Кулацкий сын

"Касаясь глубин истории страны в смутные времена, помните, что, приукрашая прошлое,  вы  лишь  жалко мстите ее настоящему". 

         I
Зима ослабила тиски,
и вслед за половодьем
пошло толпой на Соловки
кулацкое отродье.
А он, малец лет десяти,
наяривая кашу,
не понимал угрюмости
папаши и мамаши.

Страны советской гражданин -
была на то бумага,
плюс к ней ярлык «кулацкий сын»
заполучил бедняга.
Досаду он сжимал в кулак,
всегда один, в печали -
уж слишком часто, что кулак,
ему напоминали.

К наукам склонен и толков,
но не до знаний света:
ему графа «из кулаков»
испортила анкету.
Таких, как он, в стране труда
искали коллективно,
разоблачая их тогда
упорно и активно.

Передовицы всех газет
трубили о победах,
грозясь вот-вот сломать хребет
проклятым мироедам,
покончить раз и навсегда
со скверной обещали...
Пришли тридцатые года,
родителей забрали.

Он рокот «Эмки» услыхал,
во двор — в ночной сорочке,
поймав лишь выхлопа угар,
что шибанул из ночки.
Из кабинета в кабинет, -
где пустят, где не пустят, -
но всюду получал ответ:
«Коль не враги, отпустят».

Уж тот ответ в печенках.
Не удержав себя,
сорвавшись, крикнул звонко:
«Берите и меня!»
Сказали: «Шутки эти
оставь, в конце концов».
Мол, не в ответе дети,
за промахи отцов.

Знал, лгут энкаведисты,
к гадалке не ходи.
Чуть смерклось гуманисты
садятся в  «воронки».
Дрожи и жди ночами,
что за тобой придут,
чтоб позже сапогами
устроить самосуд.

         II
Война ударила не вскользь,
взяла клешней за глотку.
Считал, в тылу сидит, как гвоздь.
Ан нет, шалишь, сиротка.
Ему те самые вожди,
что за врага считали,
страну доверили спасти,
остригли и призвали.

Себя от пули не берег,
всегда готов был к бою,
и постепенно подлый брех
забылся сам собою.
Тепло судачили о нем,
в любой землянке рады.
Он в роте был, как все, бойцом,
а не последним гадом.

Под щебет пуль, снарядов свист
верст прошагал немало,
и все же важный особист
поглядывал лукаво...
Злопамятное лихо
искало новой встречи,
на мягких лапах тихо
ходило недалече.

Зеленый свет десанту
тревожить тыл врагов.
Был дан приказ сержанту:
следить за кулаком.
Узнал тот, зацепило,
внутри оборвалось,
кольнула, словно шило,
проснувшаяся злость.

С завидным вдохновеньем
сержант приказу внял
и зорким наблюденьем
почти полуобнял.
Сержант в  старшины метил,
шел тенью за спиной,
а он обидой бредил -
обидой в жизнь длиной.

И в бешенстве немалом
сержанта-битюга
он, с ног свалив ударом,
ударился в бега.
Куда податься — ясно,
ушел, крестясь, туда,
где только что погасла
последняя звезда.

А по ту сторону огня
в ключе своей работы
орал до хрипа особист
на командира роты,
грозил, не выбирая слов,
гремел, подобно грому...
Не будь подобных дураков,
все было б по-другому..

Хоть уши воском заливай,
свою услышав кличку,
обиды, хлынув через край,
сломают, будто спичку.
Погиб он где-то и зарыт
с открытыми глазами.
Лежит не пулею убит,
а злыми языками.