Да где ж я тебе его возьму, этого Давыдова?! Он же ж в затворе. В строгом и глубоком. Даже в студии своей, которая «Пробел», не появляется. Страниц на стихотворных сайтах у него нет. Книжек – тоже нет.
А ты, пристаёт душа, по амбарам ноутбуков своих помети, по сусе-кам интернета поскреби… да, завтра ж день святителя Николая! Он – поможет. 
Ну чего не сделаешь, когда душа просит, а тем более – требует. Помела. Поскребла. Кой-чего, не без помощи святителя Николая, нашла. И кое-чем из найденного с радостью делюсь.
Ну и, конечно, поздравляю автора с именинами и выражаю надежду: если у него там, в затворе, ещё что-то написалось или напишется, он тоже с нами поделится.
Да, Николай?
   
Николай ДАВЫДОВ

***
Каждый мужчина внутри мальчишка.
Тот, что бежит за соседской кошкой.
Корчит гримасы и ставит рожки,
И улыбается честно слишком.

Веришь, не веришь – на самом деле
Вера вещей не меняет. И даже
Будет забавно: неверящей вере
Дерзкий мальчишка язык покажет.

Сунет в просторный карман ручонку,
Там и отмщение ей – рогатка.
Вера, она же рвется где тонко.
Ну а мальчишка – туда где сладко.

Незашнурованные ботинки
Взрослые дяди шнуруют хмуро,
Чтобы не вырвались вдруг смешинки,
Как пионерский отряд Тимура.

Чтобы никто не узнал случайно
Из-под газеты на дядю глядя,
Что он не взрослый, суровый дядя
А лишь мальчишка, пацан отчаянный.

В тощем, накачанном, толстом слишком,
С сумкой, с портфелем, в очках, с сигарой,
Средних годов, безнадежно старом:
В каждом мужчине живет мальчишка.

И, подпирая виском окошко
Тридцать восьмого троллейбуса, дяди
Смотрят с тоской, как бежит за кошкой
Маленький мальчик забавы ради.
***
О, небо, ты ведь знаешь лучше,
Куда мне следует идти.
Оставь один кусочек суши
Для завершения пути.
 Где я не спал, но проходило
Как сон отрочество мое.
Где память гнет с огромной силой
 Негнущееся бытие.
Где в тесноте душевной выси
Мой мир уже непоправим.
Оставь клочок, без дат, без чисел,
Склонюсь над ним, как херувим.
Возьму в ладони чернозема,
Сердечным хрусталем звеня.
Оставь мне край, где двери дома
Распахнуты и ждут меня.

***
Не пугайся разбитого вдребезги звука,
это ветер запутался в тонких кронах,
это мальчик соседский стреляет из лука
неумело, и вороны каркают: «Промах!»
Это, всеми забытый, стучится в окошко
полуночной аптеки старик-забулдыга.
Это с дерева медленно падает кошка
и в полете шуршит как дешевая книга.
Это солнце о небо тоскливо скрежещет
или времени ржавые шестерёнки.
Это делится горем с подушкою женщина
о своем неродившемся ребёнке.
Это море волнуется на три счёта.
Это чайник на кухне свистит нестерпимо.
Не пугайся гитар, бубенцов, трещёток,
Это жизнь проносится мимо.
***
Когда придёт пора и нам прощаться
ни февралей не хватит, ни чернил.
Я вспомню про умышленное счастье,
которое Господь мне причинил.
Отца — он был со мной не очень мил.
Я вспомню неумышленное горе,
случавшееся как исподтишка,
и надпись у отряда на заборе:
три слова, неуместных для стишка;
моё село, и деда, и гуцулок,
и приглушённый гул грузовика,
и фонаря негаснущий окурок
под чёрным небосводом каблука,
и сизые, как время, облака.
***
Маленькое кладбище под Курском,
тонкие оградки и кресты –
ничего в мировоззреньи русском
более понятным и простым
быть не может. Голубая лента
треплется пугливо на ветру –
словно в буераке стонет флейта.
Стонет флейта там, где я помру.
Цыкните и взглядом меня смерьте:
мол, да как ты смеешь, салабон,
говорить возвышенно о смерти!
Я – могу! На языке любом
смерть одно и то же. Сплюньте хором,
отвечайте: смерд, антихрист, гад!
И машите поезду, в котором
я бегу от жизни наугад.
Деревца мелькают полосато:
Шумаково, Солнцево и др.
За окном то пашни, то леса, то
телогрейки стёртые до дыр.
Я не знаю, где я буду завтра.
Может, в измерении ином,
может, пьяный в ноль механизатор
раскроит мне череп колуном.
Я не знаю ничего на свете,
никакой священной красоты,
только это кладбище и эти
тонкие оградки и кресты.

***
А вы знаете, что-то есть
В этих падающих листах.
Я куплю деревянный крест
И с распятья сниму Христа.

Соскоблю острием ножа
Пересохший на солнце клей.
Зря мой Бог умирал, дрожа,
И молился за всех людей.

Нас, наверное, не спасти
Даже если расплата – смерть
божества. Под ногой хрустит
Опадающих листьев медь.

О, мой Бог, мы с тобой идём
По гниющей листве вдвоем.
Ты в кармане лежишь – прости.
Нас, наверное, не спасти.

***
Сухостой холостого подсолнуха
и буравящий небо закат.
Это жизнь деревенского олуха;
это жизнь моя. Бьюсь об заклад,
мне другой не дано – этот воз, поди,
передвинуть попробуй. Да, но
иногда всё же кажется: Господи,
мне вообще ничего не дано.
Всё одно – бытовуха и лирика –
лишь бы резать себя без ножа;
мне не жалко последнего чирика,
ну а жизни подавно не жаль.
Не изысканная утопия,
но и в этом есть некий резон –
простоять четверть века у тополя,
упираясь башкой в горизонт.