Из Чарльза Буковски - Никель

                Чарльз Буковски


                Никель

                1

  Это был располагающий к лени день и дрянной, чтобы работать. Казалось, что даже пауки не метали свою паутину. И когда я, наконец-то, добрался до своей работы на ж/д станции, то обнаружил, что новым бригадиром стал этот придурок Хендерсон.
  Я узнал, что старина-мексиканец Эл или Эйб или ещё как-то там, ушёл на пенсию, или умер, или рехнулся. Очень жаль. Теперь Хендерсон новый босс. Ребята играли у сарая в орлянку, когда Хендерсон меня позвал.

  "Гейнс" - сказал он - "Гейнс, насколько я понимаю ты, в некотором смысле, плейбой. Что ж, ладно. Я не против того, чтобы слегка подурачиться время от времени, но мы сперва поработаем, а потом поиграем."

  "Прямо как на перемене в школе, учитель?"

  Хендерсон приблизил свою физиономию очень близко к моей.  Я - к его.

  "Или ты не ходил в школу, Хенди?"

  Я мог смотреть прямо в его красный рот и лягушачьи челюсти, когда он сказал: "я могу привязать к тебе банку, пацан."

  "Чтобы доказать что?" - спросил я.

  "Чтоб доказать, что ты не там, где надо!" Что было очень хорошим ответом и очень хорошей критикой: я всегда был не там, где надо.

  Я достал из кармана никель и бросил его на цемент, где пацаны топтались в очереди. Они стояли, огорошенные, глядя на никель, а потом на меня. Я развернулся и убрался к чертям оттуда. Навсегда.

                2

  Я лежал в своей комнате и пару часов изучал программу скачек и прикончил полбутылки оставшегося вина. Потом я сел в свой "Форд" 1958-го и отправился на ипподром.

  Я записал утреннюю очерёдность в программке и подошёл к бару, где заметил крупную блондинку лет 35-ти, да ещё и одинокую, - ну, одинокую, насколько может быть одинокой крупная баба там, где есть 8 000 мужчин.
  Она изо всех сил пыталась вырваться, выскочить из своей одежды, а ты стоял и смотрел на неё, думая о том, какая часть тела выскочит первой. Это было сущее безумие и всякий раз, когда она шевелилась, ты мог ощущать, как электричество бежит вверх по стальным балкам. А сверху всего этого сумасшествия размещалось лицо, в котором реально было нечто царственное. Я хочу сказать, была какая-то величественность, будто она была выше всего окружающего. Я имею ввиду, что есть женщины, которые могли бы сотворить из мужчин круглых дураков, ни о чём не высказываясь, или двигаясь, или что-то требуя - они могли просто стоять, а мужчины чувствовали бы себя полными идиотами, вот и всё, что для этого было нужно. Это была одна из таких женщин.

  Я поднял взгляд от своего стакана так, как будто бы это не имело никакого значения, и как если б она была такою, как все, и я будто бы был весьма пресыщенным типом(каким, по-правде, и был) и сказал: "как дела, я имею ввиду лошадок?"

  "Нормально" - сказала она.

  Я ожидал чего-то другого. Не знаю, чего. Но "нормально" звучало вполне ничего себе.

  Я был уже полупьян и чувствовал, что владею всем миром, включая блондинку.

  "Я был когда-то жокеем" - сказал я.

  "Ты довольно большой для жокея."

  "210. Крепкие мускулы." - сказал я.

  "И живот" - сказала она, глядя прямо над моим поясом.

  Мы рассмеялись и я придвинулся ближе.

  "Вам нужен победитель первого забега? Типа, начать с чего надо?"

  "Конечно" - сказала она - " конечно", и я почувствовал, как бок большого бедра коснулся моей ноги, и я почувствовал, что горю.

  Я вдыхал парфюм и представлял себе водопады, леса, и швыряние кусков оленины прекрасным собакам, мебель, мягкую как облака, и чтоб никогда больше не вставать по будильнику.

  Я осушил свой стакан. "Попробуй шестёрку" - сказал я. "Номер шесть." "Кошачья голова."

  "Кошачья голова?"

  Вдруг кто-то похлопал по мне, я бы сказал - сильно стукнул меня по лопатке.

  "Мальчик" - произнёс голос - "свали!"

  Я уставился в свой стакан, ожидая того, что она отошлёт незнакомца.

  "Я сказал" - голос стал более громким - "уходи и играй со своими шариками!"

  Когда я посмотрел в свой стакан, то понял, что он пустой.

  "Я не люблю играть с шариками" - сказал я этому голосу.

  Я подал знак бармену. "Ещё два - для леди и для меня."

  Потом я почувствовал это спиной: то, что казалось, и это было точно весьма настоящим ножом.

  "Научись" - сказал голос - "научись играть в шарики."

  "Я сейчас ухожу" - сказал я - "я принёс свой агат. Я слышал, что под трибунами идёт большая игра."

  Я обернулся и уловил его взгляд. Потом он проскользнул на моё место. А я всегда думал, что я самый злобный на свете сукин сын.

  "Томми" - услышал я, как она сказала ему - "я хочу, чтобы ты поставил сейчас для меня сотню."

  "Конечно. На кого?"

  "Номер шесть."

  "Номер ШЕСТЬ?"

  "Да, шесть."

  "Но это же проигрыш 10 к одному!"

  "Сыграй."

  "O.K., детка, O.K. но..."

  "Сыграй."

  "Могу я допить?"

  "Конечно."

  Через какое-то время я подошёл к окошку с двумя долларами.

  "Номер шесть" - сказал я - "один."

  Это были мои последние два доллара.


                3

  За номер шесть была выплата 23.40$.

  Я смотрел, как моя лошадь входит в группу победителей, будто знаю кто победители, и ощутил за неё гордость, будто сам на ней скакал или вырастил. Я ликовал и хотел всем рассказать, что это величайшая лошадь из всех, что когда-либо были, и мне захотелось вытянуть руку и обхватить её за шею, хотя был от неё в двух или трёх сотнях футов.

  Вместо этого я прикурил сигарету и сделал вид, что мне скучно.

  Потом я вернулся в бар, чтоб посмотреть, как женщина это воспримет, намереваясь близко не подходить. Но их там не было.

  Я заказал двойную порцию пива, выпил его, заказал опять, и пил от нечего делать, изучая следующий забег. Когда раздалось 5-ти минутное предупреждение, они всё ещё не появились, и я пошёл делать ставку.

  Я всё провалил. Я всё испортил. А женщина и её друг так и не появились. К концу последней скачки у меня было 35 центов, "Форд" 1958-го, около двух галлонов бензина и одна ночь аренды.

 Я вошёл в мужской туалет и с отвращением уставился в зеркало на себя. Я выглядел так, будто я что-то знаю, но то была ложь. Я был обманщиком, и нет ничего в мире
хуже,
чем то, когда человек внезапно это осознаёт и признаётся себе, что он жулик, после того, как потратил всё своё время на то, чтоб попытаться себя убедить, что это не так. Я пялился на все эти раковины, и трубы, и вазы, и чувствовал себя ими, хуже них: я предпочёл бы быть ими.

  Я вышел за дверь и стоял там, ощущая себя как заяц или черепаха, или кто-нибудь, нуждающийся в хорошей бане, а потом я почувствовал давление на себя, как если б хорошая часть меня внезапно вернулась с восторгом обратно.

  Я отметил, каким зелёным было у неё платье, и мне было без разницы, что будет дальше: увидев её опять, я понял, что всё будет O.K.

  "Ты где пропадал?" - впопыхах спросила она.
"Я всюду искала тебя!"

  Что это, чёрт побери, я начал мямлить: "вы меня искали?"

  "А вот и Томми!" Она замешкалась и я почувствовал, как она что-то мне сунула в руку. Потом она вышла, осторожно, медленно, ему навстречу. Я засунул то, что было, в карман и вышел к стоянке. Я сел в машину, прикурил предпоследнюю сигарету, откинулся назад и опустил руку в карман.

  Я разложил 5 однодолларовых купюр, одну пятидесятидолларовую, 2 десятки и одну пятёрку. "Ваша половина" - говорилось в записке - "с благодарностью, Никки." А потом я увидел телефонный номер.

  Я сидел и смотрел, как все уезжают, все тачки; я сидел и смотрел, как заходит солнце; я сидел и смотрел, как мужчина меняет пробитое колесо; а потом я оттуда медленно выехал, как старик, позволяя себя задеть, потихоньку, и боялся до смерти, что я кого-нибудь перееду или не смогу остановиться на "красный." Потом я вспомнил о никеле, который бросил, и стал хохотать, как безумный. Я так хохотал, что пришлось остановить тачку. А когда парень, сменивший свою квартиру, прошёл мимо меня, и я увидел, как белое пятно его лица на меня уставилось, я снова расхохотался. Я даже ему посигналил и наорал на него.

  Бедолага: в нём не было никакой энергии.



                from: "Betting on the Muse"


  Примечание: "никель" - пятицентовая монета.

  "агат" - стеклянный, глиняный, каменный, и т.п., шарик для детской игры.

  marbles - мраморные шарики для игр.


                22.11.20
               
 
                A NICKEL

                I

 
It was a lazy day and a lousy day to work. It seemed that even the spiders hadn’t thrown out their webs. And when I finally got to my job down at the railroad yards I found out that shithead Henderson was the new foreman.

I learned that the old Mexican, Al or Abe or somebody, had retired or died or gone insane. Too bad. Now Henderson was boss. The boys were matching pennies down by the barn when Henderson called me over.

“Gaines,” he said, “Gaines, I understand you’re somewhat of a playboy. Well, that’s all right. I don’t mind a little horseplay now and then, but we’ll get our work done first and then we’ll play.”

“Just like recess at school, eh coach?”

Henderson put his face real close to mine. I put mine real close to his—

“Or haven’t you been to school, Hendy?”

I could look right down into his red mouth and his frog jaws as he spoke: “I can tie the can to you, boy.”

“Proving what?” I asked.

“Proving you are out of position.”

Which was a pretty good answer, and a pretty good criticism: I was always out of position.

I took a nickel out of my pocket and flipped it to the cement where the boys were lagging to the line. They stood back stunned, looking from the nickel back to me. I turned around and walked the hell out of there. For good.

 
                II

 
I laid up in my room and studied the Racing Form for a couple of hours and knocked off half a bottle of left-over wine. Then I got into my 1958 Ford and headed for the track.

I wrote the morning line down on my program and walked over to the bar where I noticed a big blonde, about 35 and alone—well, about as alone as a big babe like that can get amongst 8,000 men. She was trying her damnedest to burst and pop out of her clothes, and you stood there watching her, wondering which part would pop out first. It was sheer madness, and every time she moved you could feel the electricity running up the steel girders. And perched on top of all this madness was a face that really had some type of royalty in it. I mean, there was a kind of stateliness, like she was beyond it all. I mean, there are some women who could simply make damned fools out of men without making any type of statement, or movement, or demand—they could simply stand there and the men would simply feel like damned fools and that was all there was to it. This was one of those women.

I looked up from my drink as if it didn’t matter and as if she was just anybody, and as if I was a pretty jaded type (which, to tell the truth, I was) and said, “How you been doin’, with the ponies, I mean?”

“All right,” she said.

I’d expected something else. I don’t know what. But the “all right” sounded good enough.

I was about half-gone on the liquor and felt I owned the world, including the blonde.

“I used to be a jockey,” I told her.

“You’re pretty big for a jock.”

“210, solid muscle,” I said.

“And belly,” she said, looking right above my belt.

We both kind of laughed and I move closer.

“You want the winner of the first race? To kinda start you off right?”

“Sure,” she said, “sure,” and I felt that big hip-flank touch the side of my leg and I felt like I was on fire.

I smelled perfume, and imagined waterfalls and forests and throwing scraps of venison to fine dogs, and furniture soft as clouds and never again awakening to an alarm clock.

I drained my drink. “Try six,” I said. “Number six: Cat’s Head.”

“Cat’s Head?”

Just then somebody tapped me, I should say—rapped me hard on one of my shoulder blades.

“Boy,” the voice said, “get lost!”

I stared down into my drink waiting for her to send this stranger away.

“I said,” the voice got a little louder, “run along and play with your marbles!”

As I stared down into my drink I realized the glass was empty.

“I don’t like to play marbles,” I told the voice.

I motioned to the bartender. “Two more—for the lady and myself.”

I felt it in my back then: what seemed to be the sure, superior nudge of a no doubt highly efficient switchblade.

“Learn,” said the voice, “learn to like to play marbles!”

“I’m going right away,” I said. “I brought my agate. I hear there’s a big game under the grandstand.”

I turned and caught a look at him as he slid into my seat. And I’d always thought I was the meanest-looking-son-of-a-bitch in the world.

“Tommy,” I heard her tell him, “I want you to play a hundred on the nose for me.”

“Sure. On who?”

“Number six.”

“Number SIX?”

“Yes, six.”

“But that stiff is 10 to 1!”

“Play it.”

“O.K., baby, O.K. but…”

“Play it.”

“Can I finish my drink?”

“Sure.”

After a while I walked over to the two dollar window.

“Number six,” I said, “once.”

It was my last two dollars.

 
                3

 
Number six paid $23.40.

I watched my horse go down into the Winner’s Circle like I do all my winners, and I felt as proud of him as if I had ridden him or raised him. I felt like cheering and telling everybody he was the greatest horse that had ever lived, and I felt like reaching out and hugging him around the neck, even though I was two or three hundred feet away.

Instead I lit my cigarette and pretended I was bored.

Then I headed back to the bar, kind of to see how she took it, intending to stay pretty far away. But they weren’t there.

I ordered a double backed by a beer, drank both, ordered up again and drank at my leisure, studying the next race. When the 5 minute warning blew, they still hadn’t shown up and I went off to place my bet.

I blew it. I blew them all. And the woman and her boyfriend never showed. At the end of the last race I had 35 cents, a 1958 Ford, about two gallons of gas and one night’s rent left.

I went into the men’s room and stared in the mirror at my face in disgust. I looked like I knew something, but it was a lie, I was a fake and there’s nothing worse in the world than when a man suddenly realizes and admits to himself that he’s a phoney, after spending all his time up to then trying to convince himself that he wasn’t. I stared at all the sinks and pipes and bowls and I felt like them, worse than them: I’d rather be them.

I swung out the door and stood there feeling like a hare or a tortoise or somebody needing a good bath, and then I felt her pressing against me like the good part of myself suddenly coming back with a rush. I noticed how green her dress was, and I didn’t care what happened next: seeing her again had made it O.K.

“Where’ve you been?” she asked hurriedly. “I’ve been looking all over for you!”

What the hell is this? I started to say, you’ve been looking for me?

“Here comes Tommy!” She hesitated, and I felt her push something into my hand. Then she walked out, carefully, slowly to meet him. I jammed whatever it was into my pocket and walked out to the parking lot. I got into my car, lit my next-to-last cigarette, leaned back and dropped my hand into my pocket.

I unfolded 5 one hundred dollar bills, one fifty, 2 tens and a five. “Your half,” the note said, “with thanks. Nicki.” And then I saw the phone number.

I sat there and watched all the cars leave; I sat there and watched the sun completely disappear; I sat there and watched a man change a flat tire; and then I drove out of there slowly, like an old man, letting it hit me, little by little, and scared to death I’d run somebody over or be unable to stop for a red light. Then I thought about the nickel I’d thrown away and I started to laugh like crazy. I laughed so hard I had to park the car. And when the guy who’d changed his flat passed me and I saw his white blob of a face staring back I had to laugh all over again. I even honked my horn and hollered at him.

Poor devil: he had no soul.