Сказ об Авдотье Рязаночке

                Пересказ пересказа Б.В.Шергина былины
                «Об Авдотье Рязаночке»

Как в весеннее небо синее
взвились голуби, брызнув крыльями,
смотрят вниз, дивясь: красота окрест –
ни в какой земле нет отрадней мест.
Бел рязанский кремль, башни высоки,
тихо шепчутся травы у реки.
В расцветающей радости садов
город – как в клубах белых облаков.
Зорька золотом красит гладь реки,
за водой идут девки, бабоньки.
 И Авдотья с ними – лебедушкой:
не плеснуть бы – в ведрах по солнышку.

Станом стройная, мыслью быстрая,
ликом светлая, сердцем чистая,
будто златом шьет – вяжет рожь в снопы,
серебром дарит, поднося воды.
А в Авдотьиной светлой горнице
три сокровища. Легкой горлицей
всё порхает она, умиляется,
на сокровища удивляется.
И в душе ее – три сокровища:
три судьбы, три души, три поприща.
Как одно – от рожденья данное –
брата родного поступь ладная.
А другое   - ей Богом сужено –
ненаглядное лицо мужнино.
Третье – счастье неизъяснимое –
во глазах сынка небо синее.
И живет она, не печалится.
Во трудах-заботах не старится.
Воздает земля за труд сторицей.
Да три радости в светлой горнице.

Так бы жить весь век: мир да лад вокруг.
Только колокол покачнулся вдруг,
медным голосом тишину рассек:
загудел набат – равномерен, строг.
То не тучи небо завесили
и не гром небесный над весями,
над полями-лесами зелеными,
над посадом рязанским, над сёлами.
То идет орда, надвигается,
дым и пыль столбом поднимается.
Где татарский конь проскакал в лугах –
трав веселый цвет обратился в прах.
Где татарский конь в воду наступил –
не жива вода: черным пеплом ил.
Где же на галоп переходит конь –
не жива земля: пепел и огонь.
Где татарский конь остановит бег –
долго в месте том не раздастся смех.

Так прошла орда по Рязани. Визг
диких полчищ смолк. Только черный лист
опадал с дерев в черную траву.
И заплакало небо поутру.

А Авдотьюшка поскупилася
на горьку-слезу, поклонилася
в пояс городу разоренному,
дубу, пламенем опаленному.
И пошла на юг в поле дикое:
от себя гнала скорбь великую,
только верила, что в степной глуши
ее ждут-зовут три родных души.

Шла не год она – годы долгие.
Не версту прошла – вёрсты многие.
Ношу тяжкую всё несла с собой:
В сердце грусть-тоску, в горле – комом вой.
А в узле дары – руки нежные
три рубахи несли белоснежные
да три пояса, златом шитые.
И твердили уста: «Неубитыми
их застану я во чужом краю,
наряжу их, каждому – разну песнь спою:
колыбельную – сыну милому,
плясовую – брату родимому,
мужу – нежную, не печальную.
(Не одну для всех – поминальную!)»

Сколько шла она –день иль много лет?
Но горел  в душе негасимый свет
веры, что найдет сродников своих,
и любви, и слёз, и мольбы за них.

Бездорожье, пыль, топи, холода.
Но шептала: «Я доберусь туда».
И метель, устав, сбрасывала спесь.
Но твердила: «Я не напрасно здесь».

И холодный дождь обращался в лёд.
Верила: «Беда горькая пройдет».
И звенел ручей серебром побед:
не впустую шла – отыскала след.

Одевалась метелью пушистою
и травою питалась душистою
Шла без отдыха-сна много дней-ночей,
и по-русски звенел ей в степи ручей:
ей указывал он, где прошла орда
и не спрашивал, какова беда
ее гонит вдаль по степи сухой,
лишь звенел-сверкал: «Жив сыночек твой».
Взвился сокол ввысь, камнем вниз упал,
прошуршал в траве, словно след искал,
вновь взлетел, как снег перьями блестя
и с небес пропел: «Видел мужа я».
Видит сердце волк, посмотрев в глаза,
как хрусталь блестит дикая слеза:
человечья боль зверя цепенит:
«Здесь прошла орда. Брат твой не убит».

Сотню дней прошла, словно сотни лет.
Но однажды в ночь влился солнца свет,
и исчезла степь, будто сон дурной,
всё пропало вдруг, только над ордой –
дым костров и крик многих голосов.
И в короткий миг уместилось всё,
прожитое там,  на родной земле,
что исчезло вмиг в бешеном огне,
что, неся с собой через тьму и страх,
нежила в душе, берегла в руках.

Слуги царские рысью к ней спешат,
чтоб вести к царю. И за шагом шаг
как по угольям – по росе идет –
не гадает, что ее в ставке ждет.
Хан сидит в шатре, удивляется:
не посол к нему направляется,
не дары подносят с поклонами,
не рабы взывают со стонами.
А стоит жена – не поклонится.
А глаза – бездонней колодезя.
На него глядит – не потупится,
как меж двух костров – не оступится.

Говорит ей: «Как бы ты ни пришла сюда –
волей, силою – только жди суда.
Что несешь ты мне – дар ли, просьбу ли?
Ты рабой пришла, послом, гостьей ли?
Как прошла ты путь – сотни вёрст боса –
Или птицей летела по небесам,
иль змеею шуршала в сухой траве,
иль бежала волком? Что скажешь мне?»

«Птицей – перья в пути растеряла бы.
А змеею – в траве заплутала бы.
Шла босая – травою питалася
и в метели-снега одевалася.
Сокол путь по степи указывал.
Волк мне добрые вести сказывал.
Пел ручей мне песни веселые,
как в рязанской земле над сёлами.
Той земли, что твой конь взъерошенный
потоптал, словно луг некошеный;
той земли, где твои грабители
от избушки и до обители
всё сожгли. И с дарами к хану я
поспешила великими самыми:
Всей земли своей боль я несу тебе,
и потоки слёз – посильней дождей,
полноводней рек, горячей углей
от костров твоих, грома-молний злей.
Камни городов, пепел многих сёл
я к твоим ногам принесла. И всё
это, коль велик, забирай – твоё.
Дань моя щедра. Но верни моё.
Мужа и сынка малого ищу,
брата своего рОдного хочу
я увидеть в свой распоследний час.
Ведь казнишь меня, хан, за мой рассказ?»

Много видел хан мужества в бою,
Только смелых брал он в орду свою,
и врагов встречал, что в огне поют,
но такой жены ни в одном краю,
ни в одной стране покоренной нет.
(Хан уверен был: покорен весь свет).
Хан любил отнять, как монету, жизнь.
А сейчас – блеснул щедростью: держи.
Да еще сказал «Приведите всех,
взятых в полон там, под Рязанью». Смех
лишь глаза могли выдать, если б в них
кто-нибудь посмел посмотреть в тот миг.

«Не казню тебя я за твой рассказ.
А хочу, чтоб ты вспоминала нас
добрым словом там, на родной земле.
Узнавай, ищи сродников в толпе».

Легче ветра метнулась летучего,
по толпе пробежала измученной
взглядом быстрым; и за пеленою слёз
всех троих увидела.  Сотни звезд
покатились в степь – небо плакало.
И не радостью звезды – знаками
были ей о том, что задумал хан
подарить ей жизнь с мукой пополам.

И сказал ей хан: «Из троих бери
ты любого – в Русь за собой веди.
Выбирай, кого любишь боле всех!»
И дрожит в глазах его узких смех.

Потемнело в очах. Опрокинулось
небо в дым костров. Птицей вскинулось
сердце в небеса – не нашло небес:
всё темно вокруг как дремучий лес,
возвратилося в грудь, колотится,
разбиваясь на три колодезя:
для сыночка – раз, и для мужа – два,
и для брата – три. А она – одна.

Выбирать – убить. Промолчать – убить.
И всю жизнь себя злым судом казнить.
И сказала так: «Выбираю я
брата рОдного – буду Каином,
коль убью его. Муж сынка взрастит.
Настоящий сын мать всегда простит.
Брата моего отпусти на Русь.
А меня тебе не прогнать, боюсь.
Коль уйду сама – от моих очей
возгорится степь солнца горячей.
Ты уснешь – твой сон, как степной цветок,
смоет слёз моих истовый поток.
Сядешь на коня – конь твой упадет:
под копытом топь, под копытом лёд,
потому что суд твой – как топь и лёд.
Не садись в седло – конь твой упадет».

Вспыхнул хана взгляд, царским гневом злясь.
Хан сказал себе: «Я великий князь.
Хоть велик мой гнев – я его сильней.
Удивлю весь мир щедростью своей.
Мой народ меня знает без прикрас.
А чужой – как дар внукам передаст
облик мой и речь, имя и дела».

И ответил хан: «Доблестью взяла.
В мудрости владей. Смелостью бери.
Властвуй в доброте. Всю Рязань веди
в дальние края, в северную Русь.
Мне ж  бойцов таких – не найти, боюсь.
Мне б за жён таких – в бой смертельный… Но…
Забирай полон. Уводи его».