Луиза Глюк. Арарат. Видимость

ВИДИМОСТЬ

Когда мы были детьми, родители заказали художнику наши портреты,
затем повесили их бок о бок, над камином,
где мы не могли драться.
Я темноволосая, старшая. Моя сестра блондинка,
выглядящая гневной, потому что должна молчать.

Это меня никогда не беспокоило, невозможность говорить.
Всё не сильно изменилось.  Моя сестра всё ещё блондинка,
как на портрете.  Правда теперь мы взрослые, проанализированные:
мы понимаем выражения наших лиц.

Моя мама пыталась любить нас одинаково,
одевала нас в одинаковые платья; ей хотелось, чтобы мы
воспринимались как сёстры.
Это то, что она ждала от портретов:
вы бы видели их висящими вместе, смотрящими друг на друга –
отдельно они не создают того же ощущения.
Нельзя сказать, куда смотрят наши глаза;
кажется, что они уставились в пространство.

Тем летом мы ездили в Париж, мне было семь лет.
Каждое утро мы ходили в монастырь.
Каждый день, мы неподвижно сидели для портретов
в зеленых хлопчатых платьях с квадратным вырезом шеи с рюшами вокруг.
Мсье Даванцо добавил телесные тона: моей сестре румяный; мне бледно-голубоватый.
Чтобы развлечь нас, мадам Даванцо вешала нам на уши черешню.

В этом я преуспела: сидеть спокойно и не двигаться.
Я хотела быть послушной, угодить маме, отвлечь её от ребёнка, который
умер.
Я хотела тоже быть её ребёнком. Я все ещё этого хочу, как заведённая игрушка,
которая может остановиться и снова пойти, но не поменять направление.

Не трудно любить мертвого ребенка, любить потерю.
Моя мать сильная; она не делает то, что легко.
Она в свою маму: верит в семью и порядок.
Она ничего не меняет в доме, только иногда освежит краску.
И, когда что-то ломается, выбрасывает – и это всё.
Она сиди там, на синей кушетке, глядя на дочерей,
на двоих, которые выжили. Она не помнит, как это было на самом деле,
как, когда она заботилась об одном ребёнке, выражала любовь к нему,
она делала больно другому.  Ощущение,
что она как артист, погруженный в мечту, в ею созданную картину.
Без неё она бы металась и страдала.

Мы были как портреты, всегда вместе: а что бы увидеть другого
надо на время забыть одного ребёнка.
Но художник увидел: лицо напряженно-сдержано, замкнуто,
и ясные глаза слишком покорны, и говорят:
Если ты хочешь, чтобы я была монашкой, я буду монашкой.

К первой странице книги "АРАРАТ". Парод.
http://stihi.ru/2020/11/05/3032
Примечания переводчика к книге «Арарат» в первой вступительной песне этого сборника «Парод».


Продолжение Книги "АРАРАТ". Ненадёжный Свидетель.
http://stihi.ru/2020/11/14/1677


APPEARANCES
When we were children, my parents had our portraits painted,
then hung them side by side, over the mantel,
where we couldn't fight.
I'm the dark one, the older one. My sister's blond,
the one who looks angry because she can't talk.

It never bothered me, not talking.
That hasn't changed much. My sister's still blond, not different
from the portrait. Except we're adults now, we've been analyzed:
we understand our expressions.

My mother tried to love us equally,
dressed us in the same dresses; she wanted us
perceived as sisters.
That's what she wanted from the portraits:
you need to see them hanging together, facing one another-
separated, they don't make the same statement.
You wouldn't know what the eyes were fixed on;
they'd seem to be staring into space.

This was the summer we went to Paris, the summer I was seven.
Every morning, we went to the convent.
Every afternoon, we sat still, having the portraits painted,
wearing green cotton dresses, the square neck marked with a ruffle.
Monsieur Davanzo added the flesh tones: my sister's ruddy; mine, faintly bluish.
To amuse us, Madame Davanzo hung cherries over our ears.

It was something I was good at: sitting still, not moving.
I did it to be good, to please my mother, to distract her from the child that
died.
I wanted to be child enough. I'm still the same,
like a toy that can stop and go, but not change direction.

Anyone can love a dead child, love an absence.
My mother's strong; she doesn't do what's easy.
She's like her mother: she believes in family, in order.
She doesn't change her house, just freshens the paint occasionally.
Sometimes something breaks, gets thrown away, but that's all.
She likes to sit there, on the blue couch, looking up at her daughters,
at the two who lived. She can't remember how it really was,
how anytime she ministered to one child, loved that child,
she damaged the other. You could say
she's like an artist with a dream, a vision.
Without that, she'd have been torn apart.

We were like the portraits, always together: you had to shut out
one child to see the other.
That's why only the painter noticed: a face already so controlled, so withdrawn,
and too obedient, the clear eyes saying
If you want me to be a nun, I'll be a nun.