этюды, эксперименты, состояния

* * *

в плотном, слепящем безмысленном
музы столь редки, точнее, их
скромные женские образы
на расстоянии, среднем меж
вытянутой рукою и
близкой абстракции бестактностью.
Столь увеличен вид тела,
будто в соитии видены —
выведены кинестетиком —
так, словно были с художником,
выведшим их.

* * *

вокруг — довольный южный лепет
и долгожданный выходной.
Не дольше ли сегодня едет,
хочу понять, вагон метро?

Подольше лучше б. Время терпит
и постояло бы, поверь,
да управляющие нервы
сигналят издревле: живей.

Лишь упоённый южный лепет,
как некий ладан или клей
горячий, никуда не едет,
но понаехал уж, ей-ей.

* * *

ты сбрендил, бес. А как же, Фауст.
Таков нам, бесам, через ваше
посредство выдался ликбез.
Пропасть в людских приметах, — как же,
предел всего. Как за детьми
стерильные ещё пороки —
игрушки, хаос собирать, —
коллекционировать истоки!
Прогресс и ныне там, увы,
как ни усердствуем. Был некто,
растил крыжовника кусты.

* * *

С эканьем заместо "алеф"
наши големы в фуражках.

* * *
[на Сенной]

Повседневь — звучит впрямь, словно вечно замыленный глаз, — даёт о себе знать, когда видишь, насколько непостоянны, непрочны и, разумеется, непорочны её ритуалы, и как просто вылететь из системы, потому как система эта в объёме — непересекающиеся линии, сводимые в таблицу лишь на плоскости. Фанатический повседневец — а в пароксизме и одновременно, см. выше, кризисе буднего всякий любитель показывает себя ненормальным последователем, — выглядит, как бубнящий под дождём монах, безумный схимник. Мгновение, мол, куда ты закатилось? Под тумбочку, кровать? А из-под них ехидно голубым — кольцо? — светилось. Сорока-Лора... В отдалении пикают колокола, перекрёстки. Перекур Садовой разрешён.

стихотворение-матрица

Пахнет кальянной деревня.
Шуганые дома.
Пахнут кальяном стены,
даже иконы фонят.

Пахнет кальянной деревня.
Пуганые дома
прячут убранство, томясь
со своими.
Пахнет кальяном постельное,
Пахнут кальяном святыни.

снова по Гуссерлю

у моей куртки связаны руки,
под спинку стула засунуты.
Дальше — немой вопросительный.
Фотографирую, а не утрирую.
В драму шальную уверовал?
Песня невинности, песня намерения.

* * *

внаглую серебрится крысиная снежная шкурка.
На голубом экране декабрьского снежного утра —
кунсткамерное сокращенье — Брейгель и Солженицын
в одном изображении. Внаглую серебрится
крысиною спинкой снежок. Нарвская: сиро, но ок.

* * *

ёлки идут фасадам на Нарвской,
только выглядит чуть по-леско'вски оно:
хаотично и простовато, — или, право,
следует сказать: очарованно?

* * *

Отрывок моря или море — неважно: море — это море,
а море — это море — это море. И так же безотчётно,
как трогательны женщины во взрослой жизни
и как по жилам среды — хлорофиллом, — читай: по древу — да не мыслью —
немыслием. Немыслим, чист он — наш хлорофилл, — и зеленеет —
вернее, зеленит, — сам по себе. Отрывок или что-то,
условно, большее — неважно. Ведь море — это море — это море.
Над морем — надо всем — сквозь стены — чистейшей блюзовою нотой —
гитарный штиль, границ не зная, в прозрачном постоянстве длится.

                32.21.02