Сказка о Балде и соработнике попе

Эпиграф - Сам поиск истины о нашем существовании и мире вокруг нас — вечный источник человеческого вдохновения, будь то музыка, искусство или наука. Пока поиск продолжается, у нас есть смысл жизни.




В детстве мама мне читала сказки,
Слушал их и думал: Как же так?
Все герои сказок без указки,
Могут жить, хоть звери, хоть дурак.

В сказках торжествует справедливость,
Зло уравновешенно добром,
И невероятная сметливость,
Выверена острым языком.

Вобщем дело было прошлым летом,
Да, забыл назватся - Я Балда.
А Балде нельзя не быть атлетом,
И кулак кувалда, и ....

Шёл спокойно, важно, чинно, мирно,
Ни в кого не врезался оскал.
Вдруг с ножём, вопя ненормативно,
Мне на встречу выпрыгнул шакал.

То-ли синей белки острый приступ,
То-ли с жизнью счёты он сводил,
Чёрту нёс ли смертник дикий выкуп,
Только я не снял с себя удил...

И за то кровавая расплата,
Наступила, здесь - сейчас и вдруг.
Туупп... Реанимации бригада,
И скрипучий вой сирен вокруг.

Тут учти, что это только сказка,
Сказка, как известно без цензур.
Внутренняя связанность не маска,
Личность, впрочем хватит увертюр.

Где, мне совершенно безразлично,
Книги разбивать, как кирпичи.
Верю, что живём демократично,
И асоциальны лишь бичи.

Не сожгут за стёб в печи.

Память закрутилась перемоткой,
Ленты диафильма в голове,
Жизни удивительно короткой,
Красочной... И вот я на траве.

Личные архивы засекречу,
Что бы не катать потом верхом.
Искренне поведаю про встречу,
С русским, зауряднейшим попом.

Как конёк морской на гибких ветках,
В толще Океановых глубин,
Сел и вижу ясно в сот просветах,
Свет и тень волнят аквамарин.

И Океаническому чувству,
Дух препоручая целиком,
К яркого экстаза безрассудству,
Ум вошёл в Эллизиума ком.

Голос бога слышал и при жизни,
Он с раскатом эхо мне сказал:
Это ты Балда? Давай не кисни,
Кто тебя, так лихо наказал?

Выслушав детали променада,
Громом рассмеявшись сожалел:
Полон сей эон неадеквата,
Пост гуманистический предел.

Чтож ты клювом щёлкал словно дятел?
А не всёк кретину по глазам.
С нимбом что-ли твой всесильный ангел,
Ладно будем думать, что уж там....

А пока качаюсь я на волнах,
Бренным телом занялся хирург,
В рясе поп, в погонах, при шевронах,
Пузо катит к страждущим, всем друг.

Так ведь это тот же самый, в прошлом,
Мне сказавший фразу на вопрос:
В мире зла лишь Церковь не о пошлом,
Царь царей царей - Исус Христос.

Греческого мудрствования бойся,
Библия хранит на всё ответ,
Только Он умом не познается,
Счастье видеть лишь нетварный СВЕТ.

Путь тогда его доверил слову,
Без затей идя всё глубже в лес.
И вот встретил вновь его солову,
Ведь спираль известно из колец.

Волк бывалый, он в овечьей шкуре,
Мастер пожирать дома вдовиц.
Бендер не ловчее вешал Шуре,
Вилкой макароны «Чти девиз»

Мне чертей дурить совсем не в жилу,
Нечисть нища, значит не в чести.
Не до жиру, быть бы только живу,
А попа мечта народ пасти.

Вот родня попу целуя ручки,
Смирно просит за Балду молитв,
Ручки набросали закорючки,
За надежду платит коллектив.

И как чёрт бегом носился к деду,
За советом, чем скостить оброк,
Поп помчался к богу на беседу,
Взяв на то вполне приличный срок.

В храм приехав мерина с семёркой,
Осенил размашистым крестом,
На брелке с увесистой иконкой,
Охраненье лязгнуло замком.

Представитель стада зычным басом,
Гимн пропев прибавил имярек -
И Балду... закончил, свечи гасом,
Редко летом выпадает снег.

За пол дня, до всех священнодействий,
Врач - хирург шутя сказал сестре:
Принимайте в рай сугубо женский,
Шов готов, и жить сто лет Балде.

В нос попа не щёлкнул я не разу,
Не добавить силой злой ума,
Паранджу одевшим или рясу,
Кол теши на лбу, одно тюрьма.










Солдат, Рабочий, Партизан, Анарх: типы и гештальты в работах Юнгера

Автор: Ален Бенойст
Английский перевод: Грег Джонсон
Перевод: ichhantik.livejournal.com

Четыре великих гештальта последовательно появляются в творчестве Юнгера; каждый из них соответствует вполне определенному периоду жизни автора. Это, в хронологическом порядке, Фронтовик, Рабочий, Партизан и Анарх. Через эти гештальты угадывается страстный интерес, который Юнгер всегда питал к миру форм. Формы, для него, не могут возникать в результате случайных событий материального мира. Формы, скорее, управляют на различных уровнях тем, как чувствующие существа выражают себя: "история" мира превыше любого морфогенеза. Кроме того, Юнгер, как энтомолог, был естественным образом склонен к классификации. За индивидом он усматривает биологический вид или тип. Можно прочитать здесь некий тонкий вызов индивидуализму: "Уникальное и стандартное исключают друг друга", - пишет он. Таким образом, полагает Юнгер, во Вселенной гештальты дают эпохам их метафизическую значимость. В своей небольшой заметке я хотел бы сравнить великие гештальты, выделенные Юнгером.

* * *
Фронтовик (Frontsoldat) является, прежде всего, свидетелем конца всех классических войн: войн, в которых имели значение героические поступки, которые имели отношение к славе и чести, войн, в которых обычно щадили мирных жителей и где было ясное разделение между фронтом и тылом. "Прячась в воронках от бомб, мы все равно верили, - пишет Юнгер, - что человек сильнее материала. Позже стало ясно, что это было ошибкой". Действительно, с тех пор "материал" стал значить больше, чем человеческий фактор. Материальный фактор знаменует нашествие и власть технологии. Технология налагает свой собственный закон, закон безличности и тотальности войны – войны, которая одновременно является массовой и абстрактной в своей жестокости. При этом Солдат становится безличным участником событий. Самый его героизм становится обезличен, поскольку то, что важнее всего для него самого, более не является целью или результатом схватки. Речь больше не идет о победе или поражении, выживании или гибели. Важно расположение его духа, которое приводит его к принятию своей безличной жертвы. В этом смысле Фронтовик всегда по определению является Неизвестным солдатом, образующим единое тело, во всех смыслах этого слова, с отрядом, к которому он принадлежит; как дерево, которое является не только частью, но и образцовым воплощением леса.

То же относится к Рабочему, который появляется в 1932 году в знаменитой одноименной книге с подзаголовком: "Господство и гештальт". Общим элементом для Солдата и Рабочего является деятельная безличность. Оба они - дети технологии. Поскольку та же технология, что превратила войну в монотонную "работу", утопив дух доблести в окопной грязи, превратила мир в огромный цех, в котором человек отныне находится во власти оков производственной необходимости. И наконец, у Солдата и Рабочего один враг: презренный либерал-буржуа, предсказанный Ницше "последний человек", который почитает нравственный порядок, пользу и доход. Кроме того, Рабочий и Солдат, вернувшийся с фронта, оба желают одного - разрушать, чтобы создавать, чтобы отказаться от последних лоскутов индивидуализма для создания нового мира на руинах "старых, окаменелых форм жизни".

Однако покуда Солдат остается пассивным объектом во власти технологии, Рабочий нацелен на активную идентификацию с ней. Далекий от того, чтобы быть объектом, поддаваясь ее проявлениям, Рабочий, напротив, желает в полном сознании воспринять силу технологии, усматривая в ней возможность уничтожения различий между классами, между миром и войной, между гражданским и военным. Рабочий более не тот, кто "отдан в жертву тяготам великих огненных пустынь", как Юнгер утверждает в "Уходе в лес", но существо, полностью преданное "тотальной мобилизации". Поэтому гештальт Рабочего значительно шире такого типа, как Фронтовик. Для Рабочего - который мечтает о жизни спартанца, прусса или большевика, где индивидуальное по определению исключается типом - Мировая война была лишь наковальней, на которой ковался другой способ существования в мире. Фронтовик ограничивал себя, чтобы воплотить новые формы коллективного существования. Рабочий же, со своей стороны, пытается перенести их в повседневную жизнь, сделать их законом целого общества.

Потому Рабочий не тот, кто работает (в наиболее распространенном смысле слова), а скорее тот, кто является представителем социального класса, т.е. имеет экономическую категорию (историческое значение). Он Рабочий в метафизическом смысле: тот, кто раскрывает Работу как общий закон мира, который полностью посвящает себя эффективности и производительности, даже в безделье и отдыхе.

Элементы юнгеровского взгляда на мир - его аскетический и волюнтаристский подход к технологии, восприятие каждого момента как решительного, противопоставление Рабочего буржуа, ницшеанская воля "к переоценке всех ценностей", которые уже стали подоплекой "солдатского национализма" Юнгера в 20-х годах - порой сводят вместе под наименованием "героический реализм". Тем не менее, со временем рефлексия Юнгера прошла точку решительного перелома, который унес его в ином направлении.

Этот поворот соответствует роману "На мраморных утесах", опубликованному в 1939. Главные герои повести, два брата, ботаники из Большой Марины, которые вместе противостоят ужасным последствиям действий Старшего лесничего, и обнаруживают, что есть оружие сильнее, чем то, что пронзает и убивает. Юнгер тогда не только осознавал подъем нацизма - в то же время на него оказал влияние его брат Фридрих Георг Юнгер, который в своей знаменитой книге одним из первых представил радикальную критику технологической системы. Будучи порождением технологии, Солдат, а тем более Рабочий, всегда были на стороне Титанов. И все же Эрнст Юнгер пришел к убеждению, что правление Титанов, воплощающих духи элементов, неминуемо уводит в нигилизм. Он осознал, что мир не следует ни толковать, ни менять, но взирать на него как на главный источник, из которого раскрывается правда (алетейя). Он осознал, что технология не обязательно противоречит ценностям буржуа, и что она трансформирует мир лишь путем глобализации пустыни. Он осознал, что за фоном истории безвременность возвращается к более существенным категориям, и что человеческое время, размеченное колесами часов, является "воображаемым временем", которое создает изобретение, заставившее людей забыть о том, что они принадлежат миру; временем размечает начало и конец их дел, вместо того, чтобы дать им возможность разметить течение времени делами; изобретением, непохожим на песочные часы, "элементарные часы", течение которых подчиняется природным законам - циклическое, а не линейное время. Юнгер, другими словами, осознал, что восстание Титанов есть прежде всего восстание против богов. Потому он отверг Прометея. Коллективным гештальтам наследовали персональные.

Вопреки тоталитарной деспотии герои романа "На мраморных утесах" предпочитают отстранение, выдерживают дистанцию. Уже этим они предвещают отношение Партизана, о котором Юнгер писал: "Партизан это тот… кто закон своей природы увязывает со свободой, и связь эта со временем заставляет его восстать против автоматизма и отвергнуть его этику - фатализм".

Можно видеть, что гештальт Партизана напрямую связан с размышлением над свободой - и над изгнанием, поскольку Партизан всегда является преступником. Партизан остается воином, как Фронтовик, однако он - воин, который отвергает активное безличие, поскольку его намерение - сохранить свою свободу в отношении дела, которое он защищает. В этом смысле Партизан не может быть соотнесен с той или иной системой, даже той, за которую он сражается. Ему нелегко с ними ладить. Если Партизан выбирает маргинализацию, важнее всего - защититься от разрушительных сил, прорвать окружение, как пишет верный военной терминологии Юнгер: "Невиданный фронт окружения, внутри которого оказался человек, был давно уже подготовлен теориями, которые нацелены на безупречное логическое объяснение мира и шагают в ногу с развитием технологии".

"Путь тайны пролегает внутрь", - писал Новалис. Партизан является эмигрантом во внутреннее, который пытается сохранить свободу в сердце лесов, где пересекаются "пути в никуда". Этот побег, тем не менее, половинчат, поскольку святилище органической жизни, еще не поглощенное механизацией окружающего мира, представляет собой - в точности до той степени, насколько оно является чужой вселенной для человеческих норм - "великий дом Смерти, самый престол разрушительной опасности". Потому положение Партизана может быть лишь условным.

Последний гештальт, который Юнгер называет Анарх, впервые появился в "Эвмесвилле" 1977 года, "постмодернистской" повести, задуманной как продолжение "Гелиополиса" в третьем тысячелетии. Герой, Венатор, более не нуждается в лесе, чтобы остаться нетронутым окружающим нигилизмом. Ему достаточно оказаться на высоте, позволяющей обозревать все окружающее с солидного расстояния и без потребности к движению. Типично в этом случае его отношение к власти. Где анархист желает уничтожить власть, Анарх удовлетворен полным разрывом связей с ней. Анарх вовсе не является врагом власти или ее институтов, однако они ему не нужны - он не нуждается в них для того, чтобы стать тем, кто он есть. Анарх является собственным сюзереном [прим. перев. - ср. движение "суверенных граждан"] - это означает, что он оказывается в промежутке, который существует между суверенностью, не требующей власти и властью, которая не дает суверенности. "Анарх, - пишет Юнгер, - является не партнером монарха, но его антиподом, человеком, которого власть не может уловить, однако представляющего опасность для нее. Он не противник монарху, но его противоположность". Будучи истинным хамелеоном, Анарх приспособляется ко всему, поскольку ничто не достигает его. Он находится в распоряжении истории, оставаясь за ней. Он живет сразу во всех временах, настоящем, прошлом и будущем. Он пересек "стену времен", он в положении Полярной звезды, остающейся на одном месте, в то время как весь сонм звезд оборачивается вокруг нее, он ось или ступица, "центр колеса, где время теряет ход". Поэтому он может сверху взирать на "долину", которая предоставляет место и случай для возвращения богов. Из этого, как можно видеть, как пишет Клод Лаво о Хайдегерре, что спасение кроется в "колебаниях, а не готовности принять жребий; в созерцании, а не вычислении; в памятном благочестии, что открывает мысль познанию и сокрытию, которые вместе являют собой сущность алетейи".

Партизан и Анарх различны между собой направлением своей добровольной маргинализации: горизонтальное отчуждение для первого и вертикальное для второго. Партизану требуется убежище в лесу, поскольку он - человек без власти и суверенности, и поскольку лишь там он обеспечиваются условия для его свободы. Сам по себе Анарх также лишен власти, однако именно потому, что тот, кто не имеет власти, в силу этого независим. Партизан продолжает мятеж, а Анарх уже перешагнул мятеж. Партизан действует в тайне - прячется в тенях - а Анарх стоит, открытый любому взгляду. И наконец, в то время как Партизана изгоняет общество, Анарх изгоняет себя из общества. Он не исключен - он освобожден.

* * *

Пришествие Партизана и Анарха отправляет память о Фронтовике на задний план, однако не оканчивает царства Рабочего. Примечательно, что Юнгер изменил свое мнение о том, чего следует ожидать от будущего, однако от убежденности, что именно этот гештальт в действительности правит нашим миром, он никогда не отказался. Рабочий, определяемый как "главный Титан, что пересекает сцену нашего времени", в действительности сын Земли, дитя Прометея. Он воплощает ту теллурическую силу, инструментом которой является современная технология. Он также есть метафизический гештальт, поскольку современная технология является ничем иным, как реализованной сутью метафизики, определяющей человека повелителем мира, который превращен в объект. Рабочий вместе с человечеством вовлечен в диалектику обладания: Рабочий обладает человечеством в той степени, в которой человечество полагает, что обладает миром, отождествляя себя с Рабочим.

Тем не менее, в точности в той степени, в коей они являются представителями стихийных и теллурических сил, Титаны продолжают нести послание, смысл которого организует наше существование. Юнгер более не считает их союзниками, однако и не рассматривает их в качестве врагов. По своей привычке, Юнгер выполняет роль сейсмографа: у него есть предчувствие того, что власть Титанов предвещает возвращение богов, и что нигилизм является необходимой частью пути к регенерации мира. Чтобы покончить с нигилизмом, мы должны жить им до конца - "перейти через линию", которая соответствует "нулевому меридиану" - поскольку, по словам Хайдеггера, технологическая рамка (Ge-stell) остается частью бытия, а не только его забвения. Именно поэтому, когда Юнгер рассматривает Рабочего как опасность, он отмечает, что эта угроза может быть нашим спасением, поскольку посредством нее и через нее может быть возможно ее исчерпание.

* * *

Легко видеть, что разделяет две этих пары - с одной стороны оказываются Фронтовик и Рабочий, а с другой Партизан и Анарх. Однако было бы неверно вывести из этого, что "второй Юнгер", который написал "На мраморных утесах", является антитезой первому. Скорее этот "второй Юнгер" отражает развитие, которому была дана свобода в выборе направления, очевидного с самого начала, но забытого за трудами солдата-писателя и полемиста националистических журналов. В ранних книгах Юнгера, а также в "Борьба как внутреннее переживание" и "Штурм" можно видеть, между строк истории, неиссякаемую приверженность к созерцательной жизни. С самого начала Юнгер выражает жажду медитативного созерцания, которую не могут скрыть описания боев или призывы к действию. Эта жажда вполне очевидна в первом издании "Сердца искателя приключений", где можно увидеть не только особую литературную поэтику, но и отражение - которое можно описать как одновременно минеральное и кристаллическое - неизменности вещей, и которая, в самом сердце настоящего, возвышается до космических знамений и распознавания бесконечности, воспитывая "стереоскопическое зрение", в котором два плоских изображения объединяются в единое, которое позволяет увидеть измерение глубины.

Потому между четырьмя гештальтами нет никакого противоречия, но лишь последовательное углубление, словно некий все более точный набросок, который вел Юнгера, сперва как человека своего времени, а после судью и критика своего времени, к финальному положению над своим временем, позволяя свидетельствовать о том, что было до его века, и что придет после него.

В "Рабочем" сразу указывается: "Чем более мы посвящаем себя изменениям, тем более внутри себя убеждаемся, что в глубине своей они скрывают мирное существование". На протяжении своей жизни Юнгер никогда не прекращал стремиться к этому "мирному существованию". Переходя от манифестации действия к видимому бездействию - при этом двигаясь, можно сказать, от существ к Существованию - он добился экзистенциального прогресса, который позволил ему занять место Анарха, недвижимого центра, "центральной точки вращающегося колеса", от которой исходит всякое движение.

Приложение: О типе и гештальте

В 1963 году в своей книге, названной "Тип, имя, гештальт", Юнгер пишет: "Гештальт и тип являются высшими формами ви;дения. Представление о гештальтах касается метафизических сил, а восприятие типа касается интеллектуальных сил". Мы рассмотрим это разделение между гештальтом и типом. Однако мы немедленно заметим, что Юнгер считает способность различения между ними высшей формой ви;дения, т.е. ви;дением, которое переходит грань зримого облика для обнаружения и определения архетипов. Кроме того, он намекает, что эта высшая форма ви;дения смешивается с его объектом, т.е. с гештальтом и типом. Далее, он указывает: "Тип не проявляется в природе, а гештальт - во Вселенной. Их следует искать в феноменах, как силу в ее действии или текст в символах, которыми он записан". И наконец, он заверяет, что существует "сила Вселенной, определяющая тип", которая "ищет возможности проникнуть сквозь недифференцированное", и которая "действует непосредственно в ви;дении", давая "знание неизреченное: интуицию", которая дарует имя: "Ибо у вещей нет имен, имена им дарованы".

Не следует превратно понимать эту поглощенность прозрением сквозь внешний образ. Юнгер не предлагает нам новую версию платоновской "Пещеры". Он не предлагает искать следы мира иного в этом мире. Напротив, в "Рабочем" он уже отверг "дуализм мира и его систем". Аналогично, в своих "Парижских дневниках" он пишет: "Зримое содержит все знаки, что ведут к незримому. И существование последнего можно продемонстрировать на видимой модели". Таким образом, для Юнгера трансцедентность существует только в имманентности И когда он предполагает поиск "того, что скрывается за вещами", используя его выражение из "Письма человеку на Луне", он убежден, как Новалис, что "реальность настолько магична, насколько магия реальна".

Роковую ошибку совершит тот, кто будет сравнивать тип с "концепцией", а гештальт с "идеей". "Тип, - пишет Юнгер, - всегда сильнее идеи, даже более силен, чем концепция". Действительно, тип предполагается ви;дением, т.е. как образ, в то время как концепция может быть уловлена только мыслью. Потому предположение гештальта или типа не ведет прочь из мира чувственного восприятия в некий иной мир, который является его первопричиной, но предполагает в видимом мире невидимое измерение, которое создает "типологизирующую силу". "Мы опознаем индивидов: тип действует как матрица нашего видения… Это, на деле, показывает нам, что не столько тип мы воспринимаем, сколько, в нем и за ним, силу источника всех типов".

Немецкое слово "гештальт" обычно переводится как "форма", однако особенность его смысла важна, поскольку подтверждает, что гештальт укоренен в мире форм, т.е. в чувственном мире, и не является платоновской идеей, которая предстает в этом мире в виде своего посредственного и искаженного отражения. Гёте, в свое время пришел в ужас, узнав, что Шиллер решил, что его Ур-Плант (Урпфланце) (архетип) был идеей. В отношении гештальта часто происходит та же ошибка, указывал Юнгер. Гештальт принадлежит видению в той же степени, в которой он принадлежит бытию, которое единосущно миру. Он принадлежит не истинному, а действительному.

Посмотрим, каковы различия между гештальтом и типом. В сравнении с гештальтом, более всеохватным, однако и более размытым, тип более ограничен. Его контуры относительно определены, что делает его своего рода посредником между феноменом и гештальтом: "Это, - пишет Юнгер, - шаблонный образ феномена и гарант образа гештальта". Гештальт, по сравнению с типом, более протяж;н. Он превосходит тип, как матрица, придающая форму, превосходит форму. Кроме того, тип определяет качества группы, в то время как гештальт скорее определяет качества господства или эпохи. Различные типы могут сосуществовать в одном времени и пространстве, однако там есть место лишь для одного гештальта. С этой точки зрения, взаимоотношения между гештальтом и типом сравнимы с взаимоотношениями единого и множественного. (Потому Юнгер пишет: "Монотеизм способен знать, строго говоря, лишь один гештальт. Потому богов он понижает в должности до уровня типов"). Можно сказать, что гештальт - не просто более расширенный тип, но что между природами гештальта и типа существует разница. Гештальт способен становиться источником типов, присваивая им миссию и значение. Юнгер приводит в пример океан, как огромное пространство, отличающееся от конкретных морей: "Океан формирует типы; у него нет типа, он гештальт".

Может ли человек представлять собой гештальт, подобно тому, как он представляет тип? По словам Юнгера, универсального ответа на этот вопрос нет, однако этот ответ будет скорее отрицательным. "Гештальт, - пишет он, - может быть поддержан, но не создан". Это означает, что гештальт не может быть ни вызван к жизни словами, ни ограничен мыслью. Пускай человек с легкостью может давать именования типам, куда труднее сделать что-либо с гештальтом: "Риск куда более значим, поскольку здесь мы соприкасаемся с недифференцированным в значительно большей степени, чем давая имена типам". Тип зависит от человека, который принимает его, давая ему имя, а вот гештальт не может быть присвоен нами. "Именование типов, - указывает Юнгер, - зависит от того, кто обладает ими. С другой стороны, когда мы называем гештальт, следует предполагать, что это он сперва завладевает нами". Человеку нет хода на "родину гештальтов": "То, что задумано как гештальт, уже таковым является".

В своем качестве метафизического порядка гештальт проявляется внезапно. Он дает человеку знак, оставляя ему право отвергнуть или признать его. Но человек не может уловить его одной лишь интуицией. Знание или узнавание гештальта предполагает более глубокий контакт, сравнимый с распознаванием подобия. Юнгер без сомнения говорит об этом как о "провид;нии". Гештальт раскрывается, освобождается из забвения, в хайдеггеровском смысле - раскрывается из самых глубинных уровней недифференцированного, утверждает Юнгер - присутствием существа. Но в то же самое время, раскрывая себя, воплощая свой облик и действенную силу, он "теряет свою суть" - как бог, который принимает решение воплотиться в человеческом облике. Лишь это "обесценивание" его онтологического статуса делает для человека возможным познание того, что соединяет его с гештальтом, который он не способен уловить мыслью или именем. Потому гештальт является "высшим образом неизреченного и его власти, который способен представить человек".

В свете сказанного выше, можно ли утверждать, что четыре юнгеровских гештальта на самом деле гештальты, а не типы? Во всей своей жесткости, только Рабочий полностью соответствует определению гештальта, в той мере, в которой он описывает эпоху. Солдат, Партизан и Анарх будут только типами.

Юнгер пишет, что для человека способность устанавливать типы исходит из "магической силы". Он отмечает также, что в наши дни эта человеческая способность угасает, и предполагает, что мы видим возвышение единообразного, т.е. "разложение типов" - наиболее зримый признак того, что старый мир уступает место новому, чьи типы еще не проявились и поэтому пока не могут быть названы. "Чтобы суметь выковать новые типы, - пишет он, - дух должен расплавить старые… Лишь в мерцании зари единообразное может получить новые имена". Потому, в конце концов, он хочет быть уверен: "Можно предвидеть, что человек вернет себе способность устанавливать типы и тем вернется к своей высшей способности".