Диалоги

С Давидом

* * *

Твой звонок из больницы, ночное тревожное: «Где ты?
Я тебя потерял и никак не могу тут найти...
Я схожу в магазин... в доме нет ничего, даже хлеба...
Я приеду сейчас. Что купить мне тебе по пути?..»

«Что ты, что ты, – тебе отвечаю, усни, успокойся.
Я приеду сама, не успеет и ночь пролететь.
Отойди от окна, потеплее оденься, укройся...»
И пытаюсь тебя убедить и собой овладеть.

Но звонишь мне опять: «Ну куда же ты делась, пропала?
Здесь закрытая дверь, в нашу комнату мне не попасть...»
Я молюсь, чтобы с глаз пелена твоих чёрная спала,
чтоб ослабила челюсти бездны развёрстая пасть...

Что ты видишь в ночи проникающим гаснущим взором,
что ты слышишь в тиши, недоступное смертным простым?
Засыпаю под утро, прельщаема сонным узором,
видя прежним тебя, быстроногим, живым, молодым...

***

– Я руку тебе отлежала?
 Твоё неизменное: – Нет.
 Сквозь щёлочку штор обветшалых
 просачивается рассвет. 

 – Другая завидует этой.
 – А я – так самой себе...
 Рождение тихого света.
 Обычное утро в судьбе. 

 Жемчужное и голубое
 сквозь прорезь неплотных завес…
 Мне всё доставалось с бою,
 лишь это – подарок небес. 

 Мы спрячемся вместе от мира,
 его командорских шагов.
 Не будем дразнить своим видом
 гусей, быков и богов.


* * *

Перед зеркалом красуясь,
От тебя я слышу: «Рубенс!»
 
Огорчилась: неужель?
А мне мнилось – Рафаэль!
 
Вот истаю, словно воск, –
Будет Брейгель или Босх!

***

Опять наговорила на червонец,
ни слова от тебя не утая.
Я диск кручу, дурея от бессонниц:
ну как ты там, кровиночка моя?

Ты спросишь, что я делала? Любила.
В календаре вычёркивала дни.
Событья и слова тебе копила.
Всё подмечала, что тебе сродни.

Засыпан город весь осенней медью —
сердечки писем в дальние края...
Звучит в ночи сквозь бездны и столетья:
«Ну как ты там, кровиночка моя?»

1995


***

Ты так любил, когда я лба
рукой прохладною касалась.
Тебе тогда на миг казалось,
что боль становится слаба.

Ты говорил мне: «Пожалей,
люблю, как нежны твои ручки»,
как будто впрямь я кроме ручки
в них не держала тяжелей.

Теперь рукой я провожу
по волосам твоим на фото,
и, чудится, в ответ мне что-то…
но я не верю миражу.

***

Снег у ёлочки на ресницах…
И увидела, как во сне, -
ты гулял во дворе больницы,
сообщая в мобильник мне:

«Тут такие большие ели!
Я таких ещё не встречал...»
Как тебе в снеговой постели,
что там видится по ночам?

В каждой встреченной мною ёлке -
те больничные узнаю.
Как гуляли с тобою долго…
Жаль, мобильников нет в раю.

Но когда-то увидим сами,
облаками вдали слиясь,-
связь наладится с небесами,
неслучайная наша связь...

Я целую твои ресницы,
твой мобильник ношу с собой.
Расскажи, что тебе приснится...
Ну, до встречи. Пока. Отбой...


* * *
 
Ива, иволга и Волга,
влажный небосвод.
Я глядела долго-долго
в отраженье вод.
 
И казалось, что по следу
шла за мной беда,
что перетекала в Лету
волжская вода.
 
Словно слово Крысолова
вдаль зовёт, маня...
Мальчик мой седоголовый,
обними меня.
 
Мы с тобой – живое ретро,
серебро виска.
В песне сумрачного ветра
слышится тоска.
 
Я не утолила жажды,
годам вопреки
мы войдём с тобою дважды
в оторопь реки.
 
Мы ещё наговоримся
на исходе дней,
до того, как растворимся
в тёмной глубине.


***
В памяти заклинило стоп-кадром,
буду помнить и когда умру -
как ты мне сказал в отделе кадров,
тексты просмотрев: «я Вас беру».

Кто бы мог подумать в ту субботу,
увидав нахмуренную бровь,
что возьмёшь не только на работу -
в сердце, в душу, в плоть свою и кровь.

В перекуры шли все и курили,
сплетни в нашу сторону плели,
мы же говорили, говорили
и наговориться не могли.

Да, у нас в начале было слово,
как у тех Роксаны с Сирано.
Отлетала лишняя полова,
оставалось истины зерно.

Ты мне в стол подкладывал записки,
я их сохранила все, кажись.
Ты не скоро стал мне самый близкий.
Но ты стал им больше, чем на жизнь.

Звал меня ромашкой, золотинкой,
и слова те стали мне уже
старою заезженной пластинкой,
бесконечной музыкой в душе.

А в часы заброшенности лютой,
когда свет не виделся в конце,
стали мне они моей валютой,
неразменной ценностью, НЗ.

Стали те записки мне шпаргалкой,
где ответ — рукою дорогой,
когда смерть начнёт свои пугалки
и качнётся почва под ногой.

И когда, на старость обрекая,
зеркала скривятся, разлюбя,
я прочту, кто я была такая,
кем была я только для тебя.


С мамой

***

Как мальчик детдомовский: «Где ты, мама?» – зовёт с экрана,
так я слова те шепчу пустоте, что тебя украла.
Сегодня приснилось: иду я ночью, пустынный город...
Тоска собачья, лютая, волчья берёт за горло.
Кругом чужое... чернеют тучи... ухабы, ямы...
Ищу повсюду, шепчу беззвучно: «Ну где ты, мама?»
И вдруг навстречу мне – ты, молодая, меня моложе.
Рыдая, к ногам твоим припадаю и к тёплой коже.
Ну где же была ты все дни, родная? Что это было?
А ты отвечаешь тихо: «Не знаю... Меня убило...
Меня убило грозою весенней... вот в эти бусы...»
И я проснулась. Сижу на постели. И пусто-пусто.
 
И я вспоминаю, как ты боялась молнии с детства.
И пряталась в ванной, а я смеялась над этим бегством.
Кругом грохотало, а я хохотала, а ты – не пикнешь...
Цыганка когда-то тебе нагадала: «В грозу погибнешь».
Ах, мама, мама, она обманула, не будет смерти!
Ты в тёмной ванной, наверно, уснула под звуки Верди.
Как ты эти бусы носить любила, как ты смеялась!
Ах, мама, мама, грозой не убило, ты зря боялась!
Границы сна между адом и раем размыты, нечётки...
Я бус костяшки перебираю, как будто чётки…

***

Снилось, что стою я у черты,
за которой в призрачном тумане
проступают милые черты
и зовут, и за собою манят.

Я кидаюсь к маме, как в бреду,
только вид её меня пугает.
Что-то на тарелку ей кладу,
а она её отодвигает.

Почему бледна и холодна?
Где её весёлая повадка?
Почему безмолвствует она?
И гоню ужасную догадку.

Я на пальцы мамины дышу,
каждый согревая, как росточек,
и в смятенье вдруг произношу:
«Может быть, шампанского глоточек?»

Словно я закинула блесну,
замерев над омутом тревожно.
И она, улыбкою блеснув,
озорно ответила: «А можно?»

Вызов смерти через все нельзя!
Возвращенье к прежней, что была ты,
в этой фразе всю себя неся,
как в поле домашнего халата.

Всё больней, сильней и горячей
твоё сердце снова рядом билось.
Через толщу слёзных дней-ночей
наконец-то ты ко мне пробилась!

Пусть сто раз сомнамбулой очнусь,
схоронив развенчанное чудо,
пусть совсем однажды не проснусь,
я теперь навеки не забуду,

как назло болезни и врачу,
озорно, лукаво и отважно
говоришь: «Шампанского хочу!»
Остальное всё уже неважно.


***

– Я маленькою видела тебя.
 Какой был сон ужасный… Что он значит? –
 Чуть свет звонит, мембрану теребя. –
 Как ты, здорова ль, доченька? – И плачет.  

 Никто так не любил своих детей,
 так слепо, безрассудно, так нелепо,
 бездумно, без оглядки, без затей…
 За что тебя мне ниспослало небо?  

 А мне все снится: набираю твой
 я номер, чтоб сказать, что буду поздно,
 мол, спи, не жди… А в трубке только вой
 степного ветра, только холод звездный.  

 И просыпаюсь… Горло рвет тоска.
 В ушах звучат твои немые речи.
 Как от меня теперь ты далека.
 Как долго ждать еще до нашей встречи. 


***

Так я понял: ты дочь моя, а не мать,
только надо крепче тебя обнять…

                      Б. Рыжий

Тихо вылез карлик маленький
и часы остановил.

                      А. Блок


Девочка на донышке тарелки.
Мама: «Ешь скорей, а то утонет!»
Ем взахлеб, пока не станет мелко,
К девочке тяну свои ладони…

А теперь ты жалуешься, стонешь.
Обступили капельницы, грелки.
Я боюсь, боюсь, что ты утонешь
как та девочка на дне тарелки.

И, как суп тогда черпала ложкой,
я твои вычерпываю хвори.
Мама, потерпи еще немножко,
я спасу тебя из моря горя.

Ты теперь мне маленькая дочка.
Улыбнись, как девочка с тарелки…
В ту незабываемую ночь я
на часах остановила стрелки.

***

Как ты меня просила –
поговори со мной!
Теперь полна бессильной
душа моя виной.

Спешила, торопилась,
попозже, как-нибудь...
Слабее сердце билось,
твой завершался путь.

Как я потом молила –
скажи хоть слово мне!
Лишь губы шевелились
беззвучно в тишине.

Но слов твоих последних
мне донесло тепло
с балкона ветром летним
акации крыло.

И что шептала мама
мне веточкой в окне –
до боли понимала
душа моя в огне.


***

Всё не идёт из головы
звонок, что был на той неделе.
А в трубке словно ветер выл
и слышно было еле-еле.

Сначала муж кричал: «Алло!»,
пожав плечами: «Чья-то шутка?»
А я застыла за столом
и отчего-то стало жутко.

Опять звонок. Я подхожу,
чтоб, наконец, поставить точку,
и сквозь далёкий гул и шум
вдруг слышу слабенькое: «Дочка...»

Ошибка? Продолженье сна?
Иль чей-то розыгрыш безбожный?
А вдруг возможно то, что нам
всегда казалось невозможным?!

Поверить в воскрешённый прах?
Слыть мракобесом и невеждой?
Но до сих пор во мне тот страх,
перемешавшийся с надеждой.


С отцом

***

Ночь чернеет неизвестностью в окно.
Мы с тобой не говорили так давно.

И листочки, что печатал ты в тиши —
кладезь мудрости, заботы и души,

так давно ты мне уже не приносил.
Тосковать и вспоминать уже нет сил.
 
Как случилось, почему же так, родной?
Это я, всему лишь я тому виной.

Над балконом кружат стаями стрижи...
Я люблю тебя, что делать мне, скажи?!

Как вернуть, и досказать, и долюбить,
как себя или тоску в себе убить?

Ты на снимке незаметно улыбнись.
Ты из детства мне явись или приснись.

А в мою уже навеки влиты кровь
твои шахматы, и Волга, и любовь...

***

Мне снились фотографии отца,
которых я ни разу не видала.
держа альбом у моего лица,
он всё листал, листал его устало.

Вот он младенец. Вот он молодой.
А вот за две недели до больницы....
Шли фотоснимки плавной чередой,
и заполнялись чистые страницы.

Вот с мамою на лавочке весной.
как на него тогда она глядела!
Вот лестница с такою крутизной,
что на неё взобраться было — дело.

Но ведь давно уж нет того крыльца...
И вдруг в душе догадка шевельнулась:
"Так смерти нет?" — спросила я отца.
Он улыбнулся: "Нет". И я проснулась.

* * *

 Опять между нами беседа ведётся немая.
 Теперь ты навеки в моей растворился крови.
 Ведь смерть ничего у нас, в сущности, не отнимает,
 она сообщает лишь новую форму любви.

 А равно и жизни... И слышу твой голос я снова,
 срывая с души наложённые временем швы.
 "Мне кажется, – Пушкин писал Александре Смирновой, -
 что мёртвые могут внушать свои мысли живым".

 Не знаю, как выразить это понятно и точно...
 Что смерть? Это просто привычное миру ЧП.
 К тебе припадая, впадаю я в первоисточник.
 Тебя навещая, я лишь возвращаюсь к себе.


С деревьями


***

Кусочек вяза за окном,
фонарным освещённый светом...
Мы говорим с ним об одном.
(Кто б знал — подумал бы: "с приветом").

"Привет, родной!" И — ветки взмах,
как жест: тревога и забота.
И шепчет, шепчет мне впотьмах
всеутешающее что-то...

"Я видела тебя во сне". —
Кивок и трепетанье веток.
И силуэт его в окне
тихонько глажу напоследок.

***
    
Кивает мне каждое утро: «Здравствуй!»
А спрошу — обязательно даст ответ.
Качнёт зелёным своим убранством:
Вниз — это «да», влево-вправо - «нет».

Проснулась, смотрю за оконную сетку -
заледеневший бисер дождя
как жемчугом всю разукрасил ветку:
«вот, полюбуйся, то всё для тебя!»

А ночью брезжат в волшебном туманце,
в фонарном мареве неясны:
«Спокойной ночи, и пусть тебе снятся
самые-самые красивые сны...»

Утром воробушкам накрошила,
а вяз улыбается, увидав.
И ветка качается, став пушистой,
похорошевшей от крошек-птах.

Порой мне слышится ропот лёгкий
в листве, чья-то жалоба на судьбу...
А ветка изогнута, как у Лёвки
кисть покалеченная в гробу.

Но чаще чудится шёпот и трепет
родных, остывавших, уставших уст...
И кажется, что понимаю теперь я,
чего хотел от Марины куст.  

***

Любимое дерево звали Берёза.
Был вечер декабрьский жемчужен и розов.
И я, проходя, замерла на пути.
Снежинок кружилось над ней конфетти.

В мерцающем свете фонарного снега
такая была в ней небесная нега,
и лёгкие нити белесых волос
летели, хотели, чтоб ветер унёс.

Я что-то шептала рифмованным словом,
она же – ветвей своих горьким изломом,
но обе шептали мы с ней об одном,
и вечер казался несбыточным сном.

А утром уже по-другому увиден
был облик её, по-дневному обыден,
сливаясь с четою таких же берёз.
Остался во мне он лишь облаком грёз.

Я памятью сердца любила берёзу,
как Маленький принц свою первую розу.
Я знала вечернюю тайну её
и видела в ней что-то очень своё.


И другие


***
В. Музалевской

– Любите козье ли Вы молоко?
– Кто это? Не понимаю...
– В общем, люблю. – Рассмеялась легко.
– Так подходите к трамваю.

Чуть запыхалась. В спортивных штанах.
Взмокшие светлые прядки.
– Это для Вас: сельдерей, пастернак.
Свежее, только что с грядки.

И молоко из-под собственных коз...
Сумку взяла я, балдея.
Недоуменья счастливый вопрос:
– Кто Вы, прекрасная фея?

Ступор растаял в улыбки лучах.
Ангелы в небе парили.
– Мы прочитали с семьёю «Очаг».
Вот и... отблагодарили.

Первых похвал отошел уж наркоз,
но, и воюя с рутиной,
благословляю неведомых коз,
что нас свели с Валентиной.

***

«Как дела? Какие планы?» –
слышим часто от других.
«Как здоровье? Как зарплата?», –
сами вопрошаем их.

Всяк во всё суёт свой носик
так, как долг ему велит.
И никто, никто не спросит:
«Как душа? О чем болит?»


Нищий

 Стоит он, молящий о чуде.
 Глаза источают беду.
 Подайте, пожалуйста, люди,
 на водку, на хлеб и еду!

 И тянет ладонь через силу,
 и тупо взирает вокруг.
 Да кто же подаст тебе, милый?
 Россия  — в лесу этих рук.

 Я еду в троллейбусе тёплом.
 Луч солнца играет в окне.
 Но бьётся, колотится в стёкла:
 «Подайте, подайте и мне!

 Подайте мне прежние годы,
 уплывшие в вечную ночь,
 подайте надежды, свободы,
 подайте тоску превозмочь!

 Подайте опоры, гарантий,
 спасенья от избранных каст,
 подайте, подайте, подайте...»
 Никто. Ничего. Не подаст.


Попрыгунья
 
«Вот это облако кричит», –
заметил ей художник Рябов.
В искусстве разбираясь слабо,
она глядит влюблённой бабой,
и осень на губах горчит.
 
«Да, это облако кричит», –
она кивает головою.
Оно кричит, о чём молчит
луна в чахоточной ночи,
о чём ветра степные воют.
 
Оно кричит, пока он спит,
о чём капель по крышам плачет,
о чём душа её вопит
от первой боли и обид...
Она грешна не так – иначе.

***

Ночь, меня не одиночь,
извертелась как на гриле.
Мне молчать одной невмочь,
мы всё время говорили.

Я привыкла каждый вздох,
фразу даже с полуслога -
всё нести в наш уголок.
Я привыкла к диалогу.

Не припасть уже к плечу,
не прочесть, что натворила...
Ничего, что я молчу,
лишь бы сердце говорило.


***

А судьба не единожды взыщет
всё, что было дано наперёд...
В небесах мне просторней и чище,
а реальность не в пору и трёт.

Знаю, что это выйдет мне боком,
но с любовью иду на убой.
Разговоры с невидимым Богом,
диалоги с тобой и собой...

Оказалось, мечтать — это вредно,
и токсичен воздушный дворец.
Свои грёзы под грифом «секретно»
запечатаю в сердца ларец.

Я бреду по холодной аллее...
Мой неведомый Друг и Судья,
я тебя понимаю светлее,
чем когда б в тебя верила я.