Путешествие к Гоголю

Как утешительно-тиха и как улыбчиво-лукава
 в лугов зелёные меха лицом склоненная Полтава.
Как одеяния чисты, как ясен свет, как звон негулок,
 как вся для медленных прогулок, а не для бешеной езды.

Здесь божья слава сердцу зрима.
Я с ветром вею, с Ворсклой льюсь.
 Отсюда Гоголь видел Русь,
 а уж потом смотрел из Рима…

Хоть в пенье радужных керамик,
 в раю лошадок и цветов
остаться сердцем не готов,
 у старых лип усталый странник,—

но так нежна сия земля
 и так добра сия десница,
 что мне до смерти будут сниться
 Полтава, полдень, тополя.

Край небылиц, чей так целебен
 спасенный чудом от обнов реки,
 деревьев и домов под небо
 льющийся молебен.

Здесь сердце Гоголем полно
 и вслед за ним летит по склонам,
 где желтым, розовым, зеленым
 шуршит волшебное панно.

Для слуха рай и рай для глаза,
откуда наш провинциал, напрягшись,
 вовремя попал
на праздник русского рассказа.

Не впрок пойдет ему отъезд
из вольнопесенных раздолий:
сперва венец и капитолий,
 а там — безумие и крест.

Печаль полуночной чеканки
 коснется дикого чела.
Одна утеха — Вечера
 на хуторе возле Диканьки…

Немилый край, недобрый час,
 на людях рожи нелюдские,—
и Пушкин молвит, омрачась:
— О Боже, как грустна Россия!..

Пора укладывать багаж.
 Трубит и скачет Медный всадник
 по душу барда. А пока ж он — пасечник,
 и солнце — в садик.

И я там был, и я там пил меда,
текущие по хвое,
 где об утраченном покое
 поет украинский ампир…

2

А вдали от Полтавы,
весельем забыт, где ночные деревья угрюмы и шатки,
 бедный-бедный андреевский
Гоголь сидит на собачьей площадке.

Я за душу его всей душой помолюсь
 под прохладной листвой тополей и шелковиц,
 но зовет его вечно Великая Русь
 от родимых околиц.

И зачем он на вечные веки ушел
 за жестокой звездой окаянной дорогой
 из веселых и тихих черешневых сел,
с Украины далекой?

В гефсиманскую ночь не моли,
 не проси: «Да минует меня эта жгучая чара»,
— никакие края не дарили Руси
 драгоценнее дара.

То в единственный раз через тысячу лет
 на серебряных крыльях ночных вдохновений
в злую высь воспарил — не писательский,
 нет — мифотворческий гений…

Каждый раз мы приходим к нему на поклон,
 как приедем в столицу всемирной державы,
 где он сиднем сидит и пугает ворон
далеко от Полтавы.

Опаленному болью, ему одному не обидно ль,
 не холодно ль, не одиноко ль?
Я, как ласточку, сердце его подниму.
— Вы послушайте, Гоголь.

У любимой в ладонях из Ворсклы вода.
 Улыбнитесь, попейте-ка самую малость.
 Мы оттуда, где, ветрена и молода,
 Ваша речь начиналась.

Кони ждут. Колокольчик дрожит под дугой.
 Разбегаются люди — смешные козявки.
Сам Сервантес Вас за руку взял,
 а другой Вы касаетесь Кафки.

Вам Италию видно. И Волга видна.
И гремит наша тройка по утренней рани.
 Кони жаркие ржут. Плачет мать.
 И струна зазвенела в тумане…

Он ни слова в ответ, ни жилец, ни мертвец.
 Только тень наклонилась, горька и горбата,
 словно с милой Диканьки повеял чабрец
 и дошло до Арбата…

За овитое терньями сердце волхва,
 за тоску, от которой вас Боже избави,
 до полынной земли, Петербург и Москва,
поклонитесь Полтаве.

1973