Грустный шелест

         Грустный шелест в окно - невесомая выдумка
            Недопитой тоски по звенящей весне...
               Бог плеснул мне души, бес до капельки выплакал
                Откровение строк в тишину обо мне.



  Свет, медленно, терял, присущие только весне, краски, и казалось,
мир - бескрайняя галерея неописуемых таинств цветов, что благоухают
по берегам самых чувственных, неодолимых суетой, течений времен
в пространстве задумчивых грёз о чем-то сокровенном, добром
и вечном.

  Вечность. Как развести ее в себе по мгновениям, что выпали
в строки о душе, и что такое - душа... Как уместить в себя слово -
бог.

  Вечер, спокойно, под ручейковый щебет птиц впустил в сад души
тюльпановый сумрак, и небо, обнимая грусть сирени, прильнуло
к необыкновенному свету своего отражения в зеркале тихой реки.

  Мир. Единственный художник и поэт, животворящий такое прекрасное,
что и слов нет - лишь набухают капельки по ресницам и, неслышно,
исчезают в океане переживаемой прелести... Кап... кап... кап...

  Какой непередаваемый звон, растворенного на холсте сумрачных
цветов, молчания. Истинная поэзия.
 
  О чём шепчут ветра неугомонные юным, переливающимся в лучах
засыпающего солнца, листьям - какой необходимый небу шелест.
Весна. Цветы. Сумрак. Невидимый гений света в неповторимом шедевре
наступающей тьмы. О ком эта молчаливая симфония, утопающей в пучине
чувств, бесподобной грусти - чистая слеза от прикосновения
к настоящему чуду.

  Где-то по краю всей этой неописуемости, ближе к лесу, вдоль берега,
ведя коня под уздцы, шёл человек, искренне, любуясь, окружающей
его, панорамой, дышал благоухающей первозданностью и думал: а ведь
еще вчера взмыли в небо последние журавли, осень, опустев,
проплакалась, погрустила о листьях и холодной поступью тоски
покинула его, оставив у окна неполитые цветы, а утром белое покрывало
опустилось на землю и уложило в колыбель чьи-то растроганные строки,
досматривать каштановые сны. Наступала ночь, и холод вгрызался
в окостенелость березовых аллей, и казалось, зима, бесконечная зима
по всей земле, и снежные мысли по глазам, по ладоням, по коже
заметали тепло.
   
  Он сомкнул, дрожащие от наплывшей чувственности, веки и шепнул
в пустоту - "жизнь"... Где-то в глубине себя он понимал, что она
непросто промежуток времени, что это мгновение тайн себя во всём.
Человек присел на камень у реки, закурил. Пальцы его чуть дрожали.
Улыбнулся себе. "Дурень ты старый" - подумалось ему. И всплывали
в памяти времена, события, а в небе парил над закатом беркут,
словно провожая в прошлое жизнь, и человек этим неумолкаемым
молчанием себя вторил тишине и чувствовал прикосновение земного
безмолвия.
 
  И вот они. Слёзы сквозь тихую улыбку - какой душевный беспредел
истекает во всё, что в нём, и разве возможно это передать, описать,
номинировать, выставляя на конкурс самые недосягаемые чувства. Да.
Он знал, что если впитал этот необъятный абсолют одиночества,
и рядом не осталось никого, с кем мог бы поделиться хоть каплей
себя, значит он на верном пути и в шаге от истины, значит он
действительно близок к сути...

  Он словно улыбался тому мальчишке, что сбегал с уроков проводить
журавлей, посидеть у воды, послушать камышовые сплетни про осень
и пустить на произвол серых волн бумажный кораблик. И погрустить.
О чем? Знал ли он сам - о чем? Но чувствовал, что никому и никогда
не сможет рассказать эту настоящую, дышащую слёзным великолепием
строк, поэзию... Она молчалива. Кап... кап... кап...

  Он долго плутал по вечерним письмам из прошлого, по воспоминаниям,
словно по видениям из бывшей жизни, по утраченным снам, исписанным
волглым сумраком, по бескрайним дорогам к себе. Весенняя глубь, что
столько лет выматывала его восприятия, сводя с ума, крала его у всех,
теперь, словно слилась с его тишиной и грустила с ним, приплетая
к задумчивости невидимые нити, связывающие душу с чем-то нездешним,
потусторонним, но таким родным и веским, таким неизбежно важным и
долгим, что чудилось ему, как время касается, дрожащих на тихом ветру,
одуванчиковых лепестков, что оно при еле уловимом порыве воздушных
тайн разносит эти невесомые капельки жизни по всей земле, чтобы цвели
они еще и еще.

  Он не заметил, как притихли птицы и лес, словно замер, но ему, вдруг,
показалось, что воздух стал сдавливать всё вокруг. Вороной его, попив
воды, стройной тенью приник поодаль к молодой дубраве. Из лесной чащи,
чуть прихрамывая, вышел к нему путник. Черные волосы, неровно, спадали
по поношенному кожаному плащу, и всё в нём было черным, кроме,
сверкающих в вечерних лучах, золотых шпор. Бледное лицо лишь
подчеркивало мрачную красоту. Что-то казалось далеко знакомым
в походке его, во взгляде опустошенном и печальном.  Путник присел на
камень, белеющий рядом на ярко зеленом ковре майской травы. Тоже
закурил.

  - Вижу, унесло тебя по волнам к гармонии вечерних муз. Ну да ладно.
И со мной по весне случается подобное, особливо по вечерам, когда
глоток-другой, и всё так творчески отзывается, аж и меня к перу тянет.
Сам понимаешь. Ну, старина, давно не виделись - не признал, небось,
собеседника старого? - молвил тихой задумчивостью путник.

  Некоторое время сидел человек, молча, опустив взор с его лица
туда, где волны, наплывая на розовый от закатных тонов песок, шептали
берегу о времени, что уносит река в роскошь перламутровой печали,
под чарующие своды вечности, в далекое, непостижимое - никуда.

  - Почему же? Узнал, конечно, только странно мне, что не прервались
тобой грёзы мои, а даже, как-то, чувственней стали, словно повеяло им
вдохновенной музыкой. А ты не изменился, впрочем, куда тебе меняться,
маэстро перевоплощений. Уж на этот раз за мной, небось? - Валяй.
Меня и так будто нет. Промотался по самое не горюй, не могу уже
вмещать в себя всё, что было со мной. И взгляд твой, вижу неизменен,
грустная улыбка с едва заметным прищуром, только сегодня ты
ошибаешься - нет, не плачусь, лишь принимаю себя как есть в полном
с собой согласии. Уж мне ли лукавить лукавому?! Такая вот тавтология.

  - Ну что сказать, - ответил дьявол, - можно было и забрать, вижу как
измотан, как безысходна печаль твоя, но глубока прелесть ее, а это
уже не ко мне - к свету. Читал как-то твое "бог и дьявол", - выронил
он в сердцах, - ну и плеснул ты там градуса, прям сатира какая, хоть
пьесу ставь, и ведь словно сам все видел. Снимаю шляпу. Смело
и глубоко.

  - Пофилософствовать пожаловал, так что тебе до моих поисков света,
повелитель тьмы, не расположен мой скудный дух к подобным излияниям,
уж не обессудь, бог поймет, а нет - так и на алтарь вздохи мои
о правде души.

  - Так ведь он и просил повременить с тобой, и что там у старика под
сединой - даже мне неведомо. Балует он тебя, но уловил ли ты хоть толику
из того, что он хочет тебе донести. Сколько времени уже скитаешься
в себе, да и по миру тебя побросало неплохо, и больницы не обошел,
а ведь и там всё было непросто, сам понимаешь. А любовь... нет, уж лучше
промолчать, ибо сказать о ней не сможешь даже ты. Так что шляпа на месте.
И бог тут не разберется. А мне что? - я по другую сторону мира.

  - Да что ты говоришь, аж поверить хочется, - улыбнулся человек, - уж
не желаешь ли провести со мной собеседование, дабы решить - по какую
сторону мне тень бросить. Однако, я ни там, ни там своим не придусь.
Тебе ль не знать.

  - Да нет, что ж ты сразу иным подобишься, всесторонний ты мой?!

  - Твой?

  - Ну не цепляйся ты уже за слова то, ведь я ж... ну как бы это сказать,
по-вашему, что ли, по-человечески.

  - А "бог и дьявол" ты, видно, и на самом деле прочел, раз с такой
интонацией произносишь: по-человечески. И что мне тебе, спасибо сказать?

  - Ну, как ты сам изволишь шутить, спасибо не булькает, - он достал из,
невесть откуда появившейся в его руках, котомки небольшую фляжку
с впечатляющим орнаментом, похожим на тайную вечерь, - давай вздрогнем
за мир этот, он и так, невыносимо, болью пресыщен, а людям всё мало.
Нет у меня стопарика, так что, давай так - с горла... Будем...

   Глотнули они почуть и молчали каждый о своем. А даль тем временем
лелеяла над рекой последние лучи света. Беркут, проводив солнце,
растворился в сгущающемся сумраке, и лес издавал уже ночные благоухания.
Медленно, всеобъемлющей тенью накрывала обозримое - тьма. Человек касался
её, словно чувствовал всем собой слияние света и тьмы где-то в далёкой
осенней ночи над закатной тишиной сада, в котором уснул вечерний дождь.

  - Если ты не торопишься домой, может, спалим вон ту корягу, - произнес
дьявол, показывая вытянутой рукой на валявшийся у берега топляк, -
темнеет уже, да и у костра то подушевней будет, старина?

  - Валяй. У меня и дома то нет. Всё не моё. Некуда, не к кому -
незачем. Что с тобой - что одному, одна засада. Один...

  - Даже так!? Знаешь, нет никого до тебя мне интереса, но, как бы это
выразить, по душе мне с тобой - словно парю твоей грустью над земными
снами, а внутри вселенная вся - так и манит, кружит, переливается такой
прелестью, что и не сказать. Аж забывается пребывание в вечном склепе
душ грешных. Давай еще по глотку - за что? А бог его знает...
Давай за любовь, за всё что не высказать, не расписать в пресловутый
лирический столбец, за всё, чем молчалива красота настоящая в музыке
цветов.

  - Знаешь, как-то лукаво звучит в устах твоих выражение: по душе...
Но сказал ты именно так. Снимаю шляпу, - и человек, артистично, связал
улыбку с неоднозначным прищуром, глотнул, и почувствовал, как расходится
по жилам ночная свежесть весеннего берега, - за любовь.

  - Как тихо. Слышишь молчание ночи? - спросил лукавый.

  - Оно всегда во мне - сколько помню себя.

  - Ну и сколько ты себя помнишь?

  - Мгновение...

  - Мудро.

  - Грустно, но правда.

  Сидели они на камнях и молчали, время от времени прикладываясь
к горлышку необыкновенной фляжки. Ночь объяла всё вокруг и время
остановилось. Мир спал. И не было для человека во всем этом ничего
мистического: подумаешь, вкатили понемногу с лукавым, не по-свойски,
конечно, нет, но с пониманием.

  - С куревом сегодня беда. Угости, что ли, нечистого папироской.

  - По-человечески? - выронил не без сарказма человек, прикурил себе
с горящей веточки и передал ее ему вместе с папиросой.

  - Получается так, - и дьявол, прикурив, глубоко затянулся.

  Человек смотрел то на костер, то в темень ночную, то на князя тьмы -
и казалось лицо его в отсветах огня простым - человеческим, даже
добрым. Словно устал он от всей этой библейской драмы и вечных склонений
душ к тени своей.

  - Да ладно, поэт, хорош моё то ворошить, - почти шепнул дьявол, -
я ведь тоже когда-то по райским гущам парил, а вот сейчас сижу курю
у ночного костра в твоем бескрайнем кочевье. Смешение чувств твоих и
мыслей - как музыка в оранжерее грёз. Что же сделала с тобой любовь...
В жизни твоей есть та, кто никогда тебя не отпустит, и та, кого никогда
не отпустишь ты. А знаешь, как ни странно, но, возможно, именно умение
быть одному - и есть условие способности любить. Бессонница твоя
бесподобна. Вижу её, как фею волшебную в платьице легком, что гладит
небом дрожь свечи в альковах, где луны баюкают едва рожденные строки.
Каждый твой дождь - вуаль времен, чистая роса, отражающая звездные миры
за немыслимым головокружением от прикосновений к свету. Я вижу, как
бессонница открывает тебе глаза - знаю, как это больно, сущая катастрофа,
но она помогает понять те вещи, что иным недоступны: бессонница твоя
выводит тебя за пределы всего живого, за пределы человечества.

  - Что сказать, согласен с тобой - это настоящая катастрофа, и она
весьма пожизненна, скажу тебе, для моей то ненормальности, и то, что я
дышу - уже является аргументом, чтобы упрятать меня в психиатрическую
клинику. Не умеющий вырваться к свету смерти, я ворочаюсь во мраке дней
и всё еще существую - только благодаря желанию больше не существовать.

  - Да уж. Сколько времен я прошел, плутая между светом и тьмой, но
всегда был далёк от скользких постулатов, и если следовать чорановской
философии путем логического беспорядка, то от порядочности бытия, как
такового, не останется и следа. Я знаком с подобным проявлением, хаос
пуст и бесконечен, но и там, есть неизменный порядок вещей, как
в лабиринте. Понимаю, неплохо иметь неоспоримое удовольствие
в сознании того, что все твои поступки на самом деле ни на чем
не основаны, и все едино - что совершать поступок, что не совершать.
К примеру, стоит вспомнить ту девочку, которую ты спас, явно, жертвуя
собой - мгновение, на чем оно основано..
  Тем не менее, чтобы ни делал, ты каждый день заключаешь сделку
с пустотой, то есть попеременно, а порой и одновременно, принимаешь
этот мир то реальным, то нереальным и смешиваешь тут же истины
высокие и истины низкие, и, к стыду твоему, уже сама эта мешанина -
выигрыш жизни.

  - Мои порывы безоговорочный проигрыш, не смотря на любовь. А ты,
вижу, явился мысли мои читать, да знаешь, я и не скрываю их, только
вот говорить о том не с кем, и по-человечески - не поймет никто.

  Князь тьмы прикрыл лицо ладонями и провёл ими по волосам к затылку.
На мгновение взгляд его показался человеку зловещим, и глаза, словно
стали змеиными, но он знал, бояться нечего, ибо и так сидел и
разговаривал с тем, кто видел страх на плахе у врат в небытие.

  - Вот скажи мне, а ты живешь, по-человечески? И знаешь, зачем
вообще живешь? - спросил лукавый, швырнув окурок в огонь.

  - Как тебе ответить? Обывательски? Живу, чтобы жить. Уважать
родителей и ценить, любить и беречь жену, воспитывать детей
и вкалывать ради них с утра до ночи, жить в мире с соседями и не
желать никому зла. Молиться богу, блюсти заветы его...

  - Да... иронии тебе не занимать. Весьма прозаично слышать это от
тебя. Простой ответ.

  - На простой вопрос.

  - Да ладно, не с трибуны красноречие ворочаем.

  - Так к чему спрашиваешь? Ужели лишний раз захотелось поймать
меня на слове? Ну тебе то подобное, что коня пришпорить. Говори,
что хочешь, мне ли от своего отступать.

  - Эх, поэт. О том чего не чувствуешь, ты никогда не говоришь,
и вопросов не задаешь, хотя не могу сказать, что мир твой мал, что
не знаешь ты ни черта. Но послушай... Говорил ты мне давеча
о родителях ... А ведь и у них были родители, и у тех - свои, и
так еще дальше и дальше. Скажи, зачем они жили, уважали своих
родителей, растили детей, молились. Если нет разницы между
поколениями, то не так же ли цветы на этом лугу благоухают каждую
весну и летом радуют, а осенью увядают. И если кто сорвет один
цветок или сам он счахнет, разве не вырастет на его месте другой.
И ты, глядя на это всё, увидишь ли, что один цветок распустился
вместо другого. И разве не так же в человечестве - от смерти
одной ничего не меняется. Пройдет десять, пятьдесят лет, и тропа
к праху твоему зарастет подорожником да одуванчиком, и листва
осенняя будет им хорошим перегноем, и с неба снег да вода -
и от тебя ни следа.
  Смотрю я на плоды дел человеческих, коими люди так гордятся -
продолжал лукавый, - и вижу лишь проявление безграничной
гордыни, ничего больше. Они смотрят, как их дети строят крепости
из песка на берегу океана. Не смешно ли? Ведь ты знаешь, что придет
прилив и смоет всё, то есть любые небоскребы, спустя время, станут
руинами. И кто тогда вспомнит строителей гордых и жителей.
  Говорил ты о жене, соседях... Но разве никогда не сердились люди на
них, не поднимали руки - не в действиях, так в мыслях. И когда
молились, разве не просили они кары на их головы. А те разве
не просили того же для них. И бог... не должен ли он слушать обе
стороны.
  И если сказал бог заветы соблюдать, то почему ищут они, как бы
только форму от них оставить, чтобы видели в них праведников. Если бы
искали они смысл в сердце с тем же прилежанием, с каким тела свои
ублажают, то уже при жизни бы праведниками стали. А бог - ведь он
выше тела!

  - Знаешь, всё, что ты сейчас пытался до меня донести, оставило меня
еще в ту пору, когда я был подростком. Давненько переболел я подобным,
и незачем мне искать то, чего нет. Даже если не так, допустим - что
в тебе то? Коим смыслом истрепан твой бездомный лепет, ведь знаешь
ответы. Так что найди себе другого. Вроде, выпил немного, а понесло
тебя не на шутку. Пойми, не моё это всё, и не сужу я никого. Мне бы
в себе разобраться, а судить божий промысел. Много помогал я и многим,
и рад за тех, кому смог помочь, и ничего не было в ответ, и не жду.
  А что во мне?
Были моменты, за которые мне, невыносимо, стыдно, и прежде всего перед
собой, ибо только сам могу в полной мере осознавать всё, не оправдываясь
перед собой - это невозможно. А боль моя много больше меня, больше неба,
больше этой ночи, так что мне с ней делать, после того, что она сделала
со мной.
 
  - Знаю, поэт. Не оправдываешь себя даже перед собой. Это важно
для тебя. И не спрашиваю каково пережить. Смотрю на твою грусть и вижу,
что тебе не дает покоя, что ты чувствовал там, в горах, спуская
курок, целясь в тех, кто испокон жил на той земле - мог ли ты тогда
вообще грезить о каком-либо боге. И война эта никогда не кончится
для тебя, и даже любовь не смогла тебе в этом помочь, лишь приглушила
это мрачное эхо. Только вот не стоит сейчас о пустоте, что в душе - ты
знаешь, почему она там обосновалась. Давай еще по глоточку, да поковыляю я.
  К старику еще надо заглянуть. Так сказать на пятиминутку. Как ты там
тогда написал:

                ... так и жили бог и дьявол
                в вечных спорах о душе.

   Да я и не спорю, - зачем... А тебе вот что хочу сказать. Душу ты
оставил там - где любовь живет. Пуст ты. А ведь бывало, помнишь,
прикалывался или с горяча ронял: продал бы душу дьяволу ради того то
или того то... Эт я так, к слову, наверно. Ну а вообще-то, вот он я,
сижу перед тобой, а предложить ты мне ничего не можешь. Нет у тебя
ничего.

  Улыбнулся, грустно, лукавый и скрылся в утренних сумерках. На камне,
где он сидел и где лежала фляжка были разбросаны цветы. Ночь уходила
сквозь туман.

  Человек закурил, подошел к своему вороному, опустил взгляд
и заплакал.

  Тихо. Грустно.

  Как весна по небу - кап... кап... кап...