Ахматова

Блог Между Ног. Четвёртый сезон, эпизод пятый. Ахматова.

Сосала так, что порвала уздечку. Не ври, сам виноват. Хорошо-хорошо. Я сам.

Больше чем через год с нашего первого свидания, она познакомилась с мелким и моей блокадорождённой бабкой. Бабка потом, через неделю, скажет: непростая девочка, ох, непростая. И сощурится, прощупывая, насколько болезненно я воспринимаю критику тех, кого люблю, прощупывая, стоит ли продолжать. А тебе больше нравятся простые, как обоссать два пальца? Замолчала. А может, пробурчала, как обычно: с тобой невозможно разговаривать, у тебя невыносимый характер и так далее. Не помню. Пропускаю мимо.

Одиннадцатого октября. Тяжёлый разговор с отцом. О маме. Вернее… Зная о висящем на мне долге, он кидает в переписку какие-то вакансии. Что-то бестолковое. Не посмотрел, не знаю. Попытался отшутиться: мол, сейчас как проснусь богатым и знаменитым, и все проблемы сразу разрешатся сами собой, одномоментно.

Твоя мама тоже так любила повторять - и какой результат? В смысле? Ну… сразу же с ней было понятно, что всё вот так закончится, как закончилось.

И вот тут стало обидно до чёртиков. До желчи. Почти до ненависти. Ты не прав, отец! Нет! Не надо так про неё! А что не так-то? А то не так, что это был её осознанный выбор. Она выставлялась в московских галереях, она делала отличные выставочные образцы, все, кто был тогда с ней - заняли своё место в этой субкультуре. И среди них она, мягко говоря, должна была стать не последней. Она могла стать marussia-dolls - Марией Воробьёвой - кукольницей из первых! И то, что она уехала в тихую провинцию, завела новую семью, родила Ксюху, и стала зашибать свою небольшую копеечку на мастер-классах - с разбойничьим процентом посредникам, это то, что она выбрала сама. Выбрала тишину и семью. Выбрала глушь. Это разворот, чёрт побери, а не завершение её - того её - пути. Она могла! Могла!

Вот дядька - да, прожектёр и потологический неудачник был, хоть и люблю его и теперь - до дрожи. А мама нет! Она точно знала, как! Я так не считаю. Мне с самого начала было с ней всё ясно. Это потому что ты… Проглатываю слово. Если считать, что все вокруг обязательно обосрутся, статистически всегда будешь в плюсе по соотношению сбывшихся и несбывшихся прогнозов. Только это мало делает тебе чести - такая правота.

Положил трубку. Хожу по комнате. Матерюсь. Ставлю чайник. Хожу по комнате. Свистит. Хожу по комнате. Свистит. Свистит. Сажусь и начинаю ржать.

Батя, ****ь, тварь ты такая, спасибо тебе, родной - сдавливая истерический гогот. Спасибо, спасибо тебе. Я ж за мать - сколько уже - лет десять ни перед кем не заступался. С той ночи.

Ахматова говорит: Я дурная мать. Винникот ей отвечает: Ты достаточно хорошая мать, - и каракули какие-то рисует. Двадцать второго  День психолога в России. Поэтому мы много говорим о терапии. Бизнес-леди готовит серию постов на своей площадке.

Двенадцатое октября. Четыре с хвостом. С хвостом авиалайнера. Закат со стороны стаканов старого Пулково. Но ещё совершенно светло. Светло с красным подпалом. Сумерки сгустятся через пятнадцать минут, когда  будем ехать в такси. Буквально въедем в тёмный вечер, как в бесконечный туннель. Я, глядя в окно. Она, быстро-быстро набирая текст в своём телефоне. Новый пост. Вся её большая и дружная аудитория, нервно прильнув к экранам, следила весь день за этой напряженной психологической короткометражкой. Проснуться утром и только в этот момент начать собираться. Попасть в пробку. Вбежать в метро, проходя проверки и обыски. Нестись по эскалатору с чудовищно огромным туристическим рюкзаком. Ещё один досмотр на вокзале. Потом ещё один внутри - перед выходом на перрон Сапсана. Опоздать ровно настолько, чтобы увидеть хвост уходящего в горизонт утреннего - рассветного скоростного Москва-Петербург. Пореветь на перроне. Взять билет на самолёт. Рвануть в Домодедово. Снова опоздать. Совсем чуть-чуть. Проводить взглядом взлетающий. Расплакаться. Помедитировать. Купить билет на ещё один самолёт. Пока медитировала - билеты ещё подорожали. Сесть в самолёт, который сядет в Пулково на сорок минут раньше расписания. Написать мне, едва отстегнув ремень, что - вот так вот и так, видимо, пробок в небе не было. И узнать, что я имею дурацкую привычку - приезжать за час.

Уже несколько раз за этот день я садился на скамеечку в метрополитене, на станции пересадки. И смеялся. Но в конце концов - оказался именно там и тогда. И вот теперь мы ехали в такси, и она оформляла этот видеофильм в большой текстовый пост. С моралью о том, что - пошли нахер все эти знаки судьбы.

Если бы не эта история, вечером мы собирались в кино. На показ в рамках международного кинофестиваля Бок-о-бок. Фестиваля о гомосексуальности, бисексуальности, трансгендерности и... Организаторы пришли к ней на рекламу, теперь у нас была возможность посетить всё, что вызывало интерес. Не пошли. Фестиваль в этот же день  сорвали - национальный потребительский надзор и полиция при активном одобрении и участии каких-то провокаторов. Вот на этот-то спектакль и не попали в итоге. Обидно.

Смотрели дома не очень старый, но добрый Голливуд. А потом я впервые в жизни порвал себе член. Весёлое зрелище, как в феминистских зеркальных пародиях-фантазиях об обильной мужской менструации.

Утром она уже активно меня продавала на своей площадке. На стене мастерской висит холст. Потёкший красными полосами пенис. Холст из серии “Это не фаллос”.

Идея цикла достаточно проста. В феминистском секторе художественной сестрии, я только и натыкаюсь, что на вульво-художников. И это понятно. Тема с принятием женского тела и прочее. Но упускается важный момент. В современной постпсихоаналитической философии под именем фаллоса всё ещё понимается атрибут власти. И, хотя в текстах - давно проведено различие между фаллосом и пенисом. Пенис это совсем не фаллос. На уровне изображения - искусства - хрен всё ещё рисуют - как некий знак качества, знак достоинства, символ власти. Он огромен и гордо стоит. Мои пенисы таковы, что могут вызвать какие угодно ассоциации, кроме ассоциаций с Господином. Это не фаллос. Просто маленький, потёкший ***к.

Хм, смотри-ка мои подписчики уже спрашивают, сколько стоит твой холст. Сорок три! Почему? Как только я расстанусь с остатками долга, я свободен. Всё что меньше, не изменит ничерта.

Дядька умер в две тысячи девятом. Ровно через два месяца, как родилась моя сестра, которая сейчас единственная значится в графе “дети” на странице мамы. Хотя, в графе внуки значится мелкий. Странная генеалогия.

Кухня. Псков. Ночь. Обсуждаем покойного. Казалось бы - ну сколько можно ревновать? Да, родители, бабка с дедом, его любили больше. Да, я любил его больше всех вообще в своей жизни. Но ты жива. А его уже год, как нет. Сколько можно ревновать? Или теперь это уже навсегда?

Обсуждаем его странного афганского двойника. Во время той войны дядька остался в Союзе. А вот его друзья нет. И тот друг - скалолаз - вернувшийся без руки. Потом, уже после того, как в девяностые дядька получил свой глубокий шрам через макушку и лишился рыжей кудрявой копны в пользу бритоголовости, а умения выпивать в пользу запоев, появился афганский двойник. На определённой стадии угара дядька мнил себя ветераном. Десантником. Точно знал место и год службы, имена однополчан и базовый афганский разговорник - от солдатского сленга до невыговариваемых  ругательств на - том - языке.

Насколько всё это было искренне, мне довелось узнать в девятом классе. Бухали где-то по городу и наткнулись на трёх или четырёх алкашей в тельняшках. Пошли к ним. Начали вспоминать афганскую войну. И вдруг  как-то явно выдали, что мошенники. То ли гимн ВДВ не тот спели, то ли ещё что. Не помню, был в говно. Но, слава яйцам, не слишком. Сумел удержать его, чтобы он не поубивал их. За то что - они - мошенники. Кое-как вывел. Они, кажется, и не поняли, что могли так там и остаться.

Так вот. Мама тогда вспоминала это его “Я - десантник! Я десантник!”. Смотрю на неё - в упор. И холодно так: а ты не думаешь, что это у вас семейное? Что твои постоянные “Я же мать! Я же мать!” в мою сторону - та же самая херня. Сильно  тогда её обидел. Год назад вот на Рождество вроде наладились отношения. А сейчас. Как в детстве - заступаюсь за неё с пеной у рта. Да, как в детстве. Когда мне говорили, что родители не живут со мной, потому что не любят. Что она - дурная мать. Идите нахер все, кто так считает! Нахер идите.

Ночь с двенадцатого на тринадцатое ноября две тысячи двадцатого. Смотрим со Звёздочкой старенький фильм с Клуни. “Мне бы в небо” две тысячи девятого. Вроде всего одиннадцать лет прошло, а так сейчас сценарии уже не пишут. Простенькие, но такие милые метафоры: дорожный рюкзак, семейное фото, не вмещающееся в багаж. Простенькие сюжетные рифмы. Вот он просит ассистентку, издеваясь, продать ему идею семейных ценностей, и разносит все её аргументы в пух и прах. А вот через несколько сцен он сам вынужден продавать идею семейных ценностей сбежавшему жениху. Каждый сантиметр сценария - простые, ясные и милые приёмы рифмовки. Так уже не пишут. Наверно, это хорошо. Сложнее и тоньше. Хотя бы затем, чтобы потом ещё тысяча обзорщиков разбирала каждую скрытую отсылку, все эти пасхальные яйца, и клепали, клепали, клепали свои видео в сеть. Стратегия продвижения контента меняет мышление.

Показываю ей сделанные баннеры для сайтов. Да, одна из целей её приезда - а чем больше целей у всякого путешествия, тем лучше - ещё одна из - вживую курировать несколько проектов, которые она мне выбила в Москве. В частности вот этот.

Скоро Чёрная Пятница - двадцать седьмого. И крупнейший дистрибьютор товаров для взрослых - Поставщик Счастья - ежегодно дарит всем ритейлерам коллекцию баннеров для их сайтов розничной продажи. Вот им она и продала своего художника. Мол, сделает так - что…

Не так чтобы, но сделал. Живенько. Даже её в одном из баннеров спрятал - пасхальное яйцо. Образ с видео, где она тестирует вакуумный куб. Латексный ящик, в который забираешься, смазанный, и оттуда выкачивают весь воздух. Показал ей  канал в Телеграме моего отца. Канал с порнографической графикой. Попытались позже даже привлечь его к чёрной пятнице. Ты нужен нам. Отказался.

Прежде чем одобрить или не одобрить мои наработки по остальным нашим проектам, засели в лофте Этажи (этажи, кресты, ветерки - это Питер; фабрика, бутырка, южка - это Москва; даже питерский Артплей недавно переименовали). Рассказывает мне, как должен выглядеть и позиционироваться я, как проект. Я-проект. Сошлись на том, что на главной продающей площадке я полностью обнулюсь к двадцать первому, а вот Телеграм останется личным, не проектным, нечитабельным, ненужным, но упорно продолжающим существовать. Не отдам и не оставлю.

Ненужность - одно из самых важных слов. Центральных. Слово, вокруг которого я расту, колючий вьюн на заборе. Ненужность не как обесценивание себя или упадничество. Вовсе нет. Как бы это объяснить. Вот она требует, чтобы я составил цикл закреплённых видеоисторий о том, кто я есть такой. Художник там, работающий в индустрии для взрослых, рисующий наброски на секс-вечеринках, делающий какие-то активистские проекты и прочее прочее дерьмо. И вот ты открываешь эту короткометражку, знакомишься со мной, я - допустим - вызываю в тебе любопытство, и под этим соусом можешь познакомиться с каждой конкретной работой. С каждой маленькой историей.

Но в моём понимании, к каждой истории, к каждой картинке, к каждому проекту, нужно подступаться с позиции ненужности. Вот он - никто, аноним. И всё, что он может показать тебе - здесь и сейчас - одну единственную маленькую историю. И у этого никого нет аванса твоего любопытства. Всё, чем он располагает - средствами - здесь и сейчас, от начала разговора до его конца. И если в конце не произойдёт чуда - просто уходи. Этот никто не владеет своим ремеслом.

Вредничаю, но, конечно, составлю  автопортрет. На самой продающей площадке я стану теперь говорить с позиции как будто нужности. Только там. 

А может отец тогда сам был обижен на меня? Поэтому и попытался поддеть маму? Проверяю даты в дневнике.

Двадцать первое сентября. Публикация и удаление Войны. Точно. Незадолго до этого мы задумали с ним совместную графическую историю. Он рисовал фоны и предметы. Я людей. На словах дал мне полную свободу, но когда история была опубликована, попросил удалить и дорисовать. Человечки не понравились. Слишком корявые, быстрые, каракули.

История была о Войне. Вернее, о комплексах домашних мальчиков, выросших в тепле и блате, не ушедших на… и далее по списку и возрасту. Удалил. Думал дорисовать в тот же вечер. Но отложил. А двадцать седьмого началась Вторая Карабахская война. И уже не стал. Ровно по всем тем причинам, мыслям и комплексам, что были описаны. Домашний мальчик не любит выезжать на горячих темах.

Дело не в этике. Но, если и спустя год или два после события, опубликованная на его материале история будет вызывать живой интерес, живой отклик, значит  ты сумел сделать это хорошо. Знак качества. Также как ненужность. Знаки качества важнее абсолютных цифр. А относительные тут несопоставимы.

В одну из ночей - не знаю теперь в какую - девять дней, что она была у меня, не вёл дневник. В одну из ночей обсуждали её давнюю поездку в Иран автостопом через Армению и Грузию. В одной из попуток ехали Грузин, Армянин и Азербайджанец. И последние двое были закадычными друзьями.

Потом смотрели в сети один из фильмов кинофестиваля. Про иранского гея в немецком лагере для эмигрантов. Точно! Значит это было девятнадцатое. В этот день было первое судебное слушание у организаторов фестиваля.

Но я хотел о фильме, а не о фашистах. Да, о фильме.

Редкое явление - когда постельные сцены действительно круто поставлены. Не в смысле операторской работы или мнимой грани между порно и эротикой. Драматически хорошо. То есть каждая из них снята так и в тот момент - когда она нужна сюжету и лучше любого диалога раскроет персонажа. Вот первая - где рождённый уже в Германии иранец-гей приходит на первое свидание к белому снобу - в библиотеку с белой мебелью и белым вином на столике. И они трахаются предельно технично, в акробатических позах (о - да - это было абсолютно необходимо показать во всей красе!), иранец сидит на лице, подрачивая во время анилингуса. И потом курят на дорогой лоджии с прекрасными видами. А вот его первый секс с мальчиком беженцем, стесняющимся своего немецкого. Совсем по-другому. И всё это работает. В нужной динамике, в нужных ракурсах, в правильной длительности. Абсолютно не ради порно в художке показать. Работает!

Хотел бы, чтобы в кинопроизводстве появился специальный сценарист постельных сцен - отдельный приходящий специалист. Он прочитывает предварительный сценарий. Проговаривает с режиссёром его задумки. И прописывает хореографию секса. Нам важно показать его скрытые садистские наклонности, которые раскроются через семь сцен. И показать, что спусковым механизмом для этого станет история семьи. Поэтому - так - они должны ****ься на кухне. Вот в такой позе - потому что тут мужчина в пассивной позиции, а в пассивной многим сложно кончить, поэтому всё действо немного затягивается. Но потом они переворачиваются так. Чтобы он вдруг ощутил, что взял верх. И в этот момент - крупный план. Да-да, именно в эту - потому что так он максимально динамичен и активен, и нет зрительного контакта, то есть его взгляд может упасть на фото на стене. Секс-хореограф, человек с глубокими знаниями, как в анатомии акта (углы, зоны, техники), так и в сценарной драматургии. На стыке двух экспертиз.

Какой следующий фильм посмотрим? Давай про двух старых лесбиянок. А может всё же про геев? Чем тебе не нравятся лесбиянки? Всем нравятся. Но, судя по всему, тебя заводят именно геи. Ха! Не надейся, ещё два раза мы останавливать фильм не будем, какой бы он ни был. Тогда давай своих старых лесбиянок.

Дмитрий Быков приводил любопытнейшие размыщления о принципиальном различии лесбийских опытов Ахматовой и Цветаевой. Две абсолютно различные стратегии любви к женщинам.

Ну как тебе? Ты знаешь, оба этих фильма: и про иранских геев и про старых французских лесби - это… Это всё маленькие человеческие истории. Я не люблю такие, малышка. Маленький никто это скучно. Ну вот, например, вчерашний. Документалка про жизнь лесбиянок в ГДР. Там каждая, чёрт возьми, героиня! Весёлые истории, трагические, нежные - все они про женщин, которые оказались сильнее всей Восточной Германии. Всей! И когда та - самая смешная из старушек - в последней сцене одновременно заклинает не просрать всё, ужасается наступающему правому уклону. И в то же время - мечтательно так: эх, сейчас бы снова бороться. С тоской. Каждая из них - может. Вот это и выворачивает. А домашнего никто мне и в зеркале хватает. Хотя, полагаю, тут у нас с тобой зеркально наоборот.

Больше года назад, на первом нашем не-свидании, она дрочила в полумраке, во дворике музея Ахматовой под чтение Реквиема. Стихи и вибрация - такая, что сидя на противоположном конце скамейки, я чувствовал этот ритм игрушки в её трусиках.

В этот раз я повёл её - по берегам Невы - прямиком к Крестам. Снял с плеч мелкого, повёл его за руку - внизу - чтобы холодный ветер набережной пробивал не так сильно. На подходе она всё спрашивала: скоро там ваши Кресты? Смотри, - говорю, - видишь, на зданиях уже колючая проволока. Почти уже. И мы втроём подошли к мемориальной доске со стихами и узнаваемым профилем. Затем, что и в смерти блаженной боюсь забыть громыхание черных марусь.

Мелкий побежал копошиться в опавших листьях. А она стоит, и снова, и снова перечитывает эпилог своего самого любимого текста. Переворачивающего её текста. Впрочим, и саму Ахматову, если вспомнить. Именно в Реквиеме в предельной степени выразились все наработанные ей до того технические приёмы. И всё, что она могла после - кардинально измениться. После “Реквиема” возможна только “Поэма без героя”. Другой голос. Другая Ахматова.

Спасибо тебе, что разделила со мной этот отцовский день. Это очень ценно для меня. Поехали домой.