От стынущего сердца до поэзии

От стынущего сердца до святой поэзии
(душа в лирике Рубцова, продолжение)

  Врачевание души опирается в поэзии Н. Рубцова на два столпа: единение с природой и на переживание древности, святости родной земли, её скрытой от внешнего зрения истории, прозревание её. Кто-то добавит к ним обращение поэта к детству, но это, скорее всего, не врачевание, а переживание утраты лучшего в себе: «Славное время! Души моей лучшие годы». Вечная обетованная земля нашего прошлого…
  Общение с людьми, эти странные тайные вечери Рубцова, как правило, не приносят облегчения страдающей душе, а лишь заостряют, подчёркивают летучесть праздника: «Повеселились с грустными глазами…» или – «…Каким-то грустным таинством на свете //У тёмных волн, в фонарном тусклом свете // Пройдёт прощанье наше у реки».
Помните чуть выше: «И замер в шаге»? И столь частое упоминание о молчании и одиночестве поэта среди людей, кого-то и раздражающих? Романов, сам поэт, остро прочувствовал этот миг и… остановился. Находясь с делегациями поэтов на Вологодчине, Рубцов тоже стремится к уединению в созерцании красоты природы и исторических памятников (можно проследить на фотографиях и редких видео).
  «Живую душу» выражали стихии ветра и осени, безлюдные дороги и «тайны древнейших строений и плит». Они возбуждали волнение души, они же и врачевали до состояния успокоения, благодати, «светлого покоя». Воистину Рубцов был очарованным странником родной земли! Стихия и дорога истязают, мучат, но и – врачуют («Как облегчает, как мучит он!» - о ветре). И врачующими оказываются не обязательно «светлый покой небес», «сельская каморка», Ферапонтово, но и порой вещи странные:

Ночеваю! Глухим покоем
Сумрак душу врачует мне.

  Мы поражаемся иногда, каким аскетизмом обстановки лечится душа поэта! Это, конечно, зябкий опыт человека дороги, пути. Странника. Пилигрима. Аскетизм, вырастающий едва ли не до света, заражающего и нас скудным немногим, что под рукой, что перед глазами, - этот аскетизм явлен бескрайними русскими просторами, северными прежде всего. Великое спасибо поэту, что он возвращает нам первозданные, отмытые смыслы и чувствования простых, потерянных многими нами ощущений: печка, берёзовые поленья, огонь – «друг поэзии нетленной», замёрзший зрак окна, древний шум сосен, рыданье журавлей, краюха хлеба…
  Да, вырастающий до света! Плоть умаляется, а душе многое нужно:

Да как же спать, когда из мрака
Мне будто слышен глас веков,
И свет соседнего барака
Ещё горит во мгле снегов.

Пусть завтра будет путь морозен,
Пусть буду, может быть, угрюм,
Я не просплю сказанье сосен,
Старинных сосен долгий шум…

  Вот пронзительное, правдивое, искреннее воспоминание Александры Ивановны Романовой, деревенской женщины, матери Александра Романова. И какая же невыносимая грусть в нём…
  «Только ты укатил в Вологду, а к вечеру, смотрю, какой-то паренёк запостукивал в крыльцо. Кинулась открывать. Он смутился, отступил на шаг. «Я к Саше, - поздоровался, - Рубцов я». Ведь я его не видала, а только слыхала о нём от тебя, и то, думаю, догадалась бы, что это он. Стоял на крыльце такой бесприютный, а в спину ему снег-то так и вьёт, так и вьёт. Ну, скорей в избу. Пальтишко-то, смотрю, продувное, расстроился, конечно, что не застал тебя. А я и говорю ему: «Так и ты, Коля, мне как сын. Вот, надень-ко, с печи катанички да к самовару садись».
  Глянула сбоку, а в глазах-то у него скорби. И признался, что матушка его давно умерла, что он уже привык скитаться по свету… И такая жалость накатила на меня, что присела на скамью, а привстать не могу. Ведь и я в сиротстве росла да во вдовстве бедствую. Как его не понять!.. А он стеснительно так подвинулся по лавке в красный угол, под иконы, обогрелся чаем да едой и стал сказывать мне стихотворения.
  Про детство своё, когда они ребятёнками малыми осиротели и ехали по Сухоне в приют. Про старушку, у которой ночевал. Вот поди-ка как у меня. Про молчаливого пастушка, про журавлей и про церкви наши Христовые, поруганные бесами… Я вспугнуть-то его боюсь: так добро его, сердечного, слушать, а у самой в глазах слёзы, а поверх слёз – Богородица в сиянье венца. Это обручальная моя икона… А Коля троеперстием своим так и взмахивает над столом, будто крестит стихотворения… Теперь уж не забыть его…
  Перед сном все карточки на стене пересмотрел да и говорит: «Родство-то у вас какое большое!» Будто бы позавидовал.
  «Да, - говорю, - родство было большое, да не ко времени. Извелось оно да разъехалось». «Везде беда», - только и услышала в ответ.
  Поутру он встал. Присел к печному огню да попил чаю и заторопился в Воробьёво на автобус. Уж как просила подождать горячих пирогов, а он приобнял меня, поблагодарил и пошёл в сумерки. Глянула в окошко – а он уже в белом поле покачивается. Божий человек…».
  Это покачивание в белом поле, среди распутицы, грязи, дождей, мороза, одиночества принесло русской поэзии десятки потрясающих стихотворений, где душа человеческая скорбит, плачет и радуется великому малому, что возвышает её.

Короткий день.
А вечер долгий.
И непременно перед сном
Весь ужас ночи за окном
Встает. Кладбищенские елки
Скрипят. Окно покрыто льдом.

Порой без мысли и без воли
Смотрю в оттаявший глазок
И вдруг очнусь - как дико в поле!
Как лес и грозен и высок!

Зачем же, как сторожевые,
На эти грозные леса
В упор глядят глаза живые,
Мои полночные глаза?

Зачем? Не знаю. Сердце стынет
В такую ночь. Но все равно
Мне хорошо в моей пустыне,
Не страшно мне, когда темно.

Я не один во всей вселенной.
Со мною книги, и гармонь,
И друг поэзии нетленной -
В печи березовый огонь...

  Вот он - путь от стынущего сердца до святой поэзии!