Осенний триптих

Снегопад в Ленинграде

Молодым певучим снегом покрылся город. По-детски заулыбались скверы. Фонари на площади Декабристов, подбоченясь, надели беретки набекрень. Ровные кусты акаций словно покрылись цветами сибирской черёмухи – так их облепил снег. И под белыми хлопьями-лохмотьями Исаакий, как в заплатах.
Я в скрипучий утренний троллейбус хмурый с недосыпу влезаю.
И вдруг мои губы захотели улыбаться.
Отчего?
Вроде нет ничего необычного:
молодцеватый дед с орденской планкой на груди, хитро прищурившись, что-то шепчет на ухо подвижному внуку, у которого на шапке прикреплена октябрятская звездочка;
хорошенькая девушка (наверное, студентка) сидит с открытой книгой, сосредоточенно смотрит в плафон на потолке и шевелит, шевелит губами;
стрекочет и стрекочет о чём-то веселая стайка юных школьниц;
несколько рабочих оживлённо беседуют между собой, один из них рубит ладонью воздух и обещает кому-то показать, где раки зимуют.
Но откуда-то и, кажется, отовсюду льётся и льётся неестественно белый, заставляющий жмуриться свет.
И вдруг я понимаю – это же во мне вновь проснулось охотничье настроение моего деда, как и я, целое лето ожидавшего первоснежья.
Повеселевший, выпрыгиваю на остановке и...
Ну почему же, почему это святое очищение для города выгребают-выгребают лопатами, выметают-выметают метлами неуклюжие сутулые дворники: и выпячивается-выпячивается в это младенчески-чистое утро, как старческий живот из-под рубахи, серый асфальт?..

Возвращение

Подъезжаю по реке к Варьёгану – к селу моего детства. Рвущееся на простор лесотундры сердце готово высвободиться из тесноты трепещушей груди. Это тот единственный уголок Земли, с которым даже короткая разлука невыносима.
И вот из-за поворота реки показывается ослепительный, как солнце, высокий, словно плывущий по волнам, песчаный яр, над которым виднеются на фоне синего-синего неба белые-белые шиферные крыши и чёрные-чёрные, закопчённые временем бревенчатые стены. Я тысячи раз видел это, пора бы привыкнуть, но всё равно каждый раз, волнуясь, открываю новые, доселе незнакомые черты моего Варьёгана.
Приближаясь, начинаю различать белые, голубые, салатные наличники и рамы окон. Летний чум Старика Туль, в котором он обычно отдыхает в знойный день, конусом торчит между новых брусовых домов. Над крышами, словно распахнутые для полёта крылья, виднеются перекладины и поперечины телеантенн. Лёгкие облака словно цепляются за их острые концы... А над миром гуси, гуси, много-много верениц улетающих на юг птиц, песней своей прощающихся с моим селом – стойбищем деда, с холодеющим, но родным Севером.
Здесь каждый дом, каждый сарай, каждое окно мне по-родственному дороги...
Но вдруг сердце мое ёкнуло. Что это? Из-за стенки елей, стоящих на окраине села, разворачивается вид. Такого раньше не было. Ну и видище!
Там, где были конюшня и колхозный коровник, где, помню, когда-то раздавалось звонкое, как колокольчик, ржание первого колхозного жеребёнка, сейчас упирается в моё небо сваренная из ржавых железных труб, небрежно покосившаяся высокая башня радиорелейки. С неё на округу свысока глядят наглые глаза фары. Возле башни огромный арочник из оцинкованной жести и стеклопластика. А вокруг и на берегу рыжее мятое железо, трубы, цемент, бетонные болванки, краны, цистерны, трактора, «Уралы», «Татры», КрАЗы...
Кто их пустил сюда? Зачем?..
Почему-то, кстати или некстати, вспомнились слова школьного учителя моего Михаила Фёдоровича: «... Человек в борьбе за существование стал отвоёвывать у леса большие участки земли, чтоб выращивать хлеб. Человеку стало трудней добывать себе пищу только охотой, поэтому он начал приручать зверей и разводить домашний скот…»
Неужели у человека теперь другие законы для выживания, если он на месте скотного двора и общественного огорода, с большими трудностями созданных в тревожные дни коллективизации, считает нужным разместить склад техники и строительных материалов для месторождений нефти и газа, находящихся за десятки и сотни километров от Варьёгана? Неужели для перевалочной базы строителям трубопровода не нашлось другого, более подходящего места? Ведь это всё так больно давит на моё детство, что выдавливает из него слёзы. И немеет язык, сводит судорогой губы, а пальцы начинают отстукивать по борту катера бессмысленный такт:
Железо и небо...
Трубы и солнце...
Цемент и гуси...
Цистерны и облака...

В ожидании первоснежья

Первоснежья ждут у нас с нетерпением. Первый снег – это удачная охота, лёгкость на душе и прозрачность воздуха. Порой, кажется, не дождаться никогда!
Листья уже давно опали. Сильно посвежело. Хрустит лёд под ногами, где вчера еще были лужи. Хрустит подмёрзший ягель так, словно летним зноем иссушенный. Кругом хрустение. И не усталое – старческое, а звонкое – омолаживающее. Значит, быть охоте!
Уж на что дед мой стар – поболее семидесяти первоснежий встречал на своём веку, а и он туда же.
– Выйдешь поутру, – говорит, – встанешь на лыжи. Бабка спрашивает: «Куда, дед?» Отвечаю: «На охоту». Бабка снова: «Не рассыпься, дед!» Я с улыбкой: «Постараюсь». Бабка не унимается: «Какая нужда тебя гонит, дед?» Не сдаюсь и ответствую: «Хочу тебе, дорогая, соболя на воротник добыть»…
А бабушка, выходя из чума, слышит последние слова нашей беседы.
– Да куда ты, старый, собрался? Буровые кругом. За семь дорог вокруг ни одного зверя не встретишь.
– Фу, ты, бабка, всё настроение испортила. Шла бы, а? Иди-ка, старая, командуй своими кастрюлями, колдуй возле очага, там лучше тебя никто не справится. Не лезь в разговоры-то.
Поживёшь, послушаешь, задумаешься.
Осень. Стынь звонкая. А воздух гарью от факелов отравлен – нефтью пахнет. И уже не лёгкость в теле, а с трудом дышится. Муть в голове. Звон в голове. А у деда в глазах – слёзы. Не за себя – он уже прожил, а за меня, за землю мою.