Листая старые журналы 1119

                И З  Д Н Е В Н И К О В  О Л Ь Г И  Б Е Р Г Г О Л Ь Ц

Продолжение
Начало — http://stihi.ru/2020/12/13/8075

                14 декабря 39 г.

  Ровно год тому назад я была арестована. Ощущение тюрьмы сейчас, после 5 месяцев воли, возникает во мне острее, чем в первое время после освобождения. И именно ощущение, т. е. не только реально чувствую, обоняю этот тяжкий запах коридора из тюрьмы в Б(ольшой) Дом, запах рыбы, сырости, лука, стук шагов по лестнице, но и то смешанное состояние посторонней заинтересованности, страха, неестественного спокойствия и обречённости, безвыходности, с которыми шла на допросы.
...Да, но зачем всё-таки подвергали меня всё той же муке?! Зачем были те дикие, полубредовые жёлто-красные ночи (жёлтый свет лампочек, красные матрасы, стук в отопительных трубах.
И это безмерное, безграничное, дикое человеческое страдание, в котором тонуло моё страдание, расширяясь до безумия, до раздавленности?
Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в неё, гадили, потом сунули её обратно и говорят: «живи».
Произошло то же, что в щемящей щедринской сказке «Приключения с Крамольниковым». «Он понял, что всё оставалось по-прежнему,— только душа у него „запечатана"».
Но когда он хотел продолжать начатую работу, то сразу убедился, что, действительно, ему предстоит провести черту и под нею написать: «не нужно».

  Со мною это и так, и всё-таки не так. Вот за это-то «не так» я и хватаюсь. Действительно, как же я буду писать роман о нашем поколении, о становлении его сознания к моменту его зрелости, роман о субъекте его сознания, когда это сознание после тюрьмы потерпело такие погромы, вышло из дотюремного равновесия.
Всё или почти всё до тюрьмы казалось ясным: всё было уложено в стройную систему, а теперь всё перебуравлено, многое поменялось местами, многое переоценено.
А может быть, это и есть настоящая зрелость? Может быть, и не нужна «система»? Может быть, раздробленность такая появилась оттого, что слишком стройной была система, слишком неприкосновенны фетиши, и сама система была системой фетишей? Остаётся путь, остаётся история, остаётся наша молодость, наши искания, наша вера,— всё остается. Ну, а вывод-то какой мне сделать — в романе, чему учить людей-то? Экклезиастическому «так было — так будет»? Просто дать ряд картин, цепь размышлений по разным поводам — и всё? А общая идея? А как же писать о субъекте сознания, выключив самое главное — последние два-три года, т. е. тюрьму? Вот и выходит, что «без тюрьмы» нельзя и с «тюрьмой» нельзя... уже по причинам «запечатанности». А последние годы — самое сильное, самое трагичное, что прожило наше поколение, я же не только по себе это знаю.

  Ну, ладно. Кончу — обязательно к новому году, кончу правку истории и возьмусь только за художественное, и буду писать так, как будто бы решительно всё и обо всем можно писать, с открытой душой, сорвав «печати», безжалостно и прямо, буду пока писать то, что обдумала до тюрьмы (включая человечность, приобретённую мною там и осмысляя наш путь по-взрослому), а там видно будет, к концу...
Да, но вот год назад я сначала сидела в «медвежатнике» у мерзкого Кудрявцева, потом металась по матрасу возле уборной — раздавленная, заплёванная, оторванная от близких, с реальнейшей перспективой каторги и тюрьмы на много лет, а сегодня я дома, за своим столом, рядом с Колей (это главное!) , и я — уважаемый человек на заводе, пропагандист, я буду делать доклад о Сталине, я печатаюсь, меня как будто уважает и любит много людей... (Это хорошо всё, но не главное.)
Значит, я победитель?
Ровно год назад К(удрявцев) говорил мне: «...Ваши преступления, вы — преступница, двурушница, враг народа, вам никогда не увидеть мужа, ни дома, вас уже давно выгнали из партии».
Сегодня — всё наоборот.
Значит — я победитель? О, нет!
Нет, хотя я не хочу признать себя и побеждённой. Ещё, всё ещё не хочу. Я внутренне раздавлена тюрьмой, такого признания я не могу сделать, несмотря на всё бремя в душе и сознании.

  Я покалечена, сильно покалечена, но кажется, не раздавлена. Вот на днях меня будут утверждать на парткоме. О, как страстно хочется мне сказать: «...Родные товарищи! Я видела, слышала и пережила в тюрьме то-то, то-то и то-то... Это не изменило моего отношения к нашим идеям и к нашей родине и партии. По-прежнему, и даже в ещё большей мере, готова я отдать им все свои силы. Но всё, что открылось мне, болит и горит во мне, как отрава. Мне непонятно то-то и то- то. Мне отвратительно то-то. Такие-то вещи кажутся мне неправильными. Вот я вся перед вами,— со всей болью, со всеми недоумениями своими». Но этого делать нельзя. Это было бы идеализмом. Что они объяснят? Будет — исключение, осуждение, самым глупым (?), и, вероятнее всего, опять тюрьма.
О, как это страшно и больно! Я говорю себе — нет, довольно, довольно! Пора перестать мучиться химерами! Кому это нужно, твои лирические признания о боли, недоумениях и прочее? Ведь программу и устав душою разделяешь полностью? Ведь все поручения стремишься выполнить как можно лучше? Последствия тюремного отравления не сказываются на твоей практической работе, наоборот, я стараюсь быть ещё добросовестнее, чем раньше. (Не оттого ли, что стремлюсь заглушить отравление?)
Так в чём же дело?

(«Нева», 1990, № 5)
               
                Продолжение следует.