Вновь я посетил...

Прежде, чем вы прочтёте следующую небольшую подборку стихов, мне хотелось бы
предпослать им краткий комментарий, чтобы всё " стало на свои места" и было более
понятным, что ли. Итак, близится к завершению год 2020-ый, год 75-летия Великой Победы, а у меня в "столе" почти четверть века лежат стихи, так или иначе, связанные с этим событием. Лет до 20-ти, наверно, я и понятия не имел о том, что война оставила свой след и на моей семье. Просто никто мне об этом не рассказывал - ни бабушка, ни мама. Не знаю почему, но разговоров о войне не было. Говорили чаще о послевоенных трудных годах: голоде, разрухе, но не о войне. И вот однажды, будучи уже довольно взрослым, после смерти бабушки, я узнаю от мамы, что мой дед -Мельников Иван Алексеевич 1900-ого года рождения был призван на фронт осенью
41-ого года, а зимой 42-ого бабушка получила "похоронку" - документ, в котором
говорилось о том, что рядовой такой-то "пропал без вести".
Моя мама впоследствии пыталась навести справки о своём отце в архивах мини-
стерства обороны, но ответ был таковым, что ни времени, ни места гибели моего
деда установить "не представляется возможным". Призывали же его на моби-
лизацию вместе с земляком, проживающим в той же деревне, неким Николаем,
фамилии которого моя мама не знала и не помнила за давностью лет и потому,
как было ей на момент призыва отца от роду всего три года.
Николай же вернулся с войны живым и, как выяснилось, первое время воевал с дедом
в одной части или подразделении и оказался свидетелем его гибели. Думаю, бабушка
не раз просила его рассказать об этом эпизоде. До конца своих дней она оставалась вдовой и остаток жизни посвятила воспитанию своих пятерых детей.
Сам я родился в доме бабушки в с. Покровка Кинельского р-на, тогда Куйбышевской
области. Лет с 3-4-х папа, мама и я уехали из деревни в город. А бабушку мы навещали очень часто, в основном в выходные, на первых утренних электричках. В школьные годы меня на все летние каникулы отправляли, как и всех тогда городских мальчиков в "деревню". Конечно же почти каждый день я с братом и его друзьями пропадал на речке, ловя рыбу и купаясь, а ещё - перед грозой я любил залезать на приречные вётлы, ветви которых раскачивались под порывами ветра. Было страшно и весело одновременно - такая вот мальчишеская  забава.
Электрички и поезда в конце прошлого века красили почти исключительно в
тёмно-зелёный цвет, а переходить на станции по мостам над путями со стоящими на
них товарняками было очень страшно: в полах мостов не хватало досок и эти дыры под ногами завораживали и пугали.
Само село или деревня, как угодно, живёт и здравствует до сих пор в 60-ти км. от
Самары, недалеко от протекающей там реки Кинель. И ещё: на территории тогдашней
Куйбышевской области непосредственно боевых действий, конечно же, не было, но
война коснулась буквально всех. Вот, пожалуй, и всё.




                "... Вновь я посетил..."

                Памяти моей бабушки - Мельниковой
                Александры Григорьевны.


                Часть первая.

                1

О, край вечнозелёных поездов!
Над спинами недвижных электричек
скрип и шатанье досок, перекличка
гудков, огней, сплетенье проводов
внизу под нами. Рденье, многоцветье
внезапно вспыхивающих семафоров.
Людской ручей, сбегающий к платформе
уступом лестницы - в центр круговерти!..

Свист электрички память шлёт вдогон
из детства дальнего, из тайного язычества...
Шипя, распахивается мой вагон -
и дразнит ноздри запах электричества!

К окну протиснусь: сквозь окно глазеть
я так люблю, как в маске - на дно озера.
Сосед молчит за ворохом газет,
а несосед - высматривает козыри.

Светает. Различимые едва,
дома поплыли в тусклом свете матовом
нечастых фонарей, а голова
всё тяжелеет, льнёт к коленям матери.

Я просыпался. Издали следил,
как шло на перекур мужское братство
и, соблазнённый, сил не находил,
чтоб усидеть и в тамбур не пробраться.

Я в должниках пред ним. Как не суметь,
его сумятицу и тесноту минуя,
в вагон войти - так ныне не воспеть
его лица былого не могу я.

Откатывалась дверь, легко скользя...
Шагнуть вперёд - то было равноценно
безумству зрителя с галёрки, через зал,
лишь вздрогнул занавес, идущего на сцену.

Пристроившись за женщиной в платке,
спешащей к выходу наперевес с узлами,
я внутрь входил и был накоротке
с тобою, жизнь, тебя совсем не зная.

Мешки горою высились у стен.
Широкогорлы рядом и бездонны,
от рыночной алчбы поопустев
нутром прохладным, звякали бидоны.

Тянул соседу курево сосед
чрез хлеб с резиновыми сапогами
соседствующий. Смех в полях бесед
разбросанными вырастал стогами.

И было сладко видеть свысока,
как гнёт кусты внезапный ветра натиск:
дома, поля, овраги, облака
"НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ" рассекает надпись.

Час с небольшим сейчас туда пути.
Развеян миф, мой Горбунок стреножен.
Час с небольшим, чтоб, соскочив с подножки,
с небес на землю грешную сойти.

Теперь я знаю все наперечёт
разъезды, станции и полустанки...
Сличаю явь с минувшим неустанно,
как еженощно звёзды звездочёт.

Те ж берега. Лишь времени поток
песка и ила понанёс на тайну...
Стою - и хохотом исходит тамбур,
в железо забран, тёмен и жесток!

Глаза мне застит его едкий дым,
мутит от атмосферы винно-водочной...
Он ныне - нечто вроде анекдоточной.
В его стенах меня тиранит стыд.

Но в дни, когда и с места не сойти,
когда я сам, как товарняк порожний
в тупик уткнувшийся,- ступаю на подножку!
Миф сотворить, на небеса взойти!




                2


Осыпано лицо толчёным солнцем,
пронизан детства солнцем поворот
в крапивник. Баня - жуткий из оконца
мне чей-то взгляд мерещится... А вот -
четыре коршуна на четырёх ветрах
слагают песнь бескрайности простора.
И я бегу, лечу к реке - там скоро
гроза ударит. Впереди - овраг.
Тогда - овраг, сейчас и на лощину
он не потянет. Зреет гул пчелиный
 над дном цветущим клеверным его.
Что ни цветок - то обнажённость жала...
О, как душа от ужаса дрожала!
Какую доблесть для себя стяжала -
сандальи вознеся над головой,
сбежать, лицо настоем обдавая,
медовым, душным, жалящим вослед,
и - напрямик, до тех навозных куч,
где щавель конский буйствует, дремуч,
где червь навозный до того живуч,
что - бесится плотва, едва рассвет
встаёт, бутон светила раскрывая...

Но - уже неба купол. В облаках
обвалом тяжким сыплются каменья,
и я бегу, как вещее знаменье
земли и неба тяжбы. Облачась
листвы не в зелень - в серебро изнанки,
ветла вот-вот взлетит с ладони кручи
пером легчайшим. До чего плакучи:
я - детства тонкий, босоногий прутик
и ствол её готической осанки!..
Ликующего, в самый жар баталии
небес и тверди, ветра и груди,
и вспомнить страшно, как меня мотали
гнездом вороньим неба посреди,
грозы, что шла, предродовые схватки,
покуда в ниспадающие складки
плаща дождя заречный лес-изгой
не ткнётся покаянной головой.



                3


А под занавес август опять разразится дождями.
Ты как будто очнёшься, домашние кинешь труды
и корзину возьмёшь - стар и мал - мы пойдём за груздями
вдоль старицы, вдоль тёмной, стоячей воды.

Будем лист ворошить и молчать, и лишь у поворота
ты корзину поставишь, спину с трудом разогнёшь:
словно жизнь прожитая, отсюда видна вся дорога.
Не пришедших по ней, в этой жизни уже не вернёшь.

Скоро, скоро душа сбросит тяжкие тела оковы:
полетит в облака кобылицей на полном скаку -
там Иван в гимнастёрке, букетик в руке васильковый,
не спеша, по небесному к дому идёт большаку.

Не приблизить лица, память зренье вотще напрягает...
Мой пронзительный крик, шум шагов, веток хруст
возвращают из дали тебя и от дум отторгают,-
запыхавшись стою, на ладони тяну чёрный груздь.

Отродясь никогда не бывало здесь чёрных и точно
в полусне ты берёшь его, вся в забытьи...
Дух земли источающий густо, он крепок, как точка
за последней строкой на последней странице судьбы.



                4


Шли пешком. Выстилало утро
невесомым туманом низины.
Невзошедшее солнце скудно
из-под края земли сквозило.

Даль надрывно металлом клацала.
В ночь вбивая железные клинья,
грохотала составами станция,
словно  вот она - фронта линия.

Молчаливые и живые,
что над чёрной водой осокори
шли отцы и сыны призыва
года страшного, горя горького.

Справа - мёртвое стыло русло,
слева поле - вдовьим платком...
О, прощанья, в плечах до хруста!
Крестит спину рука тайком.



                5


- Расскажи, Николай, как всё было.-
Замолчала, села к столу.
На колени руки сложила.
Взглядом по полу закружила,
будто выронила иглу...
- С эшелона нас - на передовую. В один взвод.
Знать судьба. Как в ночное в детстве -
по окопам лежали вместе.
Редко так кому повезёт.-

Словно сон ей видится вещий.
Сердце стонет в груди, трепещет
серым жаворонком в зеленях.
Две овцы уцелевших блеют,
огород головнёй чернеет,
 вдовья доля стоит в дверях.

- Расскажи, Николай, как всё было.-
Затаилась осень в садах.
Против воли гнёт к земле силой
яблонь руки. Лишь та застыла,
что любил он за мёд в плодах.
Десять лет стоит неживая,-
рана рваная, ножевая -
не поднять топора руке.
Птицы кличут друг друга в небе.
Люди валятся в сны о хлебе.
Тяжелеет вода в реке.

- Он по правую руку бежал. Впереди чуть-чуть.
Вдруг замялся будто б, запнулся,
будто над колыбелью нагнулся,-
на глаза навалился чуб.
Я - к нему во весь дух, что есть силы -
да земля меня не пустила,
в грудь ударила, стала стеной.
Вот и весь я на том свидетель.
Всем досталось её отметин.
Все испили из чаши той.-

За окном первый снег кружится.
Серый, словно бы две страницы
вкровь зачитанного письма,
где, от душащих слёз слепую,
ждут её его поцелуи,
саму смерть собою тесня.



                6


Шеренгою по два они стоят,-
пропавшие без вести батальоны.
Ждут - память выкрикнет всех поимённо.
Память, хранимая свято, как стяг.

Военкоматы о них не помнят.
Письма сквозь годы к нам не дошли.
Свидетели в мир иной отошли.
Легенды слагают детям потомки!

    ...Вижу, как мама трёхлетняя плачет,
        стиснув ручонками шею отца.
        Свет Александра в лучшее платье
        принарядилась, черна с лица.

        Вижу, как в свисте декабрьской метели,
        пальцы и карандаш отдышавши ртом:
      " Жив ваш батяня. Вши заели.
         С ума схожу - вы без хлеба, без дров."

         Слышу стук в дверь в рождество Христово,
         лепет объятых голодным сном
         детей,
                леденящий
                снова
                и снова
          крик над казённым скупым письмом!..

Вслушайтесь,- в каждом памяти голос
в токе крови поёт горячо.
Помните,- все мы, что зёрна в колосе,
все поколенья - к плечу плечо!



                7


Здесь не было войны
и не искажены
черты лица земли
со смертью поединком.
Здесь очевидцев нет
ни среди рощ, ни рек
тому, как человек
встречал свинец, не вскрикнув.

Сюда не долетал
скрежещущий металл.
Огня девятый вал
не выжег небу очи.
Никто из этих мест
не слышал вой с небес,
смертельней, чем обрез
из-под тулупа ночью.

Здесь не было войны...
Но кем права даны,
не ведая вины,
вслух говорить такое,
когда доныне в снах,
чуть свет - идут впотьмах
все вдовы вдоль села
на голос эшелонов?




                Часть вторая.



На берег ночь выносит мотоцикл.
Две чёрные фигуры у воды
огонь разводят жёлтый и пугливый.
Безмолвсвует камыш, всё не решив,
какую песнь ему запеть под ветром...
И возникает вкрадчивый, невинный,
мелькнувший тенью звук - то всплеск весла,
то тема мрачных сил в клавире ночи.
Как между двух стволов, меж берегов,
шнуром под горло для всего живого,
вытягивается паутина сети.
Огонь гудит развязно, багровея.
Подхлёстываем бранью площадной,
он заглушает стоны переката,
влачащего осколки от бутылок,
и детский плач грудной, протяжно-тонкий,
как струйка крови в полдень на песке...
Всё выпито.
Всё сожрано.
Тогда
садятся в лодку оба - сеть проверить,
и, к берегу причалив, волокут
к огню поближе на делёж добычу...
Руками прикрывая наготу,
она лежит, русалочье дитя,
с порушенною верою в глазах,
в тенетах  вздрагиваюшая Лорелея.
И грудь девчоночью и серебристый хвост,
и хризоколлу спутанных волос,-
всё это тело детское стянув
жгутами сети накрепко, они
на дно коляски, гогоча, бросают.
Мотор на крик срывается и ночь
шарахается в ивняки с дороги...

Рассветный час. Холодный пот росы
прошиб траву окрест от страхов ночи.
Рассветный час. Приблизил новый день
лицо своё, дохнул и запотело
туманом лёгким зеркало реки.
И вот к воде стекаются мальчишки,
оборванные, словно цыганята,
в огромных телогрейках нараспашку,
с котомками, где яблоки и хлеб.
От близости воды, от табака
 припрятанных отцовских папирос,
у них слегка кружится голова,
язык грубеет и мужает голос.
Разматывают снасти. Поплавки
мелькают в струях. Воздух голубой
постанывает тонко и ельцы
слепят глаза и холодят им руки...
Восходит солнце. Из-за поворота
надрывным воем включенных насосов
о пробужденьи возвещают дачи.
Вода спадает, обнажая плёсы.
Песок белеет створками ракушек.
А берега - уже не берега -
растрескавшиеся от зноя губы...
" Пойдём рекою."- говорил мой брат.
Влюблённые в изгибы её тела,
мы шли, себе же удлинняя путь.
Зато не оставалось позади
ни заводи, ни стебля камыша
нам не знакомых, значит и чужих.
Присваивалось всё, что быть могло
присвоенным: все запахи, все звуки.
Мир целиком и каждая песчинка
в нас обретали отчий берег свой...
Как мне теперь тропою той пройти?
Сквозь частокол заборов как продраться?
Они к реке ползут и у воды
смыкаются подобно сотне рук
от возгласа " Моё! " обезумевших...

Минует полдень. Близок час обеда -
воистину достойнейший соперник
явлению Христа. Автоколонны паломников.
Автобусы, буфеты.
Не приведи господь хоть одного
увидеть с кистью, с фотоаппаратом,
хотя бы с книгой - без куска в руке...
Но - схлынули.
Казалось бы настал
черёд сказать, что после них осталось
на берегу, да промолчим об этом,
взгляд отведя. Настал черёд сказать,
что я реки своей не узнаю,
что ты - своей назавтра не узнаешь,
что для моих детей и для твоих,
равно для всех, страшнейшею из бед
то обернётся позже - нелюбовью.
Сообщники, кого осудим мы
за их любви мелеющие русла?
Как сумерки таинственны, смотри:
в недвижных водах проступают звёзды
всё явственней, сливаясь в Млечный Путь,
великое и малое связуя
 так явно, что захватывает дух...
Но снова - ночь и снова - мотоцикл
с лугов гигантской саранчой стрекочет.

                1996 год.