Волшебный трилистник Николая Рубцова

Попытка поиска тайны...

Волшебный трилистник  Николая  Рубцова
1

Огонь в печи не спит,
перекликаясь
С глухим дождем, струящимся по крыше...
А возле ветхой сказочной часовни
Стоит береза старая, как Русь, -
И вся она как огненная буря,
Когда по ветру вытянутся ветви
И зашумят, охваченные дрожью,
И листья долго валятся с ветвей,
Вокруг ствола лужайку устилая...

Когда стихает яростная буря,
Сюда приходит девочка-малютка
И робко так садится на качели,
Закутываясь в бабушкину шаль.
Скрипят, скрипят под ветками качели,
И так шумит над девочкой береза
И так вздыхает горестно и страстно,
Как будто человеческою речью
Она желает что-то рассказать.
Они друг другу так необходимы!

Но я нарушил их уединенье,
Когда однажды шлялся по деревне
И вдруг спросил играючи: "Шалунья!
О чем поешь?" Малютка отвернулась
И говорит: "Я не пою, я плачу..."
Вокруг меня все стало так уныло!
Но в наши годы плакать невозможно,
И каждый раз, себя превозмогая,
Мы говорим: "Все будет хорошо".

2

И вот среди осеннего безлюдья
Раздался бодрый голос человека:
- Как много нынче клюквы на болоте!
- Как много нынче клюквы на болоте! -
Во всех домах тотчас отозвалось...

От всех чудес всемирного потопа
Досталось нам безбрежное болото,
На сотни верст усыпанное клюквой,
Овеянное сказками и былью
Прошедших здесь крестьянских поколений...
Зовешь, зовешь... Никто не отзовется...
И вдруг уснет могучее сознанье,
И вдруг уснут мучительные страсти,
Исчезнет даже память о тебе.
И в этом сне картины нашей жизни,
Одна другой туманнее, толпятся,
Покрытые миражной поволокой
Безбрежной тишины и забытья.
Лишь глухо стонет дерево сухое...

"Как хорошо! - я думал. - Как прекрасно!"
И вздрогнул вдруг, как будто пробудился,
Услышав странный посторонний звук.

Змея! Да, да! Болотная гадюка
За мной все это время наблюдала
И все ждала, шипя и извиваясь...
Мираж пропал. Я весь похолодел.
И прочь пошел, дрожа от омерзенья,
Но в этот миг, как туча, над болотом
Взлетели с криком яростные птицы,
Они так низко начали кружиться
Над головой моею одинокой,
Что стало мне опять не по себе...
"С чего бы это птицы взбеленились? -
Подумал я, все больше беспокоясь. -
С чего бы змеи начали шипеть?"

И понял я, что это не случайно,
Что весь на свете ужас и отрава
Тебя тотчас открыто окружают,
Когда увидят вдруг, что ты один.
Я понял это как предупрежденье, -
Мол, хватит, хватит шляться по болоту!
Да, да, я понял их предупрежденье, -
Один за клюквой больше не пойду...

3

Прошел октябрь. Пустынно за овином.
Звенит снежок в траве обледенелой.
И глохнет жизнь под небом оловянным,
И лишь почтовый трактор хлопотливо
Туда-сюда мотается чуть свет,
И только я с поникшей головою,
Как выраженье осени живое,
Проникнутый тоской ее и дружбой,
По косогорам родины брожу
И одного сильней всего желаю -
Чтоб в этот день осеннего распада
И в близкий день ревущей снежной бури
Всегда светила нам, не унывая,
Звезда труда, поэзии, покоя,
Чтоб и тогда она торжествовала,
Когда не будет памяти о нас...


  «Осенние этюды» Рубцова решительно вбирают в себя, как неводом, всё отличительное в поэзии Николая Рубцова. Волшебный поэтический трилистник!
  Конечно, чтобы принять мой вскрик, мою радость, нужно прежде измучиться, известись рубцовскими радостями и печалями всклень. Обнять любовью и сердечным знанием всю его лирику, видеть её цельность и пропитаться одновременно всей её лечащей и ранящей разнородностью.
  Звёздное вещество шедевра «Осенние этюды», его вселенная отражает в себе все лейтмотивы творчества поэта. Как, впрочем, и лейтмотивы-слова. Значит, всё любезное нам в его лирике.
  Сказочная глушь, достославная старина, пора «осеннего распада», водная стихия, Русь с вектором, утопающим в древнем, былинном, сказочном, горькое сиротство и одиночество человека в мире и воссоединение врачующей связи с миром через «звезду труда, поэзии, покоя», через сострадание и сочувствие, через сращение с природным – всё, всё явлено нам в удивительном трилистнике, вдобавок проникнутым «жгучей тайной», тем, что никак не поддаётся анализу и пленит всеобщим в механизме таинственного рубцовского творчества, в «магии простых слов», как заметил критик Александр Михайлов. Это то, что живёт между нашей душой и поэтовой. Конечно, совместное, единовременное это дыхание просто так не приходит – его нужно заслужить, что ли.
  И моя «математика»  рождалась прежде всего из полного сердечного соития с судьбой поэта, с его поэзий, даже из бессознательного растворения в ней, той степени доверия, которая до поры до времени не требует слов – ей  достаточно волхования стиха внутри тебя, сладкого или горестного обмирания. Из вложения в тебя волшебного рубцовского напитка, многолетнего ношения его в себе, чтобы он сросся с тобой и стал тем бесценным, что и тебе по росту. И по душе!
  Только глубинное переживание и сопереживание можно «поверить алгеброй». А пока сердце не прострелит насквозь – исчисление опасно, губительно и для самого аналитика и для поэзии.
  «Осенние этюды» собрали воедино все знаковые слова (слова-звёзды) лирики Николая Рубцова: старая, глухим, дождь, листья, буря, ветер, береза, болото, осенний, уныло, горестно, охваченные, яростные, одинокой, тоской, снежной, огонь, ветхая, плачу, уснут, тишина, забытьё, покоя…

  Всё рубцовское  в «Осенних этюдах», лейтмотивное проступает в триптихе свежо, объёмно, дорастая иногда до совершенных формул и чего-то итогового, раз и навсегда принятого. Не убоюсь сказать, что слышу нечто завещательное в стихотворении.
  А знаете, я по-другому стал смотреть на древние, мощные  даже в дряхлости своей деревенские берёзы у нашей церкви Благовещения! Они, с лёгкой подачи поэта, стали для меня почти символом. «Стоит берёза старая, как Русь…» – прочитал я давно-давно и принял навсегда великое сравнение поэта. Искусство и жизнь, зрение и строчки поэта соединились, протянули друг  другу руки и живут во мне. И ведь сначала я читал, обособляя определение «старая»: «Стоит берёза – старая, как Русь».  И только значительно позже понял, как обеднил стих. Читая ТАК, я говорил только о времени, возрасте. И потом проняло: стоит старая – как Русь! – вечно, неколебимо. Есть в незамеченном мной необособлении сила. Почти богатырская сила. Основа. Почва. И за ней проступает лицо величественной истории. И ключевой этот  образ стихотворения ещё скажется в волнующих застрехах, глубинах новеллы «сказками и былью прошедших здесь крестьянских поколений» и «косогорами родины» – любимейшие холмы Отчизны. Холмы распахивают широкую историческую перспективу его стихотворений. Восхождение на холм знаменует историческое прозрение, рождает исторические видения поэта. Взгляд с холма и в дол дышит историей. Как тут не припомнить пронзительное «О, Русская земле, уже за шеломянем еси»! из великого «Слова о полку…»!
  А потом… А потом явление таинственного дитя, сокровенного её плача. «Горестно и страстно» –  это ведь о ней и о берёзе! И какое обережение человеческого материнским деревом, какое объятие! Как будто обернулся назад Николай Рубцов, и сиротство его воплотилось для него в образе девочки-малютки. Не мог не плакать здесь поэт, не мог бесстрастно, без увлажненных глаз и защемления сердца писать эти строфы…  Вижу его.
  Рубцовские дитя являются в его поэзии на… кладбище. Благодатью среди «пышного сада» последнего приюта человеков  явлена поэтом играющая девочка;  для жизни, а не смерти «тайком выращивал аленький свой цветок» мальчишка, хотя и пришлось нести его «за гробом матери». И вот эта девочка… «В заколдованной области плача (…) позорного нет!» На фоне малютки  даже скачущий в ночи таинственный рубцовский всадник  более нам внятен, чем её неразгаданные слёзы.
  Всего два раза лирический герой осудительно обрывает себя, суетного и праздного, по его понятиям. Вторжение в «заколдованную область плача» девочки рождает уничижительное «шлялся» и ввергает героя в уныние… Примерно то же на мгновение происходит в «Русском огоньке», когда странник «глухим бренчанием монет прервал… старинные виденья» вдовы. Неосознанное небрежение глубоко сокровенного, тайного, неразгаданного  и в том и в другом стихотворении превозмогается: в первом случае усилием воли, её креплении, во втором – гимном греющему теплу русского огонька, русской милосердной  душе.

  Прощаясь на время с первой часть трилистника, не могу не вернуться к развёрнутому (совершенно живому, осязаемому, слышимому!) образу берёзы:

А возле ветхой сказочной часовни
Стоит берёза старая, как Русь, –   
И вся она, как огненная буря,
Когда по ветру вытянутся ветви
И зашумят, охваченные дрожью,
И листья долго валятся с ветвей,
Вокруг ствола лужайку устилая…

  Рубцов требует графики – и ничего больше! И это остро почувствовали издатели, составители сборника «Подорожники». И я уже не мыслю стихотворений Рубцова без графики Владислава Сергеева. Она слилась навечно с образной и чувственной стороной лирики поэта.
  И как уместен, хорош в «Осенних этюдах» белый стих! Я его… не замечаю. Раскованная и волнующая речь поэта течёт рекой.
  Осталось в первой части триптиха кивнуть головой в последние стихи её: они мощно вырезают в памяти другие шедевры поэта: «Скачет ли свадьба…» и «У размытой дороги…»:

Но в наши годы плакать невозможно,
И каждый раз, себя превозмогая,
Мы говорим: «Всё будет хорошо».

Сколько раз спасительно шептал я эти строки…

  Если «берёзовое аллегро» первой части сменяется адажийным пением-плачем девочки, то вторую часть разрывает полифонизм с поэтическими синкопами и контрапунктами. Музыкальная материя стихотворения взрывается «бодрым голосом человека», потом магически уравновешивается (до гипнотического забытья) и расшатывается, разрывается в клочья «криками яростных птиц», чтобы, даже затихнув, дрожать  струной «ужаса и отравы».
  Баснословно красивейшее, не имеющее равных  в лирике поэта, описание болота. Нет, не описание,  – колдовское, сказочное прочувствование!  Здесь могучему сознанью не место. Здесь то, что идёт уже сквозь душу, сквозь сердце, сквозь память, – мощнейший поэтический сквозняк.

  Почему, думаю, Рубцов не удержал во второй части столь редкого покоя, по сути, полного растворения, «уничтожения» себя в окружающем мираже болота?.. Во мне жило какое-то глухое раздражение, мягкое неприятие вырывания и ЛГ, и читателя из гипнотического сна, «безбрежной тишины и забытья». Вслед за рубцовским двукратным «с чего бы» и я спрашивал себя и автора: с чего бы? Да… Это не обворожительное созерцание природного, как в некоторых других пейзажных стихотворениях поэта. Мне кажется… поэту, человеку, лирическому герою нужно было очнуться и сорвать с глаз «миражную поволоку»: уж больно близко состояние к растворению, равному почти умиранию… Той степени сращения с «уснут», снова «уснут», «исчезнут», «забытья», «поволокой», от которой, простите, становится не совсем по себе… И славные сказки и быль обращаются в «обморочные» картины нашей  жизни, похожие на последние сигналы сознанья и страстей… Есть такой мучительный плен в нашей северной природе, есть… Нечто подобное испытывает и лирический герой «Бессонницы»:

Окно, светящееся чуть.
И редкий звук с ночного омута.
Вот есть возможность отдохнуть.
Но как пустынна эта комната!

Мне странно кажется, что я
Среди отжившего, минувшего,
Как бы в каюте корабля,
Бог весть когда и затонувшего,

Что не под этим ли окном,
Под запыленною картиною
Меня навек затянет сном,
Как будто илом или тиною.

За мыслью мысль — какой-то бред,
За тенью тень — воспоминания,
Реальный звук, реальный свет
С трудом доходят до сознания.

И так раздумаешься вдруг,
И так всему придашь значение,
Что вместо радости — испуг,
А вместо отдыха — мучение...

Вот и в «Осенних этюдах – испуг и мучение в итоге.
  И, думаю дальше я, может, поэтому взрывается сон, где «исчезнет даже память о тебе», шипением гадюки и «криком яростных птиц»?! (Вспоминаю кадры из фильма Кончаловского «Сибириада»: вечный дед, рука на стекле избушки, плач дерева… Кончаловскому мощно удалось изобразить в кино состояние лирического героя Рубцова!)
  Да, да! И одиночество, конечно. Это я вижу, это просто, об этом сказано самим поэтом, это – «ужас и отрава». Всё-так. Но и далеко не только одиночество, но и гениально переданная засасывающая магия русских беспредельных пространств и поэтическое бесстрашие покориться этому почти гибельному полусказочному сну…
  Поэтому – «хватит шляться по болоту» (слышите в этом «шляться» желание очнуться, вырваться из плена?). К людям. К «звезде труда, поэзии, покоя». Очеловеченный пейзаж третьей части – как выдох после «тайны плача» и «ужаса и отравы» одиночества: ласковое «снежок», хлопотливый трактор, родство с осенью, та его степень, которая позволяет не забыться, а рассмотреть любовно всё вокруг,  – так называемое «олицетворение наоборот» («И только я с поникшей головою, как выраженье осени живое, проникнутый тоской её и дружбой…») уже не страшит: в нём «тоска и дружба». И родина возвращается охранительно, и холмы её любимые…